{54}.
Шуленбург также сообщил, что для согласования операции «Риббентроп прислал в Москву своего доверенного человека» Клейста[67]. Отчитываясь 9 января 1940 года о поездке, Клейст доложил, что «русские в принципе согласились с действиями Германии, но воздержались от окончательного одобрения». Однако второй его вояж месяц спустя[68] окончился неудачей: Москва не поддержала операцию «Аманулла». Делая хорошую мину при плохой игре, Шуленбург 5 марта заявил Молотову, что план Клейста «не исходил от фюрера и фон Риббентропа», «поэтому вопрос об Афганистане… снимается совсем»{55}.
Риббентроп вернулся к идее пригласить Молотова в Берлин 29 марта 1940 года. «Мне бы хотелось реализовать ее, — телеграфировал он Шуленбургу, — если возможно, в ближайшем будущем. Понятно без слов, что приглашение не ограничивается одним Молотовым. Если в Берлин приедет сам Сталин, это еще лучше послужит нашим собственным целям, а также нашим действительно близким отношениям с Россией. Фюрер, в частности, не только будет рад приветствовать Сталина в Берлине, но и проследит, чтобы он (Сталин) был принят в соответствии с его положением и значением, и он (Гитлер) окажет ему все почести, которые требует данный случай».
Опытный Шуленбург скептически оценил возможность такого визита, слухи о котором уже проникли в печать: «Известен тот факт, что Молотов, который никогда не был за границей, испытывает большие затруднения, когда появляется среди чужеземцев. Это в той же степени, если не в большей, относится и к Сталину. Поэтому только очень благоприятная обстановка или крайне существенная для Советов выгода могут склонить Молотова или Сталина к такой поездке». 3 апреля рейхсминистр распорядился дальнейших инициатив не проявлять{56}.
В тот же день Вильгельм Кейтель сообщил Риббентропу письмом, что через шесть дней вермахт оккупирует Данию и Норвегию{57}. До адресата оно почему-то дошло только 7 апреля. «При оккупации Дании речь шла не о мирном урегулировании какого-либо спорного вопроса, — признал наш герой, — а о продиктованной стратегическими соображениями немедленной военной мере, причиной которой служило распознанное намерение британского военного руководства. В случае с Данией Германия лишь упредила запланированное Англией нападение на Норвегию, которое несло с собой опасность в дальнейшем военных действий против Дании»{58}.
Оправдать оккупацию было непросто, но она прошла на удивление легко и безболезненно: король Кристиан Х и правительство приняли германские условия и остались на своих местах. Страна была занята вермахтом и встроена в экономику Германии, но до конца 1942 года сохраняла собственные представительства за границей и относительную свободу внутриполитической жизни. В мае 1941 года депутаты-коммунисты заседали в парламенте, выходили левые газеты и «Краткий курс истории ВКП(б)», а глава компартии Аксель Ларсен говорил советским дипломатам, что «политический уровень датских трудящихся и коммунистов растет очень быстро»{59}. Посланник Сесиль фон Ренте-Финк, ставший еще и имперским уполномоченным, был сторонником мягкой политики и стремился максимально привлечь на сторону рейха местную элиту, поэтому Дания считалась «образцовым протекторатом».
С Норвегией дело обстояло по-другому. Король и правительство отвергли германские требования и при поддержке англичан некоторое время оказывали вооруженное сопротивление, а после разгрома норвежской армии бежали из страны. Оправдание оккупации Норвегии нашлось легко: захваченные в Осло, Нарвике и Лиллехаммере английские и норвежские документы свидетельствовали о том, что немцы лишь ненадолго опередили англичан в оккупации страны. 27 апреля документы были представлены Риббентропом иностранным дипломатам и журналистам и опубликованы на немецком и английском языках в виде «Белой книги» МИД № 4, включавшей факсимиле оригиналов{60}. Если бы в руки к немцам попал личный дневник Кадогана, заместителя лорда Галифакса, то ни у кого вообще не было бы никаких вопросов или сомнений…
«Мы получили совершенно достоверные сообщения, — телеграфировал Риббентроп для передачи Молотову, — о неизбежности нанесения удара англо-французских вооруженных сил по побережью Дании и Норвегии и должны были поэтому действовать незамедлительно. […] Имперское правительство придерживается мнения, что мы действуем также и в интересах Советского Союза, так как реализация англо-французского плана, который нам известен, привела бы к тому, что Скандинавия стала бы театром войны, а это, вероятно, привело бы к поднятию финского вопроса». «Молотов заявил, — сообщал Шуленбург в ответ, — что советское правительство понимает, что Германия была вынуждена прибегнуть к таким мерам. Англичане, безусловно, зашли слишком далеко. Они абсолютно не считаются с правами нейтральных стран. В заключение Молотов сказал буквально следующее: „Мы желаем Германии полной победы в ее оборонительных мероприятиях“»{61}.
