. Турция и Португалия на авансы Берлина не поддались. Неблагонадежные режимы Петена и генерала Милана Недича (Сербия) приглашения не получили.
На следующий день Риббентроп произнес программную речь о европейской солидарности против плутократии, еврейства и большевизма, с предельной резкостью высказавшись о позиции США. На мысль об этом его натолкнула «Атлантическая хартия» Черчилля и Рузвельта от 12 августа, о которой он немедленно сообщил фюреру и посоветовал дать ответ. 25 октября эта тема оказалась среди главных на переговорах с Чиано в «Вольфсшанце» (Муссолини хотел прилететь, но заболел). Гитлер отметил, что в ходе общей борьбы против Азии (то есть СССР) она впервые чувствуется по-настоящему, и особо выделил будущую роль Италии, о чем обрадованный гость поспешил сообщить в Рим. После официальной части рейхсминистр пригласил Чиано на охоту, уверенно заявив, что в 1943 году они будут стрелять уток уже в мирных условиях. В дневнике визитер не удержался от обычных колкостей: «Для такого человека, как Риббентроп, который с 1939 года обещает победу в течение пятнадцати дней, это — приличный скачок»{63}.
Конец года был отмечен событием глобального масштаба — нападением Японии на американский флот в Перл-Харборе 7 декабря[85]. К этому времени отношения союзников по «оси» осложнились и на Востоке. Несмотря на непрекращавшийся нажим Берлина и перспективу раздела трофеев скорой, как казалось, победы, Япония не напала ни на Советский Союз{64}, ни на Англию, а, напротив, продолжала переговоры с США. Мацуока, только что подписавший пакт с Молотовым, после нападения Германии на СССР внезапно стал требовать немедленного вступления Японии в войну на стороне Третьего рейха, но оказался в полной изоляции и был отправлен в отставку при реформировании кабинета в середине июля. Усилия премьера Коноэ и нового главы МИДа Тоёда Тэйдзиро были брошены на поиски компромисса с Вашингтоном, но Рузвельт и Хэлл, не прерывая переговоров, отвергали японские предложения и продолжали выдвигать невозможные условия. Риббентроп получал информацию лишь эпизодически, поскольку переговоры велись в глубокой тайне и с привлечением неофициальных лиц; японским послам сообщались лишь самые общие сведения, на что Осима[86] не переставал жаловаться. Назначение военного министра генерала Тодзио Хидэки 18 октября главой правительства было истолковано как победа милитаристов, хотя новый премьер и его министр иностранных дел Того Сигэнори, бывший посол в Германии и СССР, проявили неожиданную умеренность, выразив готовность начать все сначала{65}.
Усилия оказались тщетными. 26 ноября Хэлл в качестве «последнего слова» предъявил японцам заведомо неприемлемый ультиматум. 28 ноября Осима сообщил Риббентропу, что надежд на компромисс нет (накануне он говорил это Гитлеру, но тот не обратил внимания на его слова), что Токио верен Тройственному пакту, и спросил, вступит ли Германия в войну, если Япония первой начнет боевые действия. Рейхсминистр ответил, что вступит, но подготовка декларации откладывается из-за пребывания фюрера на фронте. Посол Отт через день встречался с Того, оперативно передавая информацию в Берлин, однако о нападении на Перл-Харбор там впервые узнали по радио, когда оно уже произошло{66}. В показаниях для защитников Осима на Токийском процессе Риббентроп утверждал, что посол тоже не был своевременно извещен об этом.
«Когда Япония (вместо того чтобы напасть на Россию, как хотел я, или на Англию, как желал фюрер) напала на США, я оценил это событие с весьма смешанными чувствами, поскольку с самого начала хотел избежать втягивания в войну Соединенных Штатов. Но японцы и тогда, и потом делали то, что сами считали для себя нужным. Когда это начало становиться для нас все более чувствительным, я не раз просил фюрера, а особенно Геринга дать мне самолет дальнего радиуса действия, чтобы я смог слетать в Токио. Я считал необходимым определить вместе с японским правительством общую политику. Но из-за того, что один такой самолет упал над Сиамом, я не получил ни согласия, ни самолета. Тогда я стал просить отправить меня в Японию на подводной лодке, но и это предложение было отклонено»{67}.
