{19}.
Восьмого декабря Бек предписал Липскому пригласить Риббентропа в Варшаву для детального разговора и дать ему понять, что компромисс возможен. Посол счел это чрезмерной уступкой и отказался выполнять указания шефа{20}. Трения удалось ликвидировать только к 15 декабря, когда состоялась новая встреча. Рейхсминистр принял приглашение, добавил, что сам был бы рад видеть коллегу в Германии, но призвал поляков занять конструктивную позицию, чтобы визит дал конкретные результаты, иначе ехать не стоит. Он также сообщил о намерении вернуть Мемель Германии и поднял вопрос о положении немцев в Польше: в ходе политики дегерманизации они подвергались постоянным преследованиям, несмотря на двустороннюю декларацию о правах меньшинств от 5 ноября 1937 года, которую поляки подписали с явной неохотой{21}. Нейрат в бытность главой Вильгельмштрассе занимал в отношении восточного соседа жесткую позицию, в чем его поддерживал посол в Варшаве Ганс-Адольф фон Мольтке. Риббентроп надеялся на компромисс.
Тем временем 17 декабря Риббентроп беседовал с генеральным комиссаром Лиги Наций в Данциге, швейцарским профессором Карлом-Якобом Буркхардтом. Тот предпочитал контактировать со своим старым приятелем Вайцзеккером и не только знал о его заговорщической деятельности, но периодически выступал в качестве связника между ним и англичанами, например, передав совет быть потверже с Гитлером во время Судетского кризиса. Встречи с Риббентропом Буркхардт описывал в диапазоне от иронии до издевки, не забывая ни «геополитические экспозе» рейхсминистра, ни его «опущенные веки» (причиной было отсутствие одной почки, а не «погруженность в грезы», как думал собеседник). «Поляки не выступят, как не выступили чехи», — уверенно сказал рейхсминистр. «Выступят, — столь же уверенно ответил гость. — Чехи — разумные утилитаристы, а у поляков есть свое безумие. […] Они — единственный народ в Европе настолько несчастный, чтобы хотеть драться, они честолюбивы и не знают меры»{22}. Тогда Бек сделал «ход конем» и 20 декабря известил Мольтке о том, что хотел бы встретиться с фюрером в первой декаде января будущего года на обратном пути из Монте-Карло, где намеревался провести новогодние каникулы{23}.
Встреча состоялась 5 января в Берхтесгадене. Фюрер заявил, что «при всех обстоятельствах Германия будет заинтересована в сохранении сильной национальной Польши, совершенно независимо от положения дел в России», что «с чисто военной точки зрения наличие сильной польской армии снимает с Германии значительное бремя» (оборона от СССР), что «Германия не имеет никаких интересов по ту сторону Карпат». Рассказав о своей позиции во время Судетского кризиса и Венского арбитража, он разъяснил, что «в позиции Германии по отношению к Польше с 1934 года ничего не изменилось», и повторил предложения насчет Данцига, который «рано или поздно отойдет к Германии», и Польского коридора, отметив, что признает связь Польши с морем «абсолютно необходимой». На этих условиях Гитлер гарантировал германско-польскую границу, включая Верхнюю Силезию, хотя его предшественники ничего подобного не предлагали. Наконец, он выразил готовность помочь соседям в решении еврейского вопроса: политика Варшавы была такова, что польские евреи тысячами пытались эмигрировать в… Германию, незаконно пересекая границу. Бек поощрял эмиграцию евреев из Польши, но ни одна страна не хотела их принимать. Как напомнил Г. Кох, «до [погромов. — В. М.] ноября 1938 года в Польше действовали более жесткие дискриминационные антиеврейские законы, чем в национал-социалистической Германии»{24}.
Польский министр ответил, что его страна «никогда не согласится быть зависимой от России и будет продолжать линию независимой политики», и «принял к сведению» слова Гитлера, ограничившись замечанием, что «Данцигский вопрос представляется ему чрезвычайно сложным». Днем позже он встретился с Риббентропом, который попытался получить от него хоть какой-то ответ. Бек был уклончив, прямо отклонив только предложение присоединиться к Антикоминтерновскому пакту. Относительно дискриминации немцев, которая началась и в только что оккупированном Тешине, министр сообщил, что «уделял уже серьезное внимание этому вопросу и со своей стороны предпринимает все, чтобы направить ход событий в более спокойное русло»{25}.
