{4}.
Молотов ответил принципиальным согласием 5 сентября, но пояснил, что «этот момент пока еще не назрел», а излишней «торопливостью можно испортить дело и облегчить сплочение противников [выделено мной. — В. М.]». Одновременно посол, по указанию шефа, просил наркома оказать воздействие на Турцию, чтобы добиться ее нейтралитета и «полностью закрыть Дарданеллы». Именно с этой целью Риббентроп еще весной 1939 года уговорил Папена принять должность посла в Анкаре, несмотря на напряженные личные отношения между ними{5}.
Москва не спешила, и Риббентроп продолжал нервничать, что видно из телеграммы послу от 9 сентября: «Я считал бы неотложным возобновление Ваших бесед с Молотовым относительно советской военной интервенции (в Польшу)». В тот же день нарком сообщил, что «советские военные действия начнутся в течение ближайших нескольких дней»{6}. Приготовления СССР к возможной кампании на западе начались летом 1939 года, когда угроза войны в Европе стала реальной. Однако 10 сентября Молотов признался Шуленбургу, что «советское правительство было застигнуто совершенно врасплох неожиданно быстрыми германскими военными успехами» и что Красной армии нужно больше времени, чем предполагалось. Осветил он и деликатный вопрос мотивировки вмешательства: «Советское правительство намеревалось воспользоваться дальнейшим продвижением германских войск и заявить, что Польша разваливается на куски и что вследствие этого Советский Союз должен прийти на помощь украинцам и белорусам, которым „угрожает“ Германия. Этот предлог представит интервенцию Советского Союза благовидной в глазах масс и даст Советскому Союзу возможность не выглядеть агрессором». Наркома также смутили слухи о возможном перемирии в Польше, так как в этом случае СССР не начнет «новую войну».
Аппарат рейхсминистра в спецпоезде работал хорошо: в тот же день в Берлин по радио полетели телеграмма Шуленбургу для передачи Молотову и предложение выпустить двустороннее коммюнике. Днем позже к ним добавился подробный меморандум, обосновывающий германскую позицию. Прося Советский Союз ускорить вступление в войну, Риббентроп заявил, что ни о каком перемирии не может быть речи, и, разумеется, не одобрил мотивировку о защите белорусов и украинцев. Вёрман (болван или саботажник?) задержал отправку, ссылаясь на быстрое изменение ситуации. Первоначальные тексты до Москвы так и не дошли и остались в архиве, пока на них не обратил внимание С. Дембски. Новый вариант ответа был передан по назначению только 13 сентября{7}.
На следующий день, 14 сентября, Шуленбург передал Молотову сводку о ходе кампании и положении в Польше, а нарком сообщил послу, что СССР может вступить в войну раньше, чем предполагалось. В тот же день в «Правде» появилась передовица «О внутренних причинах поражения Польши», подготовленная Молотовым и Ждановым. «Германские дипломаты из посольства в Москве сочли этот текст предзнаменованием советской интервенции»{8}. В тот же день и рано утром следующего дня войска Киевского и Белорусского особых военных округов получили приказ на рассвете 17 сентября перейти в наступление с целью «содействовать восставшим рабочим и крестьянам Белоруссии и Польши в свержении ига помещиков и капиталистов и не допустить захвата Западной Белоруссии Германией»{9}. Последняя формулировка была «для внутреннего употребления».
Пятнадцатого сентября Риббентроп направил Шуленбургу проект советско-германского коммюнике, призванного объяснить совместные действия двух держав и подчеркнуть их слаженность, снова указав на неприемлемость аргумента о германской угрозе белорусам и украинцам. «Ввиду полного распада существовавшей ранее в Польше формы правления, Имперское Правительство и Правительство СССР сочли необходимым положить конец нетерпимому далее политическому и экономическому положению, существующему на польских территориях. Они считают своей общей обязанностью восстановление на этих территориях, представляющих для них естественный интерес, мира и спокойствия и установления там нового порядка путем начертания естественных границ и создания жизнеспособных экономических институтов». Днем позже Молотов уведомил посла, что наступление начнется в ближайшее время (в 2 часа ночи 17 сентября Сталин принял Шуленбурга и лично проинформировал его о часе и направлении выдвижения войск), что никаких антигерманских мотивировок у него не будет, а потому коммюнике едва ли нужно{10}.
