На весь мир Гитлер заявил, что «занял единственную позицию, которую мог занять как ответственный лидер Германской империи, но так же как и представитель европейской культуры и цивилизации, ощущающий свою ответственность» — «решил сегодня передать судьбу и будущее Германской империи и нашего народа в руки наших солдат». В подробном послании к Муссолини от 21 июня, явно написанном «для истории», есть и более примечательные откровения: «Я чувствую себя внутренне снова свободным, после того как пришел к этому решению. Сотрудничество с Советским Союзом при всем искреннем стремлении добиться окончательной разрядки часто тяготило меня. Ибо это казалось мне разрывом со всем моим прошлым, моим мировоззрением и моими прежними обязательствами. Я счастлив, что освободился от этого морального бремени»{52}. Однако 27 июня он же сказал Риббентропу, что чувствует себя как всадник, который мчится по тонкому льду замерзшего озера, замирает от ужаса, но понимает, что останавливаться нельзя — иначе провалится{53}.
В половине шестого утра 22 июня Молотов принял Шуленбурга, принесшего ноту о «немедленном принятии военных контрмер» против «массированной концентрации» Красной армии на границе и сказавшего, что «по его мнению, это начало войны». «Для чего Германия заключила пакт о ненападении, когда так легко его порвала?» — спросил Молотов. Посол сказал, что «не может ничего добавить к сказанному», что он «в течение 6 лет добивался дружественных отношений между СССР и Германией, но против судьбы ничего не может поделать»{54}. Вслед за этим сателлиты рейха разорвали дипломатические отношения с СССР и один за другим начали объявлять войну, кроме Дании и Франции. Болгарское посольство осталось на месте — явно не только из-за симпатий «братушек»… Японское посольство тоже, хотя в Токио не было единого мнения, что делать дальше.
Двадцать четвертого июня Гитлер выехал в ставку «Вольфсшанце» под Растенбургом (в Восточной Пруссии). Рейхсминистр немедленно обосновался в сорока километрах от нее в замке XVII века Штейнорт: граф Генрих фон Лендорф-Штейнорт уступил свое владение новому хозяину, получив разрешение оставить за собой часть дома, где благополучно жил до июля 1944 года, пока не оказался замешан в антинацистском заговоре, был арестован и повешен по приговору Народной судебной палаты…
В Берлине, где дипломатическая активность резко упала, Риббентроп почти не показывался. По мере продвижения фронта на Восток менялась и диспозиция. «Складывается впечатление, — пишет немецкий историк Карл Шлёгель, — что во время войны вся работа ведомства Риббентропа переместилась на железную дорогу. Сотрудники министерства иностранных дел все время были „на колесах“. Летом 1942 года, к примеру, все дипломаты, которые хотели встретиться с Гитлером или с Риббентропом, должны были отправляться в Винницу или в Житомир»{55}.
Шмидт, ездивший в ставку с иностранными гостями, рассказывал: «Для этого был предназначен особый спальный вагон, так называемый служебный поезд, отправлявшийся из Берлина каждый вечер. Зимой он уходил раньше, чтобы избежать бомбежек. На следующее утро служебный поезд прибывал в Варшаву, в полдень — в Брест-Литовск, вечером — на старую [то есть на существовавшую до сентября 1939 года. — В. М.] русско-польскую границу. Оттуда, из-за партизан и частого разрушения путей, роскошный поезд как улитка полз до Винницы, куда прибывал на следующее утро. Но иностранные дипломаты должны были покинуть поезд уже в 3 часа утра в Бердичеве и еще два часа ехать на машине до полевой штаб-квартиры Риббентропа. Он принимал их в 11 часов, обедал с ними в 12, а в 1 час летел вместе с ними на самолете в ставку Гитлера. Там в 3 или в 4 часа начиналась беседа, продолжавшаяся час или два. После этого они возвращались на машине в штаб-квартиру Риббентропа, ужинали и в полночь отправлялись в Бердичев, чтобы в 2 часа ночи сесть на служебный поезд до Берлина. Возвращались они в 8 часов утра, через две ночи. Таким образом, для короткой беседы с Гитлером, зачастую по частным и незначительным вопросам, послам и другим важным персонам приходилось проводить в пути три дня и четыре ночи. Этот пример характеризует излюбленные методы работы Гитлера и Риббентропа»{56}.