Установить «новый порядок» в Норвегии оказалось гораздо труднее, причем не только из-за сохранявшихся очагов вооруженного сопротивления. Объявивший себя премьером Видкун Квислинг — бывший военный министр и глава пронацистской партии Национальное объединение — не пользовался поддержкой соотечественников, но в декабре 1939 года сумел расположить к себе Гитлера разговорами о скорой оккупации Норвегии англо-французскими войсками — как мы знаем, вполне оправданными — и о необходимости предотвратить это. Риббентроп и Вайцзеккер избегали общения с ним{62}. Покинувший столицу, но еще остававшийся в стране, король Хаакон VII категорически отказался назначить Квислинга главой правительства, ссылаясь на его непопулярность. Посланник Курт Бройер предложил создать Административный совет во главе с председателем Верховного суда Паалом Бергом, Вайцзеккер — передать власть германскому военному губернатору, но Гитлер уже сделал выбор. Риббентроп, поначалу засыпа́вший миссию противоречивыми инструкциями, устранился от решения неприятной проблемы. Недовольный действиями дипломатов и особенно эмиграцией короля, которую велено было предотвратить, Гитлер закрыл миссию в Осло, отправил Бройера в армию, утвердил Квислинга премьером, но сделал полновластным хозяином страны гаулейтера Эссена Йозефа Тербовена, назначенного имперским комиссаром. В переговорах фюрера с министрами нового норвежского правительства Риббентроп не участвовал{63}.
Десятого мая Шуленбург и Вайцзеккер одновременно оповестили Молотова и Шкварцева о начале оккупации Бельгии, Нидерландов и Люксембурга под предлогом их охраны. Первым двум, как ранее Норвегии, были предъявлены обвинения в нарушении заявленного ими нейтралитета; Люксембург оккупировали, ни в чем не обвинив{64}. Геббельс первым передал новость по радио, за что Риббентроп пригрозил уволить всю секцию радиопропаганды МИДа. Заговорщики из Абвера заранее известили бельгийского и нидерландского военных атташе, но было поздно. Вместе с меморандумами германского правительства советской стороне были переданы доклады МВД и ОКВ. «Тов. Молотов сказал, что он не сомневается в том, что германские войска сумеют защитить Германию». После разговора с Вайцзеккером полпреда пригласил Риббентроп, чтобы «пожать ему руку». Рейхсминистр «подчеркнул, что подробности [происходящих событий. — В. М.] изложены в документах и что, тем не менее, сообщение это он сделал мне лично, принимая во внимание особенно дружественные взаимоотношения между нашими странами»{65}.
Теперь удар предстояло выдержать Франции. Как раз перед этим, 10 мая, британские беллицисты сумели отправить Чемберлена в отставку. Целью было заменить его на Уинстона Черчилля или лорда Галифакса, хотя Черчилль, будучи Первым лордом Адмиралтейства, нес основную ответственность за фиаско в Норвегии. «Невилл Чемберлен, — отметила М. А. Девлин, — с самого начала своей политической карьеры ненавидел само занятие политикой за то, каким грязным оно было в действительности. В том мае казалось, что вся грязь, которая была возможна, вылилась на его голову. […] Понимая, что невозможно оставаться главой Кабинета, который тебя не поддерживает, Чемберлен решил уйти в отставку»{66}. В Париже двумя месяцами раньше Рейно сменил Даладье, но Боже упаси сравнивать этого «быка с рогами улитки» с Чемберленом.
Предугадать судьбу Бенилюкса было нетрудно, но Франция, считавшаяся куда более мощной военной державой, чем Польша, тоже развалилась на глазах. 10 июня Италия, наконец, вступила в войну, что, несмотря на все ссылки на германское давление, выглядело поведением вора на пожаре. 16 июня после того как вермахт, не встречая особого сопротивления, занял Париж, новое французское правительство, возглавляемое героем Вердена маршалом Филиппом Петеном, срочно запросило перемирия. На следующий день Молотов поздравил Шуленбурга «с победами германской армии», заметив, что «вряд ли Гитлер и Германское правительство ожидали таких быстрых успехов». Сказать по правде, их никто не ожидал…
Перемирие было подписано 22 июня в Компьенском лесу, на том самом месте и в том самом историческом вагоне, где 11 ноября 1918 года маршал Фердинанд Фош от имени Антанты огласил германским представителям условия перемирия (вагон привезли из Парижа по инициативе Геббельса). Теперь условия диктовал Вильгельм Кейтель. Присутствовавшие при этом Гитлер, Геринг, Риббентроп, Гесс, гросс-адмирал Редер и генерал-полковник фон Браухич молча выслушали его, встали и вышли, не произнеся ни слова. Французы, однако, прислали не главнокомандующего Максима Вейгана, свидетеля и участника триумфа 1918 года, а генерала Шарля Ханциже