Считая унизительным ждать из Вашингтона объявления войны, фюрер решил сделать это сам. 9 декабря министерству иностранных дел было приказано составить список прегрешений Рузвельта, посольству в США — сжечь секретные документы и шифровальные таблицы. «Отец уверяет, что отговаривал от вступления в войну против Америки, — пишет Рудольф фон Риббентроп. — Это представляется правдоподобным. Министр иностранных дел, неоднократно выступавший против войны с Россией, не станет одобрять войну на два фронта. […] Объявление войны против Соединенных Штатов явилось второй роковой ошибкой, совершенной Гитлером в 1941 году. Он облегчил Рузвельту отнесение европейского театра военных действий отныне к приоритету американского ведения войны. При этом Гитлер не имел никаких оснований сразу же присоединиться к японцам, они этого, ввиду пакта о ненападении, также не сделали, когда он выступил против России. Объявление войны США означало по сути конец внешней политики Германии, во всяком случае, такой политики, на осуществление которой оказывал влияние министр иностранных дел»{68}. Войну Соединенным Штатам объявил и Муссолини, что Виллари назвал «огромной дипломатической и стратегической ошибкой», добавив: «Объявление войны Германией и Италией прямо сыграло на руку Рузвельту и Черчиллю»{69}.
В два часа пополудни 11 декабря Риббентроп зачитал американскому поверенному в делах Леланду Моррису ноту об объявлении войны со ссылкой на обстрел германских кораблей американским флотом. Через два часа в Рейхстаге Гитлер сообщил о своем решении и огласил подписанное Риббентропом, Альфиери и Осима соглашение о незаключении сепаратного мира{70}. Вручая 14 декабря японскому послу Большой золотой крест Ордена заслуг Германского орла (очень высокая награда для чиновника его ранга!), фюрер заметил, что Япония поступила правильно и вовремя объявила войну, существенно облегчив этим положение «оси». Он и сам так поступил с Польшей и Советским Союзом{71}.
Глава 12. В зареве пожара(1942–1945)
И гибель стал готовить сам себе.
Вступление в конфликт СССР и США и превращение войны в мировую поставили деятельность ведомства Риббентропа в полную зависимость от положения на фронтах. Агонию МИДа хорошо описал Филиппо Анфузо, последний посол Муссолини в рейхе. «Внешняя политика определялась исключительно в лесу [в Ставке фюрера. — В. М.], а в Берлине только передавали бумаги… На Вильгельмштрассе Риббентроп собрал дипломатов, которых считал неспособными или слишком вялыми для службы за границей»{1}. В августе 1940 года, когда почти вся Европа была покорена, Германия поддерживала дипломатические отношения более чем с сорока государствами, два года спустя — всего с 22, включая десять нейтральных! Из послов Риббентроп регулярно принимал только старого приятеля Осима. Оставшихся не у дел специалистов объединили в комитеты (американский возглавлял Дикхоф, русский — Шуленбург), но их услуги оказались невостребованными. Прежде всего это относится к Русской службе, поскольку создание в июле 1941 года Имперского министерства восточных оккупированных территорий во главе с Альфредом Розенбергом показало, что на этом направлении дипломатам делать нечего. Примерно так же относились к ним и чины вермахта.
Министерство пережило еще одну метаморфозу — завершилась нацификация кадрового состава. К августу 1940 года из 120 дипломатов высших рангов, работавших в центральном аппарате, 71 состоял в НСДАП, причем 50 из них служили в министерстве до прихода нацистов к власти; 22 не состояли, но 11 из них безуспешно подавали заявления о вступлении в партию (данные неполные). Членами НСДАП были восемь из девяти глав департаментов. С 1941 года во главе дипломатических миссий появились ветераны партии и СА: Адольф Беккерле — в Софии, Зигфрид Каше — в Загребе, Ганс Людин — в Братиславе, Дитрих фон Ягов — в Будапеште, Манфред фон Киллингер — в Бухаресте, но это относилось, почти исключительно, к странам-сателлитам, где не могло быть речи ни о какой самостоятельной политике. Компромисс со «старыми партайгеноссе» был и попыткой противостоять могуществу Гиммлера: когда рейхсфюрер СС «пытался добиться исключительного влияния на внешнюю политику», между ним и Риббентропом «возникла очень серьезная скрытая вражда»{2}. Наоборот, в нейтральные страны поехали наиболее опытные дипломаты: в 1943 году Дикхоф отправился в Мадрид, последний поверенный в делах в Вашингтоне Ганс Томсен — в Стокгольм. В Анкаре оставался бессменный фон Папен{3}.
Важную роль в нацификации министерства сыграл глава Внутригерманского отдела Мартин Лютер — темная личность даже для Третьего рейха. Он вступил в НСДАП в 1933 году и сделал карьеру благодаря протекции Риббентропа, точнее, фрау Аннелиз. Романтические отношения тут ни при чем: Лютер был завхозом, занимавшимся перестройкой виллы в Далеме и посольства в Лондоне. Став министром, патрон взял его на службу. Как многие примазавшиеся, Лютер стремился выглядеть более фанатичным нацистом, чем ветераны «Пивного путча». Дипломаты «старой школы» не любили и побаивались этого человека, бравшего на себя грязную работу по контактам со спецслужбами и участием в «окончательном решении еврейского вопроса» (именно он представлял МИД на печально известном совещании в Ванзее 20 января 1942 года под председательством Рейнгарда Гейдриха). Записка Лютера от 24 сентября 1942 года об «