Работа над текстом закончилась оперативно и без особых дискуссий. Больше времени потребовало согласование секретного протокола, а также линии раздела сфер влияния. Вспоминая времена Чичерина, Карл Хаусхофер так писал о советских руководителях: «Они по крайней мере обладают тонким слухом, чтобы понимать данное геополитическое преимущество, и при этом отбросить идеологические предрассудки, и при заключении любого пакта с теми, кто достаточно умен, всегда учитывать собственные выгоды»{60}.
Риббентроп был в восторге и от подписанного договора, и от принимающей стороны: «За немногие часы моего пребывания в Москве было достигнуто такое соглашение, о котором я при своем отъезде из Берлина и помыслить не мог и которое наполняло меня теперь величайшими надеждами насчет будущего развития германо-советских отношений. Сталин с первого же момента нашей встречи произвел на меня сильное впечатление. Его трезвая, почти сухая, но столь четкая манера выражаться и твердый, но при этом и великодушный стиль ведения переговоров показывали, что свою фамилию он носит по праву. Ход моих переговоров и бесед со Сталиным дал мне ясное представление о силе и власти этого человека, одно мановение руки которого становилось приказом для самой отдаленной деревни, затерянной где-нибудь в необъятных просторах России, — человека, который сумел сплотить двухсотмиллионное население своей империи сильнее, чем какой-либо царь прежде»{61}. Эти слова, написанные в ожидании приговора, можно объяснить попыткой оправдаться перед победителями, но столь же восторженно Риббентроп говорил о Сталине и осенью 1939 года, особенно после второго визита в Москву. Упомяну еще некоторые детали — возможно, не столь значительные, но любопытные. «Я спросил Сталина, может ли сопровождающий меня личный фотограф фюрера [Генрих Гоффман. — В. М.] сделать несколько снимков. Сталин согласился, и это был первый случай, когда он разрешил фотографировать в Кремле иностранцу [утверждение неверное, но характерное. — В. М.]. Когда же Сталин и мы, гости, были сняты с бокалами крымского шампанского в руках[47], Сталин запротестовал: публикации такого снимка он не желает! По моему требованию фоторепортер вынул пленку из аппарата и передал ее Сталину, но тот отдал ее обратно, заметив при этом: он доверяет нам, что снимок опубликован не будет. Эпизод этот незначителен, но характерен для широкой натуры наших хозяев и той атмосферы, в которой закончился мой первый визит в Москву»{62}.
«Сталин совершенно, как вы, мой фюрер, — сказал Риббентроп Гитлеру по возвращении. — Он очень мягок и совершенно непохож на диктатора»{63}.
После подписания договора состоялся обмен мнениями по важнейшим проблемам мировой политики. Советская сторона записей, похоже, не вела (во всяком случае о них ничего не известно), поэтому используем запись помощника Риббентропа Андора Хенке:
«1. Япония. Имперский Министр иностранных дел заявил, что германо-японская дружба ни в каком смысле не направлена против Советского Союза. Более того, мы в состоянии, имея хорошие отношения с Японией, внести действительный вклад в дело улаживания разногласий между Советским Союзом и Японией. Если господин Сталин и Советское Правительство желают этого, Имперский Министр иностранных дел готов действовать в этом направлении. Он соответствующим образом использует свое влияние на японское правительство и будет держать в курсе событий советских представителей в Берлине. Господин Сталин ответил, что Советское Правительство действительно желает улучшить свои отношения с Японией, но что есть предел его терпению в отношении японских провокаций. Если Япония хочет войны, она может ее получить. Советский Союз не боится ее (войны) и готов к ней. Если Япония хочет мира — это намного лучше! Господин Сталин считает полезной помощь Германии в деле улучшения советско-японских отношений, но он не хочет, чтобы у японцев создалось впечатление, что инициатива этого исходит от Советского Союза. Имперский Министр иностранных дел согласился с этим и подчеркнул, что его содействие будет выражаться только в продолжении бесед, которые он уже вел на протяжении месяцев с японским послом в Берлине для улучшения советско-японских отношений…
2. Италия. Господин Сталин спросил Имперского Министра иностранных дел о целях Италии. Нет ли у Италии устремлений, выходящих за пределы аннексии Албании?.. Имперский Министр иностранных дел ответил, что Албания важна для Италии по стратегическим причинам. Кроме того, Муссолини — сильный человек, которого нельзя запугать. Он продемонстрировал это во время абиссинского конфликта, когда Италия отстояла свои цели собственной силой против враждебной коалиции. Даже Германия в тот момент еще была не в состоянии оказать Италии ощутимую поддержку. Муссолини тепло приветствовал восстановление дружественных отношений между Германией и Советским Союзом. По поводу Пакта о ненападении он выразил свое удовлетворение.
