В ноябре 1943 года в Стокгольме полпред Александра Коллонтай, сыгравшая значительную роль в заключении мирного договора 1940 года, заявила, что Москва готова принять финских представителей для переговоров, если те не будут требовать «территории, которые им не принадлежат» (Сталин еще 4 августа 1941 года сообщил Рузвельту о готовности заключить мирный договор с Финляндией и сделать ей территориальные уступки в рамках приобретений 1940 года). Главное было в том, что СССР не требовал безоговорочной капитуляции. Правительство Финляндии отвергло предложение, но после прорыва блокады Ленинграда оказалось более сговорчивым и отправило в Стокгольм экс-премьера Юхо Кусти Паасикиви, имевшего опыт переговоров с русскими. 16 февраля 1944 года финны получили условия перемирия, которые германский посланник Виперт фон Блюхер охарактеризовал как «сносные». 26 марта Паасикиви был уже в Москве. Блюхер назвал это предательством, которое приведет или к большевизации Финляндии, или ее оккупации вермахтом. 22 июня Гитлер послал в Хельсинки Риббентропа, который несколько дней выкручивал руки Рюти и министру иностранных дел Карлу Рамсаю, требуя декларации о том, что их страна не пойдет на сепаратный мир и останется на стороне рейха. 26 июня президент сделал требуемое заявление. Рейхсминистр одержал дипломатическую победу — последнюю в своей жизни и самую непродолжительную: в конце июля Рюти ушел в отставку. 1 августа президентом стал Маннергейм, который через несколько недель начал переговоры с СССР, дезавуировав заявление своего предшественника. 2 сентября он сообщил немцам о выходе из войны, стараясь сделать это как можно мягче. Ввести войска в Финляндию оказалось невозможным, устроить пронацистский путч тоже. 19 сентября перемирие с «союзниками» было подписано. Маннергейм — единственный из лидеров стран «оси» — сохранил свой пост, а Финляндия не была оккупирована. Говорят, что Сталин позже сказал Паасикиви: «Вы должны за все благодарить вашего старого маршала»{32}.
Вояж в Хельсинки стал последним официальным визитом рейхсминистра за границу. Однако «Риббентроп считал, что дипломатическая жизнь должна продолжаться, — вспоминал итальянский посол Анфузо, — дабы никто не сказал, что Берлин больше не столица. На Вильгельмштрассе создали призрачную имитацию светской жизни. Каждую неделю нас звали на обед в отель „Адлон“. […] Последний обед, на котором я присутствовал, совпал с переходом американцев через Рейн по мосту в Ремагене», что произошло 7 марта 1945 года{33}.
Массовый исход коллаборационистов всех мастей из освобожденных стран привел к созданию многочисленных правительств в изгнании, национальных комиссий и комитетов. Одним из них стал Комитет освобождения народов России (КОНР), о создании которого было объявлено на учредительном съезде в Праге 14 ноября 1944 года. Возглавивший КОНР генерал-лейтенант РККА Андрей Власов в заключении своей «тронной речи» сообщил, что 11 ноября его принял Риббентроп (запись их беседы неизвестна), который «выразил полное понимание целей, которые ставит перед собой Комитет, и обещал свою поддержку».
«Власовское движение» — болезненная тема, поэтому ограничусь лишь теми аспектами, которые касаются непосредственно рейхсминистра. Среди первых немецких контактов Власова были Клейст и Хильгер, высоко оценившие его политический потенциал, однако соперничество МИД, ОКВ, СС и ведомства Розенберга вкупе с недоверием Гитлера к русским долгое время мешало использовать его. Весной 1943 года Риббентроп добился развертывания «акции Власова» в пропагандистских целях, но в июне Кейтель и Розенберг общими усилиями запретили ему вербовку добровольцев и агитацию на оккупированной территории. 29 июня Хильгер писал шефу, что «замедление или же свертывание акции Власова в настоящий момент самым неблагоприятным образом повлияет на позицию населения оккупированных областей и всерьез поставит под вопрос саму возможность дальнейшего использования частей, сформированных из уроженцев России». Только осенью 1944 года Власов добился признания со стороны Гиммлера и Риббентропа, который 21 октября телеграфировал в Ставку фюрера, что именно он первым предложил привлечь генерала к сотрудничеству, а теперь узнает о его встрече с рейхсфюрером СС «из прессы». Соглашение между КОНР и Имперским правительством, заключенное 18 января 1945 года, подписал статс-секретарь МИДа Штеенграхт. Образцом для него стало соглашение с бельгийским фольксфюрером Леоном Дегрелем, подписанное 23 ноября 1944 года{34}.
