просил изложить сказанное в письменном виде, чтобы передать фюреру. По утверждению Шираха, отпустившего по адресу нашего героя в мемуарах положенную долю колкостей, «Риббентроп не был способен понять идеи Росса во всей полноте» и ничего Гитлеру не передавал. Ясно одно — рейхсминистра он не убедил. В годы войны Росс обличал американский империализм и его агрессивную политику, но никогда не преуменьшал силы врага. 29 апреля 1945 года при приближении американцев он застрелился в венском доме Шираха{29}.
Но вернемся к визиту Дарлана. Разговор с Гитлером он тоже начал с упоминания о Жанне д’Арк и с похвал «несравненному стратегическому таланту» фюрера. «Создание европейской конфедерации государств всецело зависит от него, — заливался соловьем адмирал, желая добиться смягчения оккупационного режима. — Постоянство и прочность такой конфедерации требует добровольного и искреннего сотрудничества всех ее участников. Из этого вытекает безусловная необходимость германско-французского сотрудничества. Он, Дарлан, будет вести политику Франции в этом духе, в согласии с Петеном». После этого гость просил помощи и уступок во имя успеха общего дела. Гитлер ответил, что для победы он не нуждается в помощи, но вознаградит Францию за каждый дружественный акт, за большой — много, за небольшой — немного, только не во вред своей стране. На следующий день, во время прощальной беседы, Риббентроп сказал, что разговоры о сотрудничестве имеют смысл лишь в том случае, если собеседник уверен в победе рейха. Дарлан заверил, что не сомневается в ней{30}.
Демонстрируя стремление углублять коллаборацию, адмирал велел ускорить переговоры по военным вопросам, которые завершились 28 мая в Париже подписанием трех протоколов: Франция бралась оказывать рейху военную помощь в Северной Африке, Ираке и Сирии, не вступая в войну и сохраняя под своим контролем территории, флот и арсеналы, что укладывалось в игру Петена с Западом{31}. Однако 1 июня Риббентроп вызвал Абеца и заявил, что никаких уступок не предвидится, поскольку в данной ситуации французская помощь является само собой разумеющейся, из-за чего между ними возникла размолвка — по словам посла, первая в истории их отношений. Лишь в конце разговора «из-под неподвижной маски, за которую Риббентроп все чаще прятался, появилось настоящее человеческое тепло. „Как и вы, мой давний соратник, я не хочу, чтобы ваша миссия окончилась провалом“, — сказал он»{32}.
Французы отметили, что на встрече 11 мая Гитлер был, что называется, не в своей тарелке. Вскоре они узнали причину — накануне Рудольф Гесс, заместитель фюрера по партии, сел в самолет и улетел в неизвестном направлении, а вскоре обнаружился… в Шотландии. Загадку последнего полета «второго преемника фюрера после Геринга», многие десятилетия не дававшую покоя службам безопасности и любителям тайн истории, можно в целом считать разгаданной. Гесс полетел в Англию не по поручению фюрера, а по своей инициативе, умело направляемый друзьями — Карлом и Альбрехтом Хаусхоферами, в отчаянной попытке примирить два «нордических народа». Но его донкихотская затея была обречена на провал. Однако в тот момент в Германии никто ничего не знал, все терялись в догадках, а Лондон хранил молчание.
Оправившись от первого потрясения (все-таки старый товарищ!), Гитлер велел строжайшим образом опросить или допросить всех, кто мог хоть что-то знать. Риббентроп не был исключением, хотя его взаимная антипатия с Гессом была хорошо известна: англичане запустили слух о том, что «наци номер три» бежал, спасаясь от Гиммлера и Риббентропа. Эти двое подвергли допросу Фрица Хессе, эксперта МИДа по английским делам, который узнал о случившемся лишь тогда, когда его срочно вызвали в Фушль. Поверив его растерянности и коротко рассказав о случившемся, рейхсфюрер СС поинтересовался, каковы шансы «миссии мира» на успех (Хессе ответил, что они равны нулю), а затем с тревогой спросил, не выдаст ли беглец «намерений фюрера относительно России». Риббентроп поспешил увести разговор от опасной темы, заявив, что «доктор Хессе — всего лишь мой эксперт по Англии и не информирован ни о каких намерениях относительно России».
Получив требуемые разъяснения, они отправились к Гитлеру. Вернувшись, рейхсминистр сказал Хессе: «Не понимаю. Я передал фюреру все, что вы говорили, добавив, что полностью разделяю ваше мнение. Все это глупость, настолько ужасная, насколько мы можем себе представить. Если бы только фюрер не слушал идиотов, которые морочат ему голову возможностью легкого мира с Англией. Вообразите, он на самом деле думал, что Гесс может добиться успеха. Хорошо хоть теперь он так не думает. Вам повезло, что вы не имели к этому отношения. С Гессом и его окружением теперь покончено»{33}.
Из сказанного как будто можно заключить, что Гитлер сам послал своего заместителя в Англию, но факты и документы свидетельствуют об обратном. Что касается последних слов, то так оно и произошло, причем незамедлительно. Риббентроп мог бы радоваться устранению соперника, но в результате на его месте оказался куда более сильный и опасный человек — Мартин Борман. Карл Хаусхофер, давний ментор и друг беглеца, лишился покровительства Бормана. Тень подозрения пала и на Альбрехта, связанного с антигитлеровской оппозицией, но успешно скрывавшего эту связь.
