{5}.
Двадцать первого января рейхсминистр переслал Штореру в Мадрид письмо для Франко. Напомнив, что «без помощи фюрера и дуче сегодня не было бы ни националистической Испании, ни каудильо» и что «англичане, французы и американцы имеют одну цель — уничтожение Франко и националистической Испании», он заявил: «Фюрер и Имперское правительство глубоко обеспокоены двусмысленной и колеблющейся позицией Испании. […] Если каудильо не решит немедленно вступить в войну на стороне стран „оси“, Имперское правительство может лишь предвидеть конец националистической Испании». Послание рассердило адресата, который отказался признать свою позицию «двусмысленной и колеблющейся» и снова завел разговор о «заветах» и «обетах», однако новое послание Риббентропа 24 января вернуло его к конкретике: «Только немедленное вступление Испании в войну имеет стратегическую ценность для „оси“. […] Германия еще раз просит генерала Франко дать окончательный ясный ответ».
К этому времени каудильо уже принял окончательное решение о неучастии Испании в войне, но никак не решался заявить об этом во всеуслышание. Не помогло даже личное обращение Гитлера 6 февраля, ответ на которое последовал лишь через три недели, а вручен был еще неделей позже. Фразы о дружбе и единстве, жалобы на тяжелое внутреннее положение не могли скрыть отказа, о чем Франко объявил Муссолини на встрече в Бордигьере 12 февраля (немцы были проинформированы о ней итальянцами). 22 февраля в телеграмме Штореру Риббентроп сделал окончательный вывод: на Испанию рассчитывать не приходится{6}.
Рейхсминистра продолжала тревожить ситуация во Франции. 11 января он задал Абецу два вопроса: 1) Возможно ли создание дееспособного правительства без Петена, во главе с Лавалем? 2) Сможет ли такое правительство объявить войну Великобритании и заключить с Германией мир, который позволит использовать французский флот и североафриканские колонии? Информация запрашивалась для разговора с фюрером. Посол ответил, что возможность возвращения Лаваля в правительство не исключена, но ждать радикальных шагов не приходится: защита колоний от англичан — это одно, объявление войны — совсем другое. Тем временем в Виши упрочились позиции Дарлана: в дополнение к посту морского министра Петен 10 февраля назначил его своим официальным преемником, вице-премьером, главой МИД и МВД. Дарлан уверял немцев и прессу в том, что «Франция должна выбирать между сотрудничеством и разрушением и он выбирает сотрудничество», однако в приватных беседах говорил: «Я не испытываю никакой симпатии к немцам. Окажите мне честь — поверьте на слово». Подобно Петену, он вел двойную игру, и Риббентроп не мог не опасаться этого{7}.
Первого марта Болгария присоединилась к Тройственному пакту (согласие было достигнуто 8 февраля) и разрешила пройти по своей территории частям вермахта, занятым в операции «Марита», направленной против Греции. Москва ответила резким, но в допустимых протоколом пределах, заявлением — на сей раз НКИД, а не ТАСС: «Советское правительство не может разделить мнение Болгарского правительства о правильности позиции последнего в данном вопросе» и «не может ввиду этого оказать какую-либо поддержку Болгарскому правительству в проведении его нынешней политики». В рамках «войны коммюнике», как остроумно выразился Гафенку, это было очень серьезное предупреждение, причем не столько Софии, сколько Берлину, хотя Шуленбург приложил все свое умение, чтобы успокоить Молотова{8}.
После долгих уговоров югославский премьер Цветкович и министр иностранных дел Цинцар-Маркович 25 марта подписали протокол о присоединении Королевства Югославия к Тройственному пакту, получив от Риббентропа заверения, что державы «оси» будут уважать независимость и территориальную целостность страны и не будут требовать разрешения на проход войск через ее территорию{9}. В Белграде немедленно начались инициированные англичанами «народные волнения» под антигерманскими и антиитальянскими лозунгами, закончившиеся военным переворотом. Принц-регент Павел Карагеоргиевич и премьер Цветкович были отрешены от власти, 17-летний король Петр II объявлен совершеннолетним, режим регентства ликвидирован, командующий ВВС генерал Душан Симович назначен премьер-министром. Новое правительство заявило о готовности продолжать сотрудничество с «осью», но Гитлер не поверил и приказал осуществить молниеносную кампанию против Югославии, совместив ее с «Маритой». Риббентроп попытался предложить мирный вариант, но навлек на себя гнев фюрера, вынужденного отложить исполнение плана «Барбаросса». Судьба Югославии, которую раздирали национальные противоречия, была решена{10}.