С началом войны на Востоке рейхсминистра начали атаковать «национальные правительства», претендовавшие на «освобожденные территории». По указанию Гитлера, Вильгельмштрассе им не отвечало, но один пример заслуживает упоминания. 5 июля Риббентроп сообщил Абецу о послании на имя фюрера от жившего во Франции великого князя Владимира Кирилловича, объявившего себя главой дома Романовых: тот призвал «подданных» сотрудничать с немцами ради освобождения родины. Рейхсминистр сделал вывод, что заявление великого князя «поможет советскому правительству и осложнит действия вермахта, поскольку даст большевистским правителям возможность утверждать в своей пропаганде, что России угрожает возвращение старого царского феодализма, и воля Красной армии к сопротивлению возрастет». Он велел передать «монарху», чтобы тот воздержался от любой публичной деятельности, иначе «Имперское правительство, к сожалению, будет вынуждено его интернировать»{57}.
Внимание Гитлера было приковано исключительно к русскому направлению, чем решили воспользоваться французы. 14 июля (день взятия Бастилии!) Дарлан написал ему и, подтверждая верность монтуарской политике и майским протоколам, перечислил условия их успешной реализации: восстановление суверенитета Франции над всей ее территорией; особый статус Эльзаса и Лотарингии до заключения мирного договора; освобождение военнопленных; мораторий на выплату репараций и отказ держав «оси» от претензий на французские колонии. Риббентроп снабдил перевод послания припиской: «Полагаю необходимым раз и навсегда положить конец наивным французским попыткам шантажировать нас». Фюрер согласился, и Абец сообщил Дарлану, что в ближайшее время руководство рейха не может встретиться с ним{58}. «Дипломатический блицкриг» хитрого адмирала не удался, но Риббентроп продолжал надеяться на сотрудничество в «монтуарском духе», о чем в конце октября говорил де Бринону{59}.
Двадцать восьмого июля между Риббентропом и Гитлером произошла серьезная ссора. «Внешний повод для нашего конфликта был сначала совсем незначителен. В связи с представлением к награждению военными знаками отличия ряда сотрудников министерства иностранных дел, которые заслужили их, рискуя собственной жизнью, я просил права направить их наградные листы фельдмаршалу Кейтелю. Итак, речь снова шла о вопросе компетенции, на сей раз весьма второстепенном. Но обсуждение его становилось все более возбужденным с обеих сторон и вскоре распространилось и на другие проблемы; под конец оно затронуло наши противоположные взгляды по еврейскому вопросу, а также и прочим вопросам мировоззрения. Это переполнило чашу моего терпения: я в возбуждении потребовал своей отставки и получил на нее согласие. Адольф Гитлер пришел при этом в такое сильное возбуждение, в каком я его еще никогда не видел. Когда я вознамерился выйти из кабинета, он в резких выражениях бросил мне упрек, что, постоянно противореча ему, я совершаю преступление, ибо этим подрываю его здоровье. Он выкрикнул это тяжкое обвинение с таким ожесточением, что оно глубоко потрясло меня и заставило в тот момент опасаться, как бы с ним не случилось какого-нибудь припадка. Я стал искать слова, которые могли бы его успокоить. Фюрер попросил меня больше никогда не требовать моей отставки, и я дал ему честное слово, что во время войны этого требования не повторю. […] Мне никогда не забыть этой сцены, и я сказал тогда своим сотрудникам, что подам в отставку в тот самый день, когда будет заключен мир. […] Однако никаких конспиративных действий я против Адольфа Гитлера никогда не предпринимал и в деловых вопросах был всегда с ним лоялен, оставшись верным ему лично до конца»{60}.
Находившийся в то время при рейхсминистре в качестве шеф-адъютанта, будущий статс-секретарь МИДа барон Густав Штеенграхт фон Мойланд утверждал, что случившееся было «кульминацией длительной оппозиции войне с Россией со стороны Риббентропа», который попал в немилость и какое-то время общался с диктатором только через Хевеля{61}. Это продолжалось даже во время августовского визита Муссолини на Восточный фронт, где было много помпы, но мало деловых разговоров — дуче восприняли как туриста, пусть и очень важного.
Единственной заметной акцией Риббентропа в течение 2-й половины 1941 года стали продление 25 ноября Антикоминтерновского пакта и присоединение к нему стран-сателлитов. По словам Вайцзеккера, «среди гостей Бардоши (Венгрия) был самым суровым, Антонеску (Румыния) самым многословным, Тука (Словакия) самым воодушевленным, Лоркович (Югославия[84]) самым усердным, Попов (Болгария) самым рассудительным, Скавениус (Дания) самым находчивым, Виттинг (Финляндия) самым честным, Чиано (Италия) самым невозмутимым и Серрано Суньер самым темпераментным». Японию и Маньчжоу-Го представляли послы. Дни были заполнены официальными встречами, на которых рейхсминистр в полной мере оправдал репутацию «граммофона» и «первого попугая рейха», повторяя каждому из гостей один и тот же набор клише{62}