и»{24}. Последнее в планы рейха не входило, хотя, как видно из истории токийских переговоров, причиной запоздалого информирования союзника (Молотов выстраивал беседу с Типпельскирхом как с представителем союзной страны) был не злой умысел, а бесконечные проволочки, ставившие под сомнение успех всего предприятия. Об этом в Москве тоже знали. «Зорге работал не покладая рук: он был в гуще событий, непрерывно общался с Оттом, Штамером, военными атташе, получал сведения от них и от Одзаки [Ходзуми. — В. М.], обрабатывал их, зашифровывал и передавал [Максу. — В. М.] Клаузену для отправки — иногда через день, иногда ежедневно, а порой дважды в день»{25}.
Осень 1940 года стала смотром потенциальных союзников Третьего рейха. В глобальном масштабе Риббентроп вынашивал план континентального блока Германия — Италия — Япония — СССР, в региональном — европейского союза Германия — Италия — Франция — Испания. Второй план был более утопическим при отсутствии мирного договора с Францией и наличии территориальных претензий к ней у Италии и Испании. Франция потерпела сокрушительное поражение, Третья республика рухнула, а на ее обломках, в неоккупированной зоне, возводилось авторитарное Французское государство во главе с маршалом Петеном, который, несмотря на почтенный возраст (84 года), взялся руководить страной в критической ситуации.
Муссолини и Франко исходили из принципа «горе побежденным», хотя не внесли в победу никакого вклада: первый руководствовался старым антагонизмом, второй не мог простить поддержки республиканцев. Гитлер в принципе был согласен удовлетворить амбиции дуче и каудильо за счет французов, но ему не нравилось их желание приступить к трапезе, не поучаствовав в ее приготовлении. Кроме того, слишком жесткие меры могли сплотить Францию, сохранившую контроль над военно-морским флотом и североафриканскими владениями. Поэтому Гитлер поддержал Риббентропа, который считал ее не только важной частью «новой Европы», но даже потенциальным союзником Германии.
Шестнадцатого сентября в Берлин прибыл испанский министр внутренних дел Рамон Серрано Суньер. Адвокат по профессии, бывший депутат республиканского парламента от националистической оппозиции, католик и антикоммунист, потерявший в гражданскую войну двух братьев, Суньер, несмотря на молодость (ему еще не было сорока), был не просто министром и лидером партии власти Испанская Фаланга, но доверенным лицом Франко, которому приходился деверем. Мастер политической интриги, обладавший острым холодным умом, он был в то же время горячим патриотом своей страны, болезненно относившимся ко всему, что касалось ее суверенитета или международного престижа. У него сложились дружеские отношения с Чиано, но с Риббентропом гость общего языка не нашел. Нельзя сказать, что Гитлер и Риббентроп приняли его как вассала — прием был пышный и торжественный. Но подлаживаться под него они сочли излишним.
Вскоре после войны Суньер вспоминал: «Риббентроп — я пишу это для истории и со всем почтением, которое испытываю к трагедии его смерти, — с самого начала произвел на меня впечатление, которое позже не изменилось ни на йоту. Он показался мне малосимпатичным, как, думаю, и всем политикам, кому приходилось иметь с ним дело. Несмотря на приятный облик, он не был ни элегантным, ни замечательным; он постоянно раздувался от возбуждения, и это мешало видеть в нем ум или человечность. В его личности присутствовало нечто, что могло походить на твердость, невозмутимость или замкнутость дипломата, сознательно придавшего себе такой вид. Трудно было найти в нем черту, которая позволила бы установить с ним искренние отношения. Лично я ни при каких условиях и несмотря на его неизменную учтивость, так и не смог ее обнаружить. Все наталкивалось на тщеславие, которое он демонстрировал. […] Я никогда не мог объяснить себе политическую фортуну этого человека».
Собственная «политическая фортуна» вопросов у Суньера не вызывала. В сфере традиционной дипломатии дон Рамон (вскоре назначенный министром иностранных дел) превосходил Риббентропа: внимательно слушал, мало говорил, отвечал уклончиво и деликатно. Однако уже первая беседа показала, что диалог будет трудным. Гитлер и Риббентроп хотели добиться от Испании вступления в войну против Англии с последующим занятием Гибралтара и Танжера, что закрыло бы противнику вход в Средиземное море и выход из него. На реальную военную помощь Испании они не рассчитывали, понимая, что страна не оправилась после разрушительной гражданской войны.