В такой неспокойной обстановке 26 марта в столицу Третьего рейха прибыл японский министр иностранных дел Мацуока Ёсукэ. Принимали его по высшему классу, с тщательно организованным народным ликованием по пути следования кортежа. На вокзале поезд остановился так, что выход салон-вагона точно совпал с красной ковровой дорожкой на перроне (Шмидт красочно описал отработку этого действа). Низкорослый, щуплый визитер терялся на фоне внушительных фигур Риббентропа, Геринга и особенно двухметрового шефа протокола МИДа барона Александра фон Дёрнберга цу Хаузена (по комплекции гостю подошел бы только доктор Геббельс), а также пространств Рейхсканцелярии. Но его энергия и разговорчивость сразу же привлекли к нему всеобщее внимание.
Двумя днями ранее на стол рейхсминистра лег меморандум Вайцзеккера, подготовленный на основании разработок разных отделов МИДа. Главным вопросом в нем было названо время вступления Японии в войну против Великобритании; само участие в войне считалось делом как бы решенным. Ради этого Германия готова была отказаться от претензий на Голландскую Индию (метрополию-то разгромила она, а потому могла претендовать на трофей) и на свои бывшие владения в Тихом океане, а также признать прояпонский режим Ван Цзинвэя в Нанкине, созданный осенью 1940 года. Статс-секретарь предлагал объяснить гостю серьезность советско-германских противоречий и суть нового курса рейха, дабы не только «избавить его от сюрпризов», но и «контролировать через него японскую политику по возвращении из поездки по Европе»{11}.
В процессе подготовки визита особое значение имела состоявшаяся 23 февраля в замке Фушль беседа Риббентропа с Осима, который был вновь назначен послом в Германии, но еще не вручил верительные грамоты фюреру (церемония состоялась 27 февраля, причем Осима был не во фраке, а в генеральском мундире). Разговор старых друзей, не видевшихся больше года, касался всего спектра мировых проблем. После оптимистического обзора текущей военной ситуации рейхсминистр поставил перед гостем вопрос об атаке на Сингапур. Тот решительно поддержал идею и оптимистически (слишком оптимистически!) оценил шансы на ее успех в Токио, сославшись на поддержку не только военных и морских кругов, но также Мацуока и Коноэ. Хозяин не преминул напомнить, что «Японии целесообразно обеспечить себе во время войны позиции, которые она хотела бы получить при заключении мира», то есть, перефразируя известное выражение Гитлера, помочь на кухне, чтобы гарантировать себе участие в трапезе.
Разумеется, зашел разговор и о России. Риббентроп заявил: «Сталин — трезвый и умный политик, который не помышляет ничего против нас предпринимать, в основном из-за нашей военной мощи. Верно, что большевизм не перестает сеять свои семена в других странах. Если Германия проиграет войну, над Европой взойдет советская звезда. Мы наблюдаем за развитием событий на Востоке внимательно и очень спокойно. Но исходом германско-русского конфликта будет колоссальная победа Германии и крах советского режима».
Он отметил нежелательность такого поворота событий для Германии, но дал понять, что перспектива конфликта ее не пугает. Осима поинтересовался, предлагалось ли Советскому Союзу участие в Тройственном пакте. Собеседник подтвердил, коротко остановившись на названных Сталиным и Молотовым условиях, и в свою очередь спросил о состоянии японско-советских отношений. Посол ответил, что Москва готова заключить политическое соглашение при условии отказа Токио от нефтяных концессий на севере Сахалина{12}. 5 марта Гитлер утвердил Директиву ОКВ относительно сотрудничества с Японией.
Мацуока еще трижды встречался с Риббентропом (27, 28 и 29 марта) и один раз с Гитлером в присутствии рейхсминистра и послов{13}. Рейхсминистр принимал гостя с подчеркнутым вниманием: это был первый официальный визит в Германию японского государственного деятеля такого ранга. Кроме того, Мацуока зримо воплощал одно из его главных достижений — союз с Японией, который он давно и пылко пропагандировал. Разговор начался, как всегда, с обзора ситуации. «Суммируя военную обстановку в Европе, — сказал Риббентроп, — можно сделать вывод, что в военной сфере „ось“ является абсолютным хозяином положения на континенте». Однако в его словах о Советском Союзе зазвучали новые, неожиданные ноты: «Конфиденциально он может сообщить Мацуока, что нынешние отношения с Россией являются, безусловно, корректными, но не слишком дружескими. После визита Молотова, когда ей было сделано предложение о присоединении к Тройственному пакту, Россия выставила неприемлемые условия. […] Фюрер не согласился, ибо не считает, что Германия должна постоянно подписываться под русской политикой. […] Внешне отношения нормальные и корректные. Однако русские в течение некоторого времени демонстрируют Германии свое нерасположение везде, где могут. […] Зная Сталина лично, он [Риббентроп. —