3. Турция […]
4. Англия. Господин Сталин и Молотов враждебно комментировали манеру поведения британской военной миссии в Москве. […] Имперский Министр иностранных дел заявил в связи с этим, что Англия всегда пыталась, и до сих пор пытается, подорвать развитие хороших отношений между Германией и Советским Союзом. […]
5. Франция. Господин Сталин выразил мнение, что Франция, тем не менее, располагает армией, достойной внимания. Имперский Министр иностранных дел, со своей стороны, указал господам Сталину и Молотову на численную неполноценность французской армии. […] Если Франция попытается воевать с Германией, она определенно будет побеждена[48].
6. Антикоминтерновский пакт. Имперский Министр иностранных дел заметил, что Антикоминтерновский пакт был, в общем-то, направлен не против Советского Союза, а против западных демократий. Он знал и мог догадаться по тону русской прессы, что Советское Правительство осознает это полностью. Господин Сталин вставил, что Антикоминтерновский пакт испугал главным образом лондонское Сити и мелких английских торговцев. Имперский Министр иностранных дел шутливо заметил, что господин Сталин, конечно же, напуган Антикоминтерновским пактом меньше, чем лондонское Сити и мелкие английские торговцы. А то, что думают об этом немцы, явствует из пошедшей от берлинцев, хорошо известных своим остроумием, шутки, ходящей уже несколько месяцев, а именно: „Сталин еще присоединится к Антикоминтерновскому пакту“.
7. Отношение немецкого народа к германо-русскому Пакту о ненападении. Имперский Министр иностранных дел заявил, что, как он мог констатировать, все слои германского народа, особенно простые люди, очень тепло приветствовали установление понимания с Советским Союзом. Народ инстинктивно чувствует, что естественным образом существующие интересы Германии и Советского Союза нигде не сталкиваются и что развитию хороших отношений ранее препятствовали только иностранные интриги, особенно со стороны Англии. Господин Сталин ответил, что он с готовностью верит в это. Немцы желают мира и поэтому приветствуют дружеские отношения между германским государством и Советским Союзом. Имперский Министр иностранных дел прервал его в этом месте и сказал, что германский народ безусловно хочет мира, но с другой стороны, возмущение Польшей так сильно, что все до единого готовы воевать. Германский народ не будет терпеть польских провокаций.
8. Тосты. В ходе беседы господин Сталин неожиданно предложил тост за Фюрера: „Я знаю, как сильно германская нация любит своего Вождя, и поэтому мне хочется выпить за его здоровье“. […] Господин Молотов поднял бокал за Сталина, отметив, что именно Сталин своей речью в марте этого года, которую в Германии правильно поняли, полностью изменил политические отношения[49]. […] Имперский Министр иностранных дел, в свою очередь, предложил тост за господина Сталина, за Советское Правительство и за благоприятное развитие отношений между Германией и Советским Союзом.
9. При прощании господин Сталин обратился к Имперскому Министру иностранных дел со следующими словами: „Советское Правительство относится к Пакту очень серьезно. Он может дать свое честное слово, что Советский Союз никогда не предаст своего партнера“»{64}.
За подписанием договора последовала моментальная переориентация пропаганды в обеих странах, засвидетельствованная в тот же день передовицей «Правды» и заявлением Риббентропа агентству DNB перед вылетом из Москвы: «В прошлом Германия и Россия страдали, когда были врагами, и благоденствовали, когда были друзьями. Вчерашний день стал судьбоносным для обеих стран. Фюрер и Сталин сделали выбор в пользу дружбы. Пакт о ненападении, который г-н Молотов и я подписали вчера вечером, является прочной и незыблемой основой, на которой оба государства будут строить свое тесное сотрудничество. Наверно, это один из самых значительных поворотных моментов в истории двух народов. Германию и Россию попытались окружить, и из этого самого окружения выросло германо-русское взаимопонимание»{65}.
«Никогда германские газеты не имели столько читателей, как в этот день, — вспоминал советский разведчик, работавший под „крышей“ корреспондента ТАСС в Берлине, Иван Филиппов. — Газеты покупались нарасхват. Около киосков устанавливались очереди. Покупатели газет, не отходя от киоска, старались прочитать советско-германское коммюнике и рассказать о нем первому встречному»{66}.
Договор нормализовал отношения естественных геополитических союзников, нарушенные в угоду идеологическим факторам. Недаром весной 1933 года бывший идеолог «сменовеховства» Николай Устрялов, наблюдавший за событиями в Европе из Харбина, писал: «База мирных и даже дружественных германо-советских отношений обусловлена вескими объективными факторами, экономическим