Бек вернулся из Германии взбешенным и стал срочно искать пути к улучшению отношений с Великобританией и Францией. В декабре польские дипломаты напряженно следили за поездкой Риббентропа в Париж, прикидывая, насколько она может усилить позицию Германии, и ловя слухи о якобы оказанном ему холодном приеме{26}. Тем не менее разногласия решили не афишировать хотя бы до визита Риббентропа в Варшаву, намеченного на конец января. Перед отъездом Вайцзеккер составил для шефа документ, обозначив в нем пять тем, о которых следует помнить: Данциг; отношение польской прессы к Германии; положение немецкого населения; Украина; польско-советские отношения. Дальнейший разговор о Мемеле и эмиграции евреев не предполагался{27}.
Визит 25–26 января, приуроченный к пятилетию соглашения 1934 года, был обставлен с большой торжественностью, включая прием у президента Мосцицкого. Однако на банкете в честь гостя Бек неожиданно отказался произнести заранее заготовленную речь, сославшись на недомогание, а «представители польского Военного министерства, не принеся извинений, заставили германского министра иностранных дел при возложении венка у памятника Неизвестному солдату ждать 25 минут»{28}. Дело не в этих мелких, но неприятных уколах. Риббентроп предлагал союз или хотя бы джентльменское соглашение с учетом германских требований, но ничего не добился. Обещая подумать, Бек ответил категорическим отказом на предложения, касавшиеся не только Антикоминтерновского пакта, но и экстерриториальной автострады. Рыдз-Смиглы дал понять, что считает Германию таким же врагом, как и Советский Союз{29}. Официальные сообщения ограничились указанием, что визит «закрепил желание обеих сторон сохранять добрососедские отношения на базе соглашения 1934 года», не выходя за его рамки{30}.
Риббентроп видел в случившемся влияние Парижа: как раз 26 января Бонне произнес в парламенте речь, в которой подчеркнул верность договорам с Великобританией, Польшей и СССР, но не с Германией, а Даладье лишь слегка завуалировал антигерманский выпад. Настораживали и реверансы Бонне в сторону Рузвельта, поскольку посол в Париже Уильям Буллит был доверенным лицом президента и считался старшим американским дипломатом в Европе{31}.
Тридцатого января Гитлер произнес в Рейхстаге речь, в которой с уважением отозвался о покойном Пилсудском и заявил о приверженности соглашению 1934 года. Липский составил о ней подробный отчет, но Бек никак не отреагировал, объявив 26 февраля о том, что в конце марта отправится с визитом в Англию. Угадать цель вояжа было нетрудно — нормализация отношений, ухудшившихся после аннексии Тешина, и поиск поддержки против Германии. Польская пресса вдруг вспомнила о важности союзнических отношений с Францией{32}. Окончательное поглощение Чехо-Словакии Третьим рейхом не вызвало протестов со стороны Варшавы (Геринг заверил Липского, что польские интересы в Словакии будут учтены), но слухи об ультиматуме Румынии встревожили ее. Начался, по выражению Вайцзеккера, покер с большими ставками.
Действия Гитлера взбудоражили весь политический мир, однако вопрос мира и войны решался теперь не только в Берлине, но и в Лондоне. Подробный и точный анализ этих событий в отечественной литературе впервые дала М. А. Девлин, работой которой я воспользуюсь{33}. «9 марта Чемберлен дал от имени Форин Оффиса комментарий, в котором говорил, что ситуация стабильна и к концу года можно будет начать переговоры о разоружении, а также о том, что отношения между Италией и Францией начинают налаживаться. Заявление было прессой выведено в чересчур радужных красках, но не было таким уж возмутительным, тем не менее Галифакс, по привычке отсутствующий в Лондоне и на работе, просто разъярился, услышав об этой речи премьер-министра. Здесь можно только лишь строить предположения, что так задело министра иностранных дел… Нрав лорда Галифакса был до крайности своеобразным. Немедленно вернувшись в столицу, он решил лично разобраться с премьер-министром, но, поскольку тот уже уехал в Чекерс, выполнив непосредственную работу Галифакса, то министр ограничился разгромным письмом. [Полный текст в книге М. А. Девлин. — В. М.] […] С этого самого дня лорд Галифакс решил вырваться из тени премьер-министра, и именно 10 марта 1939 года можно было бы назвать практическим началом отсчета Второй мировой войны. Потому что лорд Галифакс, получивший свободу действий, представлял собой опасность посерьезнее, чем даже Адольф Гитлер. […] Тем не менее Чемберлен, считавший Галифакса в первую очередь своим другом и понимавший, что, возможно, обидел его чем-то, ответил ему очень дружелюбным письмом 11 марта. […] Этот обмен письмами стал отправной точкой в коренном изменении внешней политики Британской Империи. Если раньше премьер-министр Чемберлен выполнял дипломатическую работу, то теперь ему ясно дали понять, что больше подобного терпеть не будут». Три дня спустя немецкие войска вошли в Прагу.