{70}.
С легкой (или нелегкой) руки Чиано из книги в книгу кочует фраза Риббентропа «Мы хотим войны», якобы произнесенная им в ответ на вопрос: «Так что же вы хотите? „Коридор“ или Данциг?» Перед нами явная фальсификация: в дневниковой записи министра за этот день таких слов нет; есть они лишь в предсмертном послании «для истории», датированном 23 декабря 1943 года, когда Чиано ждал расстрела в камере веронской тюрьмы. «При помощи этого дневника в Нюрнберге собирались доказать, что я имел намерение и желание развязать войну с Польшей», — отмечал Риббентроп{71}. Хессе, находившийся в то время в Зальцбурге и общавшийся с рейхсминистром и его окружением, заявил, что даже дневниковые записи Чиано за эти дни искажают факты{72}.
Риббентроп почти не встречался с американскими политиками, что, несомненно, способствовало формированию у него превратных представлений об этой стране. Тем более неожиданным может показаться визитер, побывавший в Фушле за две недели до начала войны в Европе, — конгрессмен Гамильтон Фиш, лидер антиинтервенционистского крыла республиканцев (противники называли их изоляционистами — бранное слово вроде «мюнхенцев»). В конце июля он приехал в Европу во главе американской делегации на сессию Межпарламентского союза в Осло и встретился с лордом Галифаксом и Бонне. В Париже знакомые передали ему приглашение Риббентропа заехать в Фушль.
Встреча состоялась в конце второй декады августа. «Я занимался политикой более двадцати лет, — вспоминал Фиш, — но ни разу ни с кем не общался в более неформальной и открытой манере. Его английский был великолепен, и он всегда мог найти нужное слово или выражение». Содержание беседы не отличалось оригинальностью: рейхсминистр налево и направо твердил о готовности фюрера ограничиться Данцигом и о его желании договориться с Англией. Гостя удивили слова о том, что Польша будет разгромлена за две недели. «Вы хотели сказать, за два месяца?» — переспросил он. «Нет, за две недели, — ответил хозяин. — С прошлой войны мы знаем в Польше каждую дорогу не хуже поляков». Он пригласил Фиша вечером в оперу для разговора с Гитлером, но конгрессмен отказался, опасаясь реакции прорузвельтовской прессы, и впоследствии горько сожалел о том, что не попытался убедить фюрера отказаться от войны перед самым ее началом{73}.
Последние две недели мира расписаны историками по дням и часам, поэтому нет нужды повторяться. Гитлер позволил Риббентропу сосредоточиться на московском направлении, Герингу и его эмиссарам — на лондонском, а сам вместе с генералами планировал разгром Польши.
Двадцать второго августа Майский писал в НКИД: «Сообщение о предстоящем полете Риббентропа в Москву […] вызвало здесь величайшее волнение в политических и правительственных кругах. Чувства было два [так! — В. М.] — удивление, растерянность, раздражение, страх. Сегодня утром настроение было близко к панике. К концу дня наблюдалось известное успокоение, но глубокая тревога все-таки остается. Симптомом этого является решение британского правительства созвать на 24-е парламент и принять в течение одного дня „закон об охране королевства“, действовавший во время последней войны и отмененный с заключением мира. Закон этот предоставляет правительству исключительные полномочия в деле обороны страны»{74}.
Двадцать четвертого августа в личном письме Гитлеру, переданном через Гендерсона, Чемберлен без экивоков подтвердил верность Великобритании гарантиям, данным Польше, вплоть до применения военной силы и выразил «убеждение, что война между нашими двумя народами была бы самым большим бедствием, которое могло произойти. Я уверен, что этого не желают ни наши люди, ни ваши, и я не вижу, что есть что-либо в вопросах, возникающих между Германией и Польшей, что не могло бы быть решено без использования силы»{75}. В тот же день премьер в Палате общин и лорд Галифакс в Палате лордов поддержали Польшу, оценив ее решительность и выдержку, подтвердили гарантии и назвали советско-германский пакт «сюрпризом очень неприятного свойства», посетовав на коварство Москвы, не отказавшейся от переговоров с английской и французской военными миссиями{76}.
