и и политическими. Не так легко эти факторы изменить и эту базу разрушить»{67}.
«Пакт с Россией, — как будто вторил ему Риббентроп, — вне всякого сомнения, был исключительным успехом не только с реально-политической точки зрения, но и наверняка должен был найти одобрение у немецкого народа. Несмотря на многолетние идеологические схватки национал-социализма и большевизма, о значении дружественной для России германской политики забывать было нельзя»{68}.
Пакт стал первым реальным шагом к континентальному блоку, триумфом Риббентропа и Хаусхофера, заявившего: «Никогда больше Германия и Россия не должны подвергать опасности геополитические основы своих пространств из-за идеологических конфликтов»{69}.
Сам Риббентроп позже определил свои надежды на договор с Москвой следующим образом: «1. Постепенная ликвидация наиопаснейшей конфликтной ситуации, которая могла угрожать миру в Европе, путем дипломатического преодоления мировоззренческих противоречий между национал-социализмом и большевизмом.
2. Создание действительно дружественных германо-советских отношений на фундаменте германской внешней политики в духе Бисмарка.
3. Использование в тогдашней особой ситуации августа 1939 года всех возможностей дипломатического решения проблемы Данцига и коридора в духе предложений Адольфа Гитлера»{70}.
Никогда не встречавшиеся, что бы ни утверждали мифотворцы, Сталин и Гитлер интересовались друг другом, в том числе внимательно изучая фотографии и кинохронику. Фюрер отправил в Москву своего фотографа и друга Гоффмана, «зная, что тот отличный наблюдатель. Он должен был стать глазами Гитлера в Кремле и сообщить ему те, кажущиеся незначительными, детали, которых не замечают профессиональные дипломаты. Гитлер особенно интересовался здоровьем Сталина. Ходили слухи, что кремлевский хозяин тяжело болен и для появлений на публике высылает вместо себя двойника… „Он в отличной форме, — сказал Гоффман. — Дымит, как паровоз, и пьет, как бочка“. Гитлер поинтересовался, как Сталин пожимал ему руку, вяло или твердо. Это был один из критериев, по которым он привык оценивать людей. Гитлер также спросил Гоффмана, будет ли, по его впечатлению, Сталин соблюдать союз с Германией, и Гоффман заверил, что в этом нет сомнений»{71}.
В тот момент оба диктатора видели в договоре гарантию временной передышки, способ выиграть столь нужное им время и вполне откровенно говорили об этом в кругу приближенных. Каждый считал себя в барыше. Гитлер обеспечил Германии самый благожелательный нейтралитет СССР на время Польской кампании и избежал англо-франко-советского «окружения», но не войны с первыми двумя державами, на что все-таки надеялся. Сталин получил возможность удовлетворить территориальные претензии к Польше, приблизившись к границам бывшей Российской империи, и нанести решающий удар по Японии на Халхин-Голе, точно зная, что ей никто не придет на помощь. Но оба были уверены, что в будущем им предстоит смертельная схватка хотя бы потому, что Гитлер так никогда и не отрешился ни от «древнего тевтонского продвижения на Восток», ни от идеологических предубеждений и атлантистских иллюзий. Сталин тоже, как известно, не отказывался ни от идеи советского доминирования в Восточной Европе и на Черном море, ни от имевшихся у него территориальных притязаний, в какие бы идеологические одежды они ни облекались.
Для Советского Союза пакт был важен сразу по многим причинам. Во-первых, избавив страну от угрозы немедленного участия в европейской войне, он дал ей почти два года передышки, «значительную свободу рук в Восточной Европе и более широкое пространство для маневра между воюющими группировками в собственных интересах»{72}. Во-вторых, он оставил в изоляции Японию — на тот момент единственного действующего военного противника и вызвал сильнейший кризис в ее руководстве (28 августа кабинет Хиранума ушел в отставку в связи со «сложной и запутанной ситуацией» в Европе). В-третьих, пакт вывел СССР из состояния международной изоляции, в которой он находился со времени Мюнхенской конференции. В конце 1938 года Муссолини заявил: «То, что произошло в Мюнхене, означает конец большевизма в Европе, конец всего политического влияния России на нашем континенте»{73}. Теперь московские остряки, еще осмеливавшиеся острить, с полным правом говорили:
Спасибо Яше Риббентропу,
Что он открыл окно в Европу{74}.
Глава 7. Покер с большими ставками(1939)
…Гарантии Польше отдав,
Знаешь всё и не ждешь для планеты сюрприза.
И не то чтобы Келлог с Брианом здесь были в чести,
Но тот Мюнхенский мир было просто уже не спасти.
