{39}.
Когда в последний день ноября на советско-финской границе начались боевые действия, Германия определила свою формальную позицию как строгий нейтралитет, а фактическую — как дружескую по отношению к СССР. В этом Риббентроп заверил Шкварцева, а Шуленбург — Молотова. Согласно августовским договоренностям, Финляндия относилась к советской сфере влияния, но в Берлине были встревожены резкими действиями Москвы. Финский никель волновал Гитлера больше, чем судьба правительства Ристо Рюти и фельдмаршала Карла Густава Маннергейма. Ситуация осложнилась профинской и, прежде всего, антисоветской позицией Италии, которая стала очевидной во время Польской кампании Красной армии. В начале декабря фашистская молодежь устроила новому полпреду Николаю Горелкину «кошачий концерт», после чего Молотов отозвал его домой еще до вручения верительных грамот. В первых числах января итальянский посол Аугусто Россо покинул Москву «с вещами»{40}. Почти в одно время с ним из столицы выехали британский и французский послы, а их страны, ритуально исключив СССР из Лиги Наций, начали планировать военную помощь финнам.
Девятого декабря Молотов сообщил Шуленбургу, что Италия отправила в Финляндию 50 самолетов с летчиками, которые проследовали через территорию Германии, и выразил «удивление и возмущение» по поводу того, как это могло произойти при дружеских отношениях с СССР. На следующий день об этом официально сообщил ТАСС. 11 декабря Риббентроп заявил Шкварцеву, что это — английская дезинформация, пущенная через Швецию с целью поссорить Москву и Берлин. С началом войны Германия прекратила все военные поставки в Финляндию; итальянцы запрашивали разрешение на перевозку еще в октябре, но более к этому не возвращались. Он попросил полпреда передать, что подобные заявления выгодны только Англии и что в будущем демарши такого рода следует согласовывать. Рейхсминистр добавил, что прилагает усилия для максимального удовлетворения пожеланий советской делегации во главе с наркомом судостроительной промышленности Иваном Тевосяном, прибывшей в Германию для ознакомления с новой техникой, прежде всего военной, на предмет ее закупок{41}. Риббентроп знал, что эти вопросы находятся на контроле у Сталина, а потому на протяжении 1940 года несколько раз обращался по ним лично к вождю (тексты писем, конечно, готовили эксперты[63]).
Рейхсминистр выступал за безусловный нейтралитет до самого окончания «Зимней войны». 28 февраля в беседе с Гедином (это была их первая личная встреча) он наотрез отказался выступить посредником, заявив: «Я не вижу возможности для этого. […] Финский вопрос для гигантской России — малозначительная, третьестепенная проблема. Сталин не хотел войны. Он думал, что Финляндия согласится на предложенные им условия. Мы, немцы, считаем, что финны были неправы, отвергнув его предложения. По мнению Сталина, они — умеренные и должны были быть приняты. […] Наше будущее зависит от России. […] Сохранение пакта с Россией является для нас вопросом жизни и смерти». Назвав виновником войны Западные державы, Риббентроп предостерег Швецию от участия в ней, несмотря на ее симпатии к Финляндии, которые Гедин не скрывал. Заслуживает внимания еще одна реплика рейхсминистра: «Дни большевизма прошли. В России растет нечто новое и лучшее. Сталин — личность необычно крупного масштаба, по-настоящему великий человек». Общее впечатление о Риббентропе у Гедина сложилось благоприятное, хотя он заметил, что «опытный, мудрый и осторожный» Вайцзеккер был бы лучшим министром иностранных дел{42}.
Пятого марта Шуленбург по поручению шефа поздравил Молотова «с успехами Красной Армии в Финляндии». Днем позже рейхсминистр, не забыв справиться о дне рождения председателя Совнаркома, чтобы послать ему телеграмму к пятидесятилетию, проинформировал Шкварцева о беседах германского руководства с заместителем госсекретаря США Самнером Уэллесом{43}. Рузвельт, демонстрируя миролюбие и набирая очки в преддверии президентских выборов, послал его в Европу для сбора информации и выяснения позиций держав, за исключением СССР, относительно шансов «длительного и стабильного мира». Президент не уполномочил своего эмиссара делать предложения или принимать на себя обязательства, но дал ему письмо к Муссолини с выражением надежды на то, что Италия останется нейтральной{44}.
Берлин стал вторым пунктом маршрута Уэллеса после Рима, за ним следовали Лондон и Париж. В отличие от подчеркнуто приветливого Чиано, Риббентроп держался холодно и снова сделал вид, что не понимает по-английски. Гость хотел получить четкое изложение германской позиции, но ничего нового не услышал. Рейхсминистр повторил, что война в Европе вызвана Версальским договором и нежеланием Англии и Франции изменить его мирным путем, что именно они объявили войну Германии, а не наоборот, что Третий рейх имеет свою сферу интересов (дежурная ссылка на «доктрину Монро»[64]) и никому не позволит вмешиваться в нее, наконец, что Берлин неповинен в неудовлетворительном состоянии германско-американских отношений и стремится к расширению торговли с США. Вайцзеккер, беседовавший с Уэллесом отдельно, сообщил бывшему послу Ульриху фон Хасселю, своему товарищу по «сопротивлению», слова визитера о том, что имя Риббентропа не должно стоять ни на каких мирных предложениях, иначе они будут отвергнуты{45}.
