В. М.] не думает, что тот пойдет на авантюру, но быть уверенным в этом нельзя[79]. […] Если Россия займет такую позицию, которая может быть понята как опасная для Германии, фюрер сокрушит ее. Германия уверена, что кампания против России закончится абсолютной победой германского оружия и полным разгромом русской армии и русского государства… Имперский Министр иностранных дел подчеркнул, однако, что он не верит в то, что Сталин будет проводить неразумную политику. В любом случае фюрер рассчитывает не только на договоры с Россией, но, прежде всего, на свой Вермахт».
По воспоминаниям Шмидта, Мацуока это заявление явно встревожило. Он ожидал другого. Или, по крайней мере, хотел бы услышать другое.
Автор Антикоминтерновского пакта затронул и другую, некогда любимую, но за последние два года уже подзабытую тему: «Нельзя также закрывать глаза на то, что Советский Союз, несмотря на все уверения в противном, продолжает коммунистическую пропаганду за границей. Он пытается вести подрывную пропагандистскую деятельность не только в Германии, но в оккупированных областях Франции, в Голландии и Бельгии. Для Германии эта пропаганда никакой опасности не представляет. Но Мацуока хорошо знает, к каким несчастьям это ведет в других странах. В качестве примера Имперский Министр иностранных дел привел балтийские государства, где сегодня, через год после их оккупации русскими, царят ужасные условия, а вся интеллигенция уничтожена под корень». Рейхсминистр, видимо, забыл, как меньше года назад по его прямому указанию МИД «дружески вернул» литовскому, латвийскому и эстонскому посланникам их ноты протеста против советской экспансии…
Риббентроп только перешел к вопросу о Сингапуре, как его вызвали к Гитлеру для обсуждения югославских событий. Обедать пришлось без хозяина, но фюрер принял японского министра в тот же день. Снова все как всегда — обмен любезностями, «экспозе» ситуации, уверения в том, что война почти выиграна и что Англии не стоит надеяться ни на Америку, ни на СССР, монолог, не предусматривавший ответных реплик… О России — всего несколько слов: угрозы с ее стороны не боимся, но особо в нее не верим. В ответ Мацуока сообщил о своей встрече со Сталиным и Молотовым по пути в Берлин (он проехал по Сибирской железной дороге через всю Евразию) — сообщил содержательно и откровенно, если сопоставить известные нам записи бесед. Примечательно следующее высказывание гостя, гордившегося своей прямотой: «Когда Япония нападет [на Британскую империю. — В. М.] — только вопрос времени. По его мнению, нападение должно состояться как можно скорее. К сожалению, не он правит Японией, но постарается внушить свою точку зрения тем, кто правит».
На следующий день, особенно после слов рейхсминистра о возможности избрания Москвой «неверного пути», стало ясно, что «союз четырех» в планы Берлина уже не входит. Более того, Риббентроп сделал вид, что таких планов никогда и не было. «Мацуока спросил, рассматривал ли вообще фюрер возможность российско-японско-германского союза. Имперский Министр иностранных дел ответил отрицательно и сказал, что тесное сотрудничество с Россией абсолютно невозможно. […] Советский Союз до сих пор интернационально ориентирован, в то время как Япония и Германия мыслят национально. […] Союз [между ними. — В. М.] так же немыслим, как между огнем и водой. […] Германия внимательно следит за Советским Союзом и — это Мацуока должен четко понять — готова к любым неожиданностям. Германия не будет провоцировать Россию, но если политика Сталина не будет гармонировать с тем, что фюрер считает правильным, Россия будет сокрушена».
Мацуока понял, что над его далеко идущими планами «континентального блока», заимствованными у Хаусхофера и Сиратори, нависла колоссальная угроза. «Он спросил Имперского Министра иностранных дел, стоит ли ему на обратном пути подольше задержаться в Москве для переговоров с русскими на предмет пакта о ненападении или о нейтралитете. […] Имперский Министр иностранных дел ответил, что о присоединении России к [Тройственному. — В. М.] пакту не может быть и речи, и порекомендовал Мацуока по возможности воздержаться от обсуждения подобных вопросов в Москве, поскольку это не вполне вписывается в нынешнюю ситуацию». Впрочем, против торговых соглашений он не возражал. В этой же беседе Риббентроп попутно сделал интересное признание, что «традиции его семьи всегда были прояпонскими». Подтверждений сказанному я не нашел.
Разговор о главном продолжился на третий день. Риббентроп прямо и недвусмысленно пообещал Японии помощь на случай ее конфликта с СССР, добавив, что японцы могут смело продвигаться на юг к Сингапуру, не опасаясь удара с севера. «Ясно одно: если Россия нападет на Японию, Германия выступит немедленно… Разумеется, мы не можем сказать, как будут развиваться дела с Россией. Неясно, будет Сталин настаивать на своей нынешней политике враждебности к Германии или нет… В любом случае Мацуока не может доложить императору по возвращении в Японию, что конфликт между Германией и Россией невозможен»[80].