Напоследок Гесс все-таки причинил неприятность Риббентропу, которому пришлось объяснять случившееся итальянцам во время визита в Рим 13–14 мая. Он сказал, что Гесс — безумец, подпавший под влияние гипнотизеров и астрологов, но ни в коем случае не предатель и что его расчеты на диалог с англичанами нелепы. Затем рейхсминистр рассказал о переговорах с Дарланом и перешел к вопросу о помощи антибританским силам в Ираке и Афганистане (немцы обхаживали афганского министра экономики Абдула Меджида, приехавшего в Германию лечиться; годом раньше он пытался вступить в переговоры с СССР через полпредство в Кабуле). Муссолини заметил, что в едином антибританском фронте не хватает только Испании и СССР, и поинтересовался, как обстоит дело с ними. Об испанцах гость отозвался неприязненно, о русских осторожно: отношения корректные. Сталин едва ли пустится на авантюру, но если пустится, то будет разбит за три месяца; фюрер не ищет осложнений, хотя встревожен концентрацией советских войск на границе; он готов к любым неожиданностям, но никаких решений еще не принял{34}.
Тем временем японские союзники не только досадили Берлину пактом с Москвой, хотя Хаусхофер оценил его как «шедевр политиков, обладающих великой прозорливостью»{35}, но и тайком вступили в переговоры с США. 3 мая Риббентроп показал Осима американский проект двустороннего соглашения от 16 апреля, полученный по каналам разведки. Посол был изумлен, ибо сам ничего не знал, и выразил недовольство в телеграммах своему министру.
Коноэ и Мацуока начали игру с Америкой, причем каждый норовил вести ее по-своему. На вопросы посла Отта глава МИДа отвечал уклончиво: то заверял его в верности Тройственному пакту, то ссылался на проамериканское лобби в Токио, с которым приходится считаться, но все же проинформировал о ходе зондажей. В это время начали циркулировать слухи о скором визите Мацуока в Америку. 9 мая Риббентроп показал Осима телеграммы Отта и попытался добиться ясности относительно американских предложений и японских ответов. Цели Вашингтона были понятны — оторвать Японию от «оси» и удержать ее от вступления в войну. Позиция Токио была менее очевидной, а Мацуока зарекомендовал себя как политик, от которого можно ждать неожиданностей. Рейхсминистр не знал главного: японский коллега не был гением интриги, просчитывавшим ситуацию на много ходов вперед; он находился во власти сиюминутных настроений, сам не зная, что предпримет завтра, но не поддавался контролю со стороны. Проведя молодость в Америке, Мацуока испытывал к ней чувство «любви-ненависти», более понятное психоаналитику, нежели политологу. Кроме того, его пленила перспектива нового триумфа — нормализации отношений с США. Риббентропа волновали конкретные вещи: вступит ли Япония в войну против Англии и нанесет ли удар по Сингапуру, — но внятного ответа он так и не добился.
Японцы делали Рузвельту предложения о разделе сфер влияния на Тихом океане, но они тоже не знали главного: Вашингтон искал не примирения, но надежного способа вступления в войну на стороне Англии в обход собственного общественного мнения. Из-за этого Рузвельт и госсекретарь Хэлл выдвигали заведомо неприемлемые условия, вроде полного ухода японцев не только из Китая, но и из Маньчжурии, на что военные круги не пошли бы ни в коем случае. Располагая данными разведки и не строя иллюзий, Риббентроп, как показывает его послание Мацуока от 12 мая, понимал это, а потому нервничал. Беспокойство сменилось раздражением, когда 14 мая он получил из Токио инструкции японского министра своему послу в Вашингтоне адмиралу Номура. В них указывалось, что Япония готова остаться в стороне от «европейской войны», то есть не выступать против Англии, если США поступят так же и призовут Чан Кайши к компромиссу. Риббентроп велел Отту заявить протест по поводу того, что Токио не проконсультировался с союзником, и предупредить Мацуока, что любое соглашение такого рода ослабит Тройственный пакт. «По нашему мнению, — телеграфировал он, — лучшим способом удержать Америку от вступления в войну является полный отказ Японии от обсуждения американских предложений»{36}.
Второго июня Гитлер и Муссолини тоже поговорили о Японии, а затем обсудили, кто станет следующим премьером Англии после неизбежного, по их мнению, падения Черчилля. Гитлер назвал государственного секретаря по авиации баронета Сэмюэля Хора и 78-летнего Дэвида Ллойд Джорджа, но Риббентроп отвел первую кандидатуру как «слишком незначительную». Воинственную позицию Рузвельта собеседники объяснили его личной ненавистью к фюреру и дуче, а от цифр возможной американской помощи Англии отмахнулись как от нереальных. Рейхсминистр добавил, что прилагает максимум усилий для заключения договора с Турцией, дабы гарантировать ее нейтралитет. В беседе с Чиано Риббентроп заявил, что рейх отдает новорожденную Хорватию на откуп Риму, но сосредоточит в своих руках отношения «оси» с Францией и что слухи о скорой операции вермахта против России «лишены основания или как минимум очень преждевременны»