В речи Молотова, транслировавшейся по радио 17 сентября и в ноте, адресованной польскому послу (Сталин согласовал ее текст с Шуленбургом во время ночной встречи в Кремле), говорилось лишь о том, что «единокровные украинцы и белорусы, проживающие на территории Польши, брошены на произвол судьбы» и что Советский Союз берет под защиту их жизнь и имущество. «Польша стала удобным полем для всяких случайностей и неожиданностей, могущих создать угрозу для СССР», — многозначительно добавил нарком. Польский посол официально отказался принять ноту. В отношении всех других стран, включая Англию, Францию, а также Монголию и Туву, Советский Союз обещал проводить политику нейтралитета, о чем известил их посольства и миссии особой нотой{11}.
Коммюнике все-таки появилось, но в иной редакции, поскольку проект Риббентропа в Москве сочли слишком откровенным. Новый текст Сталин написал собственноручно 17 сентября. Рейхсминистр немедленно согласился, и вечером 18 сентября оно было передано по радио, а на следующее утро появилось в газетах: «Во избежание всякого рода необоснованных слухов насчет задач советских и германских войск, действующих в Польше, правительство СССР и правительство Германии заявляют, что действия этих войск не преследуют какой-либо цели, идущей вразрез интересов Германии или Советского Союза и противоречащей духу и букве пакта о ненападении, заключенного между Германией и СССР. Задача этих войск, наоборот, состоит в том, чтобы восстановить в Польше порядок и спокойствие, нарушенные распадом польского государства, и помочь населению Польши переустроить условия своего государственного существования»{12}.
В разговоре с Шуленбургом 18 сентября Сталин выразил сомнение в том, что вермахт остановится на согласованной демаркационной линии, а не пойдет дальше. Основания для беспокойства имелись, поскольку военные, вплоть до начальника Генерального штаба сухопутных войск генерала Франца Гальдера, были недовольны тем, что Гитлер заранее не проинформировал их об участии Красной армии и о новой границе, которую они сочли невыгодной для Германии. Встревоженный посол попросил уполномочить его сделать заявление о том, что Берлин гарантирует соблюдение августовских договоренностей. Риббентроп сразу же дал добро и на это{13}.
Следующее коммюнике от 23 сентября переходило к конкретике, точнее, к географии: «Германское правительство и правительство СССР установили демаркационную линию между германской и советской армиями, которая проходит по реке Писса до ее впадения в реку Нарев, далее по реке Нарев до ее впадения в реку Буг, далее по реке Буг до ее впадения в реку Висла, далее по реке Висла до впадения в нее реки Сан и дальше по реке Сан до ее истоков»{14}.
Прошел ровно месяц (совпадение?), и 2-я статья секретного дополнительного протокола к пакту о ненападении перестала быть тайной. Предусматривавшиеся ею «территориальные и политические преобразования в областях, принадлежащих Польскому государству» свершились, как это и задумывали высокие договаривающиеся стороны.
Двадцатого сентября в Сопоте Риббентроп принял японского генерала Тэраути Хисаси, прибывшего в Германию в качестве официального представителя на так и не состоявшийся партийный съезд и решившего задержаться для изучения ситуации. Двумя днями ранее в Берлине Осима пришел с поздравлениями к Вайцзеккеру, а заодно вручил ему протест от 26 августа по поводу пакта Молотова — Риббентропа, который статс-секретарь тогда посоветовал ему спрятать до лучших времен. Рейхсминистр подтвердил приверженность Германии дружбе с Японией и заинтересованность в ее успехах в Азии, но посоветовал Тэраути убедить свое правительство в необходимости скорейшей нормализации отношений с СССР. Примерно то же самое он говорил Осима еще 9 сентября{15}. Когда в октябре посол вернулся в Токио, Риббентроп искренне жалел об этом — особенно после общения с его преемником Курусу Сабуро — сладкоречивым либералом, специализировавшимся на вопросах внешней торговли и женатым на американке{16}.
Кампания Красной армии завершилась быстро и с минимальными потерями. Раздел Польши стал свершившимся фактом. Новую границу надлежало закрепить официально, поэтому необходимость переговоров на высшем уровне стала очевидной. Сталин и Молотов заявили, что покинуть страну не могут, и Риббентроп снова собрался в дорогу, наделенный максимальными полномочиями. 23 сентября он известил об этом Шуленбурга и попросил согласовать время визита{17}. Вылет делегации был назначен на утро 27 сентября, причем участников оповестили об этом всего лишь за сутки.
Вайцзеккер составил меморандум «Предстоящие переговоры в Москве»: