«СССР согласен принять в основном проект пакта четырех держав об их политическом сотрудничестве и экономической взаимопомощи, изложенный г-ном Риббентропом в его беседе с В. М. Молотовым в Берлине 13 ноября 1940 года и состоящий из 4-х пунктов при следующих условиях:
1. Если германские войска будут теперь же выведены из Финляндии, представляющей сферу влияния СССР, согласно советско-германскому соглашению 1939 года, причем СССР обязывается обеспечить мирные отношения с Финляндией, а также экономические интересы Германии в Финляндии (вывоз леса, никеля)[78].
2. Если в ближайшие месяцы будет обеспечена безопасность СССР в Проливах путем заключения пакта взаимопомощи между СССР и Болгарией, находящейся по своему географическому положению в сфере безопасности черноморских границ СССР, и организации военной и военно-морской базы СССР в районе Босфора и Дарданелл на началах долгосрочной аренды.
3. Если центром тяжести аспираций СССР будет признан район к югу от Батума [ныне Батуми. — В. М.] и Баку в общем направлении к Персидскому заливу.
4. Если Япония откажется от своих концессионных прав по углю и нефти на Северном Сахалине на условиях справедливой компенсации.
Сообразно с изложенным должен быть изменен проект протокола к Договору 4-х держав, представленный г-ном Риббентропом, о разграничении сфер влияния в духе определения центра тяжести аспираций СССР на юге от Батума и Баку в общем направлении к Персидскому заливу.
Точно так же должен быть изменен изложенный г-ном Риббентропом проект протокола — Соглашения между Германией, Италией и СССР о Турции в духе обеспечения военной и военно-морской базы СССР у Босфора и Дарданелл на началах долгосрочной аренды с гарантией 3-х держав независимости и территории Турции в случае, если Турция согласится присоединиться к четырем державам.
В этом протоколе должно быть предусмотрено, что в случае отказа Турции присоединиться к четырем державам Германия, Италия и СССР договариваются выработать и провести в жизнь необходимые военные и дипломатические меры, о чем должно быть заключено специальное соглашение.
Равным образом должны быть приняты: третий секретный протокол между СССР и Германией о Финляндии; четвертый секретный протокол между СССР и Японией об отказе Японии от угольной и нефтяной концессий на Северном Сахалине; пятый секретный протокол между СССР, Германией и Италией с признанием того, что Болгария, ввиду ее географического положения, находится в сфере безопасности черноморских границ СССР, в связи с чем считается политически необходимым заключение пакта о взаимопомощи между СССР и Болгарией, что ни в какой мере не должно затрагивать ни внутреннего режима Болгарии, ни ее суверенитета и независимости»{17}.
«Мы надеемся на скорый ответ германского правительства» — так запомнились заключительные слова Молотова переводившему беседу Бережкову{18}. Советская сторона отреагировала оперативно и по существу. Можно гадать, о чем «на самом деле» думал Сталин, но действовал он как настоящий представитель Realpolitik — предлагал продуманные и аргументированные условия (впрочем, насчет баз в проливах он явно перегнул палку!) и если не надеялся на их полное и немедленное принятие, то, несомненно, рассчитывал на продолжение диалога, в ходе которого мог бы чем-то поступиться. Так что версию об отказе Сталина от предложения присоединиться к Тройственному пакту можно считать окончательно опровергнутой.
«Об этих русских желаниях и условиях у меня в декабре 1940 года состоялся подробный обмен мнениями с Адольфом Гитлером, — вспоминал Риббентроп. — Я самым настойчивым образом рекомендовал ему пойти навстречу Советскому Союзу и на согласие с ним примерно на требуемой Сталиным основе. […] Надо предпринять попытку сделать из Пакта трех держав пакт четырех с участием России. Если нам это удастся, мы приобретем благоприятную позицию: при такой расстановке сил США остались бы нейтральными, а Англия оказалась бы изолированной и испытывающей угрозу на Ближнем Востоке. […] Однако для этого надо было пойти на жертвы в пользу России. […] Шуленбург неоднократно сообщал из Москвы, что без решающих уступок заключения пакта четырех не добиться»{19}.
По обоюдному согласию содержание переговоров сохранялось в глубокой тайне (в книге «Несостоявшаяся ось Берлин — Москва — Токио» я показал, как Молотов дезинформировал Лондон через полпреда Майского). Впервые о них стало известно из радиообращения Гитлера 22 июня 1941 года, в котором он объяснил рейху и миру причины нападения на Советский Союз. Фюрер сообщил, что Молотов поставил перед ним четыре вопроса. Первый: «Были ли германские гарантии Румынии направлены также против Советской России, в случае если бы Советская Россия напала на Румынию?» Ответ: «Немецкая гарантия универсальна», но «я не думал, что у России могут внезапно возникнуть какие-либо далеко идущие намерения по отношению к Румынии». Второй: «Россия чувствует угрозу со стороны Финляндии… Готова ли Германия не оказывать никакой помощи Финляндии?» Ответ: «Германия не имеет никаких политических интересов в Финляндии… [но] не потерпит новой войны России против маленького финского народа». Третий: «Согласна ли Германия, если Россия даст гарантии Болгарии и пошлет [туда] войска?» Ответ: «Болгария — суверенная страна, и я не располагаю сведениями, что Болгария когда-либо просила Советскую Россию о гарантиях, как Румыния просила гарантий от Германии». Последний вопрос: «Советской России в любом случае необходим свободный проход через Дарданеллы… и требуется оккупация множества важных баз на Дарданеллах и на Босфоре. Согласна Германия с этим или нет?» Ответ: «Не согласна».
Сравнивая это заявление с записями переговоров, можно сделать вывод, что Гитлер в целом говорил правду, но далеко не всю. Он сознательно обошел вниманием главный геополитический сюжет — предложение присоединиться к Тройственному пакту и в целом положительный ответ Москвы на него. Не соответствовали истине и его слова о том, что «антигерманский сербский путч» (военный переворот в Белграде 26 марта 1941 года) «был инспирирован не столько британцами, сколько Советской Россией» и что он «советовал японскому министру иностранных дел Мацуока ослабить напряженность в отношениях с Россией, чтобы послужить таким образом делу мира»{20}. Молотов и Сталин в своих радиообращениях 22 июня и 3 июля тоже не сказали об этом ни слова.
Любитель исторических аналогий, Гафенку сравнил берлинский визит Молотова со свиданием Наполеона и Александра I в Эрфурте в 1808 году, продолжая аналогию между «пактом Молотова — Риббентропа» и Тильзитским миром 1807 года. Поясняя свою мысль, он процитировал знаменитого историка Альбера Вандаля: «Встреча в Эрфурте временно укрепила связи между Россией и Францией, устранила из их отношений все текущие основания для разногласий, дала Франции гарантию, что Россия не заключит союза с ее врагами и не ударит ей в тыл, когда Великая Армия пойдет на Мадрид. […] Но она ничего не дала для создания прочной и длительной основы франко-русских отношений, для восстановления доверия или искреннего возрождения взаимной приязни»{21}. С этим можно поспорить, ибо Гафенку, работая в 1943 году над своей книгой, располагал лишь отрывочной информацией. Но ход его мысли в любом случае заслуживает внимания.
Восемнадцатого декабря 1940 года фюрер утвердил Директиву № 21 (план «Барбаросса») — план кампании против СССР, поскольку не верил в то, что Сталин удовлетворится разделом сфер влияния и откажется от глобальных планов, в какие бы идеологические или геополитические одежды они ни рядились. Для Гитлера мир с Россией, тем более большевистской, был всего лишь короткой тактической передышкой. Встревоженный посягательствами Москвы на финский никель и румынскую нефть, количественными показателями роста Красной армии и непрекращавшейся коминтерновской агитацией на территории германской сферы влияния, диктатор решил нанести удар первым, оправдывая свои действия ссылкой на якобы готовящийся Сталиным поход в Европу.
Не все в нацистской верхушке думали так же, как он, но спорить не решались. Для соблюдения консенсуса Гитлер проинформировал потенциальных оппонентов, включая имперского министра иностранных дел, о принятом решении со значительным запозданием. «О существовании твердого намерения напасть на Россию я впервые узнал только после югославской кампании, начавшейся 6 апреля 1941 года», — утверждал тот в Нюрнберге{22}.
Так ли это? С. Дембски пишет: «О приказе начать подготовку к нападению на СССР не был поначалу проинформирован даже Риббентроп. Это также легко объяснимо. Гитлер наверняка понимал, что министр иностранных дел Рейха считал договор, подписанный в Москве 23 августа 1939 года, а вернее его результаты, своим жизненным успехом. Поэтому, скрывая от него свое решение, фюрер избавил себя от необходимости выслушивать доводы Риббентропа, который наверняка попытался бы убедить Гитлера отказаться от войны с СССР. Глава германской дипломатии знал об этой идее с августа 1940 г., но ему казалось, что еще осенью ему удалось отговорить Гитлера от нее, когда тот согласился на включение Советского Союза в антибританский континентальный блок. Министр пребывал в такой убежденности даже тогда, когда в Берлине уже получили меморандум советского правительства от 25 ноября. Во всяком случае, к началу декабря после беседы с Гитлером, посвященной как раз советскому ответу на германское предложение, у Риббентропа сложилось впечатление, что рейхсканцлер еще не принял окончательного решения. Во время этой встречи фюрер наверняка понял, как именно Риббентроп видит перспективу развития советско-германских отношений, и, вероятно, поэтому пришел к выводу, что нет смысла информировать его о „Директиве № 21“. Отсутствие официальной информации о планах Гитлера в отношении России тем не менее не означало, что по неофициальным каналам сигналы в германский МИД не поступали… Следовательно, Риббентроп узнал о планах агрессии против Советского Союза в конце декабря 1940 года или в начале января 1941 года, самое позднее 9 января, в Бергхофе, когда Гитлер произнес свою знаменитую речь о целях предстоящей войны с Советским Союзом»