Франко и Суньер, находившиеся под впечатлением не только побед вермахта, но и осторожной тактики Муссолини, стремились получить как можно больше, давая взамен как можно меньше. Демонстрируя лояльность рейху, они не решались на открытую конфронтацию с Лондоном; заявляя о готовности поддержать военные усилия «оси», они выставили Германии длинный перечень того, что им необходимо, причем немедленно. Перспектива возвращения Гибралтара, конечно же, льстила их амбициям, но они заявляли, что национальная гордость не позволит терпеть иностранных солдат на испанской земле — ни английских, ни германских. Суньера раздражал пропагандистский тон Риббентропа и особенно его вопросы. «Он напрямик спросил меня, какого числа, по моему мнению, Испания может вступить [в войну. — В. М.]. Я снова говорил ему о нашей дружбе, о ее мотивах, о наших надеждах, о наших обетах, равно как и о нашем плачевном экономическом положении». Как будто издевался…
Риббентропу достался крепкий орешек. Слушать его рассуждения Суньер не собирался, но и наш герой не привык молчать. Заявил, что «обязан на политическом поприще делать все, дабы максимально облегчить войну для германских солдат. Поэтому Германия приветствует каждого нового союзника и будет счастлива, если Испания тоже вступит в войну». Относительно притязаний на Марокко и Гибралтар заметил, что вопрос требует тщательного изучения. Отвечая на просьбы о поставках зерна и бензина, обратил внимание на то, что «в нынешней военной ситуации нет необходимости масштабных передвижений войск в Испании», но Суньер сразу же сослался на возможность высадки англичан на северо-западном атлантическом побережье Испании, где сохранялось влияние коммунистов, а также на неопределенность позиции французской армии в Марокко.
Рейхсминистр поинтересовался, как Испания относится к позиции соседней Португалии, «не верящей в германскую победу» (несмотря на симпатии к Муссолини и Франко, «фашистский диктатор» Салазар не думал присоединяться к фашистскому блоку), а затем попросил передать Германии один из Канарских островов для строительства военной базы. Гость ответил категорическим отказом со ссылкой на национальные чувства испанцев и на то, что победа над красными — уже огромный вклад в создание «новой Европы». В ответ хозяин напомнил, что Испания не вернула рейху долги времен гражданской войны, но заниматься мелочевкой ему не хотелось. Экономические вопросы были переданы экспертам, военные — Гитлеру, который всегда проявлял к ним живейший интерес.
На следующий день фюрер принял Суньера и обсуждал с ним военные и технические вопросы. Из сугубо политических проблем он остановился на необходимости создать новую единую Европу и на растущей империалистической активности США. Вступления Испании в войну Гитлер не требовал, сказал несколько резких слов о Франции, но не поддержал рассуждения Суньера о благодетельной роли католической церкви. За этим последовала новая беседа с Риббентропом, главной темой которой стал передел африканских колоний. Даже по записям Шмидта видно, что напряженность сохранялась. Рейхсминистр вернулся к вопросу о Канарах, германское военное присутствие на которых считал необходимым для организации обороны общего «жизненного пространства», но Суньер гордо ответил, что это «часть Испании, как Мадрид или Бургос» и что он даже не станет докладывать об этом каудильо. «Если американцы придут туда, будет слишком поздно», — заметил Риббентроп. «Мужество наших солдат защитит их», — парировал Суньер.
«Вот как я смог защитить целостность и независимость нашей национальной территории, — писал он вскоре после войны, — я, которого подлая иностранная пропаганда пыталась представить прислужником нацизма»{26}. Учитывая судьбу Риббентропа и Чиано, можно сказать, что дону Рамону, прожившему почти 102 (!) года, крупно повезло…
Суньер и его свита провели в Германии восемь дней, знакомясь с достижениями режима и выехав на места недавних боев в Бельгии и Франции. За это время Риббентроп успел съездить в Италию и 19 сентября беседовал с Муссолини и Чиано о готовившемся Тройственном пакте и о возможной реакции держав на него. На следующий день рейхсминистр вручил собеседникам перевод письма Гитлера, адресованного Франко. Напомнив, что Испания страдает от британской блокады, даже не участвуя в войне, фюрер заявил: проблему решит только разгром Англии, и посоветовал начать с Гибралтара{27}. Муссолини сказал, что взять крепость не составит труда. Риббентроп предложил использовать приезд Чиано в Берлин на подписание Тройственного пакта, чтобы заключить секретный договор с Мадридом о вступлении в войну, так как на церемонии предполагалось присутствие Суньера{28}.
Ситуацию прояснил ответ Франко от 22 сентября. В этом шедевре эпистолярного жанра почти каждый абзац начинался словами «Я согласен…», «Я полностью разделяю вашу точку зрения…» или «Искренне благодарю вас…», но результат оказался неутешительным: каудильо не дал конкретного согласия на вступление в войну, не говоря уже о каких-либо датах, обошел вопрос о передаче Германии одного из Канарских островов и сообщил о подготовке операции против Гибралтара своими силами, но с помощью германской техники. После этого «заверения в неизменной и искренней верности вам лично, германскому народу и делу, за которое мы сражаемся» на языке реальной политики стоили немного