Двадцать пятого августа лорд Галифакс и польский посол Эдвард Рачиньский подписали Договор о взаимопомощи. Он был направлен против некоей «европейской державы» и предполагал: немедленную помощь партнеру, «вовлеченному в военные действия с европейской державой в результате агрессии последней» (ст. 1) или «любого действия европейской державы, которое явно ставит под угрозу, прямо или косвенно, независимость одной из Договаривающихся Сторон» (ст. 2). Это распространялось на попытки «европейской державы… подорвать независимость одной из Договаривающихся Сторон путем экономического проникновения или иным способом» (ст. 3); «способы применения обязательств о взаимопомощи» предстояло согласовывать военным властям сторон. Статья 7 гласила: «Если Договаривающиеся Стороны будут вовлечены в военные действия в результате применения настоящего соглашения, они не будут заключать перемирие или мирный договор кроме как по взаимному соглашению». Секретный протокол, опубликованный лишь в 1945 году (договор был обнародован немедленно), разъяснял, что под «европейской державой» понимается Германия{77}. Франко-польское соглашение аналогичного содержания было подписано 4 сентября, когда война уже шла.
Гитлер и Риббентроп отказывались верить новостям о заключении договора: «фюрер […] производил впечатление человека, пораженного этим известием»{78}. Запланированное нападение было отложено (на границе было неспокойно, и не все инциденты провоцировались немцами). 25 августа диктатор вызвал Гендерсона и вручил ему ответ на письмо премьера, составленный без участия рейхсминистра, который попал в краткосрочную опалу. Без него готовился и ответ на послание Даладье, который рейхсминистру выдали для передачи Кулондру. «Гитлер, несомненно, воспринял это решение [перенос даты нападения на Польшу. — В. М.] как определенный ущерб престижу армии и, казалось, считал меня ответственным за это, что выразилось в открыто проявленном им недовольстве мною. Этой психологической ситуацией я объяснял себе тот факт, что в ближайшие дни меня не привлекали ни к какому обсуждению обстановки, а также и то, что фюрер взял решение польского вопроса исключительно в свои руки. Только 28 августа я был снова привлечен к переговорам с послом Гендерсоном»{79}. И то «без речей»{80}.
У лондонского пакта был еще один аспект, отмеченный С. Дембски. Его заключение «похоже, вызвало в Берлине опасения, что в создавшейся ситуации Советский Союз может признать пакт Молотова — Риббентропа документом, утратившим свое значение. Мы должны помнить, что эти опасения не обязательно имели своим истоком поведение советской стороны». Отметив, что 29 августа Риббентроп вызвал советского поверенного в делах Николая Иванова и не просто сообщил о решимости решения Польского вопроса «любой ценой», но подтвердил, что обязательства Германского рейха перед СССР остаются в силе (хотя какие были основания сомневаться в этом?), историк сделал вывод: «Если бы Риббентроп не опасался, что под влиянием развития ситуации на международной арене может измениться также благосклонная в последнее время к немецким планам позиция Москвы, он не имел бы нужды лично заверять советский МИД в серьезности принятых на себя Рейхом обязательств»{81}.
Пакт Галифакса — Рачиньского войну не отсрочил, но приблизил. Он был бы разумным при условии его выполнимости, но удержать Гитлера от нападения не мог никакой договор, а оказать эффективную помощь в случае боевых действий на польской территории англичане не могли по географическим причинам. Единственный вариант — атака на Германию на западе, которая заставила бы Гитлера вести войну на два фронта, была возможна лишь с территории Франции. Чем руководствовались Бек и Рыдз-Смиглы? Очевидно, уверенностью в непобедимости своей армии и в том, что англичане и французы готовы «умирать за Данциг». Чем руководствовался лорд Галифакс? Явно искал беспроигрышный повод для вступления в войну. Чемберлен отстаивал идею «пакта четырех», но ни Галифакс, ни Бек не хотели участия СССР. Неверным был и расчет на возможный переворот «верхушечной оппозиции», контактировавшей с англичанами{82}.
Какова была роль Риббентропа в событиях последних предвоенных дней? Его собственный ответ категоричен: «Ни один человек в мире, взявший на себя труд изучить факты, не может обвинить меня в разжигании войны. Мне нечего утаивать от истории, и я знаю, что сделал все, для того чтобы в те критические дни действовать в духе компромисса и найти мирное решение. Я стремился также не оставить у фюрера никакого сомнения насчет того, на какой риск он шел»{83}.
При этом рейхсминистр не отрицал, что «в дни кризиса с целью поддержать политику фюрера занимал в отношении своего министерства и дипломатического корпуса вполне однозначную позицию, ибо в этом был единственный шанс заставить противника пойти на компромисс. При неуверенной или двойственной позиции министра иностранных дел в этой ситуации добиться от противной стороны готовности к миру было ни в коем случае нельзя»