В этом месте Шмидт, переводивший с немецкого на английский, во избежание недоразумений даже переспросил гостя, вполне ли тот понял сказанное. Мацуока все же поинтересовался, нельзя ли будет через некоторое время вернуться к идее присоединения Москвы к «союзу трех», но Риббентроп решительно отмел подобную возможность. С большим интересом он заговорил о будущем Антикоминтерновского пакта, срок действия которого истекал через полгода, но сослался на непредсказуемость ситуации и предложил подождать до осени. Тогда, дескать, все и прояснится. А пока… Пока можно заключить с Москвой какое-нибудь сугубо формальное, ни к чему реально не обязывающее соглашение, если это уж так необходимо для Токио.
В Берлине на «континентальном блоке» поставили крест, и Мацуока это четко понял. Однако о плане «Барбаросса», то есть о принятом решении воевать с СССР, он не был оповещен ни официально, ни неофициально, причем это было сделано по личному указанию Гитлера{14}. Гость, в свою очередь, не сказал, что еще в феврале попытался вступить в контакт с Черчиллем через посла в Лондоне Сигэмицу Мамору и лелеял надежду встретиться с британским премьером, пусть даже тайно.
По возвращении Мацуока из Рима, где он встречался с Муссолини, Чиано и папой Римским, 5 апреля разговор зашел о положении в покоренной немцами Европе и о ее дальнейшей судьбе. Главной темой стала Югославия, и Риббентроп обронил любопытную реплику о «влиянии „Черной руки“ на политические события в Белграде». Так называлась тайная организация сербских националистов, причастная к организации убийства 28 июня 1914 года в Сараеве наследника австро-венгерского престола Франца Фердинанда, которое запустило «часовой механизм» Первой мировой войны. Но какое отношение имели к реалиям 1941 года тайны четвертьвековой давности? Возможно, самое непосредственное. Членами «Черной руки» были тогдашний югославский посланник в Москве Милан Гаврилович (лидер сербской Аграрной партии) и отставной полковник Божин Симич, откомандированный в Москву новым правительством с чрезвычайными полномочиями для заключения пакта со Сталиным (втайне от посланника он встречался с советскими дипломатами и говорил, что именно он «обрабатывает» премьера Симовича в пользу договора). В Европе факт их принадлежности к «Черной руке» был известен с 1-й половины 1920-х годов, в СССР — с выходом в 1930 году книги Н. П. Полетики «Сараевское убийство», если не раньше{15}. Удивительно, почему историки Второй мировой войны до сих пор обходят его вниманием.
Инициатива заключения Договора о дружбе и ненападении между СССР и Югославией, подписанного рано утром 6 апреля (но датированного 5 апреля), исходила от Симовича и была поддержана Сталиным. Центральные газеты поместили на первой странице не только текст договора, но и фотографии, сделанные во время церемонии подписания. Гафенку вспоминал, что «ни разу со времени [Советско-германского. — В. М.] пакта 23 августа 1939 года Сталин так не улыбался. Он не мог выразить свою позицию более ясно и четко»{16}.
Решение советского вождя заключить договор с Югославией именно в этот крайне сложный момент международного положения до сих пор вызывает споры историков и политологов. К полуночи 6 апреля Деканозов из Берлина проинформировал Сталина о том, что вторжение неизбежно, поэтому удержать Гитлера от нападения договор не мог. Молотов сообщил Шуленбургу о переговорах и о возможности подписания политического (но не военного!) соглашения. Посол заявил, что «момент его заключения произведет странное впечатление в Берлине, вызовет там удивление и возбуждение во всем мире», хотя «с деловой, трезвой точки зрения ничего нельзя сказать против заключения пакта»{17}. В итоге договор никого не спас, но серьезно осложнил отношения между Москвой и Берлином. На рассвете 6 апреля вермахт вторгся в Югославию.
Обратный путь Мацуока тоже пролегал через Москву, где он решил задержаться подольше. До границы Осима ехал с ним в одном купе и убеждал не подписывать никакого договора, потому что Германия и СССР будут воевать. На источник информации посол не сослался, но Вайцзеккер позже утверждал, что именно он, вопреки линии Гитлера и Риббентропа, заронил в душу Осима сомнения в безоблачности отношений двух стран{18}. Министр счел услышанное блефом и подписал в Москве пакт о нейтралитете.
Узнав эту новость, Риббентроп, по свидетельству Хессе, в гневе вскочил из-за стола и начал проклинать японцев и лично Мацуока, которого назвал «низким существом, купленным англичанами». «Гитлер отреагировал похожим образом, но более реалистично и менее лично», беспокоясь о том, не сказал ли рейхсминистр гостю чего-нибудь лишнего, о чем тот мог проболтаться в Кремле. Мацуока ни о чем не проболтался, и Берлин сделал хорошую мину при плохой игре, не став осложнять отношения с Токио, где трубили о крупной дипломатической победе