Нормализация отношений с СССР была для Гитлера необходимым условием решения проблемы Данцига и разрезавшего Германию надвое Польского коридора с помощью силы, коль скоро уговоры не помогали. Высказываниями за двадцать лет, начиная с Парижской мирной конференции, политиков и аналитиков — не только немецких! — о том, что эта проблема породит новую войну в Европе, можно заполнить весь объем, отведенный под эту главу.
«В Веймарской республике, — напомнил немецкий историк Штефан Шайль, — ни один канцлер и вообще политик, достойный этого названия, не собирался вечно признавать восточную границу Германии, на которую той пришлось согласиться в Версале буквально под дулом пистолета. Бесспорно, они стремились исправить границу с Польшей, но также ставили под сомнение сами юридические и практические основы существования Польши как независимого государства»{1}, то есть Версальский договор.
Исключением оказался Гитлер, который, по словам Дембски, «хотя и не отрекался ни от одного из германских притязаний в отношении Польши, в противоположность своим предшественникам, не исключал принципиальной возможности решения германо-польских проблем путем переговоров, без вовлечения в вооруженный конфликт. Он не стремился к безусловному „уничтожению“ Польши, что само по себе позволяло воспринимать его в Варшаве как политика умеренного и разумного. Первоначально фюрер видел Польшу в роли „форпоста“, „бастиона цивилизации на Востоке“, стоящего на защите Германии, с одной стороны, от большевистской опасности, а с другой, от возможных французских попыток оказывать давление на рейх. В перспективе Гитлер рассчитывал на более тесную привязку Варшавы и подчинение ее германским целям на международной арене»{2}. Именно по его инициативе 26 января 1934 года было заключено польско-германское соглашение о дружбе и ненападении. Далее основные контакты с Варшавой взял на себя Геринг.
Впервые после назначения Риббентроп обстоятельно побеседовал с польским послом Юзефом Липским 31 марта 1938 года. Посол отметил «положительное и почти дружеское отношение» к Польше собеседника, который признал, что пока несведущ в данном вопросе — и выступает «голосом» Гитлера. Единственное, что он себе позволил, — «не официально, а единственно учитывая наши дружеские отношения […] затронул не выходящую у него из головы идею широкого антикоммунистического сотрудничества […] [и] спросил, как отнеслась бы к такому сотрудничеству Польша. Оговорившись, что я [Липский. — В. М.] тоже говорю совершенно частным образом, я подчеркнул прежде всего то, что мы всячески боремся против коммунизма внутри польского государства. […] У нас есть секретное соглашение по этому вопросу с органами германской безопасности, хорошо функционирующее. […] Тем не менее, если речь идет о манифестациях за пределами Польши, мы должны считаться с особенностью нашего положения, а именно, с нашим непосредственным соседством с Советской Россией». «О возможном приглашении Польши вступить в антикоминтерновский пакт я не говорил, — записал рейхсминистр, добавив: — Г-н Липский также не сомневается в необходимости сотрудничества и дальнейшего укрепления контактов в этом вопросе»{3}.
Десятого сентября Риббентроп сообщил послу о желании встретиться с польским министром иностранных дел полковником Юзефом Беком, фактически в одиночку вершившим внешнюю политику Польши. Во время Судетского кризиса Липский общался в основном с Герингом и только в конце сентября встретился с Риббентропом, который заявил о поддержке польских претензий к Чехословакии и официально предложил Варшаве подумать о присоединении к Антикоминтерновскому пакту{4}. Стремясь представить Польшу исключительно жертвой агрессии, послевоенная официальная историография как победителей, так и побежденных исказила характер ее политики в межвоенные десятилетия. Скроенная версальскими картографами, в основном французами, из обломков трех рухнувших империй — Романовых, Гогенцоллернов и Габсбургов, — Польша не была однородным по своему составу государством. Титульная нация немедленно принялась угнетать оказавшиеся на подвластной ей территории «неполяков» — немцев, украинцев, белорусов, евреев, несмотря на подписанный 28 июня 1919 года договор со странами Антанты, гарантировавший равные права и возможности всем гражданам, включая «национальные, религиозные и языковые меньшинства». Зыбкость границ и слабость соседей побудили Юзефа Пилсудского и его команду пилсудчиков расширить первоначальные границы: Польша воевала с Советской Россией, Украиной, Белоруссией и Литвой (конфликт с которой перерос в хронический) и, вопреки итогам проходившего под контролем союзных держав плебисцита (ст. 88–91 Версальского договора), захватила германские земли в Верхней Силезии. Неудача постигла ее только в богатой углем Тешинской области, которую Чехословакия смогла отстоять, но отношения между Варшавой и Прагой после этого безнадежно испортились. Польша не ратифицировала Сен-Жерменский и Трианонский договоры с Австрией и Венгрией, поддерживала претензии Будапешта и не сотрудничала с созданной французами Малой Антантой (Чехословакия, Румыния, Югославия), заключив в 1921 году отдельную военную конвенцию с Францией