Десятого марта Риббентроп отправился в Рим с посланием от фюрера, сообщив о своем намерении всего за два дня до поездки. Тактической целью визита было желание выяснить, чем соблазнял итальянцев эмиссар Рузвельта, стратегической — убедить их нормализовать отношения с Советским Союзом в преддверии кампании вермахта на Западе.
Еще 3 января в письме к Гитлеру Муссолини, разъясняя программную речь Чиано, произнесенную двумя неделями раньше, заявил о верности фашистов антибольшевизму и о их возможном разочаровании в Германии, добавив: «Россия чужда Европе. […] Задача Германии — защищать Европу от Азии. […] Четыре месяца назад для всего мира Россия была врагом номер один; она не могла стать и не стала другом номер один. […] День, когда мы уничтожим большевизм, укрепит веру в наши революции». 10 января Риббентроп жестко заявил Аттолико, что удивлен «резким антибольшевистским тоном письма дуче», который сам рекомендовал Германии наладить отношения с Москвой. Заявив, что СССР не угрожает ни германским, ни итальянским интересам, рейхсминистр заметил, что союз Москвы с Лондоном и Парижем создал бы куда менее благоприятную ситуацию для «оси». Аттолико оправдывался враждебным тоном коммунистических газет и возможностью советской экспансии на Балканах, но сочувствия не встретил{46}.
Конфликт требовалось уладить, пока он не выплеснулся наружу. В беседах с Муссолини и Чиано Риббентроп излучал оптимизм, говорил о сплоченности немцев вокруг фюрера и их вере в победу, о бессмысленности поисков компромисса и скором разгроме Франции. О миссии Уэллеса он почти не спрашивал, зато продемонстрировал оригиналы и переводы захваченных в Варшаве документов — отчетов польских дипломатов, свидетельствовавших, что Рузвельт сознательно провоцировал войну в Европе (они были опубликованы 30 марта 1940 года в виде «Белой книги» № 3 германского МИДа).
Разговор перешел к Русскому вопросу, ставшему коньком Риббентропа. «Министр иностранных дел твердо убежден в силу личного опыта двух визитов в Москву, что Сталин оставил идею мировой революции. „Вы действительно верите в это?“ — спросил дуче. Министр иностранных дел ответил утвердительно и заявил, что авантюра в Испании была последней попыткой мировой революции. На вопрос дуче, отказался ли и Третий Интернационал от всех мыслей о мировой революции, министр иностранных дел ответил, что, по его мнению, Третий Интернационал занимается исключительно пропагандистской и информационной работой. У него сложилось впечатление, что Россия не только находится в процессе превращения в нормальное национальное государство, но и весьма продвинулась в этом направлении. В центральных органах больше нет евреев, и даже Каганович, о котором говорят, что он еврейской крови (это он [Риббентроп. — В. М.] не имел возможности проверить), больше похож на грузина. С уходом Литвинова все евреи покинули ключевые посты.
Во время второго визита в Москву он имел возможность побеседовать со всеми членами Политбюро на обеде, устроенном Сталиным. С германской стороны тоже присутствовали старые национал-социалисты вроде [данцигского. — В. М.] гаулейтера [Альберта. — В. М.] Форстера, который после банкета заявил, что он как будто общался со старыми партийными товарищами. Таково было и его (министра иностранных дел) впечатление[65]. Может показаться странным, но, по его мнению, позиция русских — разумеется, коммунистическая и потому неприемлемая для национал-социалиста — более не имеет ничего общего с мировой революцией. Сталин стремится придать Российской империи централизованную организацию и в значительной степени достиг своей цели, поскольку в России ничего более не происходит без его желания…
Россия не представляет ни внутренней, ни внешней опасности для национал-социализма или фашизма. Нет никаких свидетельств того, что русские пытались как-то вмешиваться во внутренние дела Германии после заключения пакта. Фюрер считает, что между большевизмом и национал-социализмом есть четкое различие, но в то же время с Россией можно заключить благоприятное торговое соглашение; немалое количество дивизий, которые в иных обстоятельствах пришлось бы держать в резерве для обороны против русских, теперь можно использовать на Западе; взаимопонимание с Россией обеспечило Германии безопасный тыл. Россия переживает перемены глобального масштаба. Она отказалась от идеи мировой революции. Насколько известно в Германии, ее связи с Третьим Интернационалом ослабели, а русские в основном удалены оттуда. В результате организационных реформ, проводимых большевистским режимом, все взоры обращены внутрь страны, поэтому на международной арене Россия не намерена предпринимать никаких действий»