В упомянутой телеграмме Риббентроп сообщал, что «германско-русский вопрос — это то, чем я занимаюсь ежедневно». 17 июля 1944 года он собрал в Ставке Шуленбурга, Хильгера и Хессе, чтобы обсудить очередное предложение японского императора о посредничестве. Фюрер не отверг идею с ходу, заявив, что должен подумать и посоветоваться с дуче, приезда которого ожидал со дня на день. Риббентропа беспокоило, не разорвет ли Япония союз с Германией, если получит отрицательный ответ, тем более после успешной высадки англо-американских войск в Нормандии. Он сам был готов вести переговоры, однако 20 июля в «Вольфсшанце» взорвалась бомба, заложенная в бараке, где проходило совещание, полковником графом Клаусом фон Штауфенбергом. Гитлер должен был погибнуть, но в результате был лишь несильно контужен. Муссолини приехал несколько часов спустя: последняя, как оказалось, встреча диктаторов прошла в обстановке эйфории из-за чудесного спасения… и взаимного недоверия паладинов фюрера, из которых Риббентроп имел особенно бледный вид{35}.
Среди заговорщиков оказалось немало дипломатов: бывшие послы граф Фридрих фон дер Шуленбург и Ульрих фон Хассель были казнены по приговору Народной судебной палаты. Риббентроп попытался вступиться за первого, но ему посоветовали не лезть не в свое дело. Борман потребовал головы рейхсминистра: если тот знал о заговоре — предатель, если не знал — идиот. Но Гитлер защитил Риббентропа. А если бы он не сделал этого? Если бы тот был снят с должности и арестован, как Карл Хаусхофер, или угодил в концлагерь, как экс-президент Рейхсбанка Яльмар Шахт, которого в мае 1945 года освободили (и сразу же арестовали вновь) «союзники»? Рискну предположить, что суда победителей он бы не избежал, а вот эшафота — вполне возможно. Но этого не случилось, и рейхсминистр принялся громко обличать «изменников» и «трусов».
Однако уже 30 августа Риббентроп «передал фюреру памятную записку[92] с просьбой уполномочить меня немедленно предпринять зондаж во всех направлениях с целью заключения мира. […] Записку я начал словами: „Задача дипломатии — заботиться о том, чтобы народ не героически погиб, а продолжал существовать. Любой путь, ведущий к этой цели, оправдан, а неиспользование его может быть охарактеризовано лишь как достойное проклятия преступление“. Эти слова были не чем иным, как цитатой из „Майн кампф“, которую я сознательно поставил в самом начале своей памятной записки, чтобы напомнить Адольфу Гитлеру его же собственными словами о задаче любой дипломатии. Я хотел, с одной стороны, обратить внимание на то, что мы уже собрались героически погибнуть, а с другой — на то, что он сам же считал: дипломатия обязана попытаться не допустить этого. Но и памятная записка успеха не возымела, а полномочий, которые я просил, мне так и не было дано»{36}. Точнее, по рассказу представителя рейхсминистра в Ставке Вальтера Хевеля, «Гитлер в бешенстве швырнул ее в угол комнаты и притом со словами, что „выявлять готовность русских к переговорам означало бы тронуть раскаленную докрасна печь, чтобы выяснить, горяча ли она!“. […] Гитлер уже больше не был доступен для аргументов, как, очевидно, и для своих собственных выводов прошлых лет»{37}.
Четвертого сентября Гитлер снова ответил отказом на авансы Осима, но уже не так резко, как раньше, из чего тот заключил, что дверь еще не закрылась окончательно. Риббентроп объяснил итальянскому послу Анфузо, что Третий рейх не столько отвергает компромисс, сколько не хочет брать на себя инициативу, дабы это не выглядело мольбой о пощаде. «Не думаю, что Сталин пойдет на переговоры о мире, пока не сомневается в своей силе», — пояснил он Осима в середине ноября, сославшись на программную речь советского вождя в очередную годовщину революции{38}. Речь произвела впечатление в Токио, так как Сталин впервые публично отнес Японию к «агрессивным странам». Несмотря на это она была полностью опубликована в газетах.
В частном порядке возникали самые невероятные идеи. Осенью 1944 года фрау Аннелиз вызвалась поехать в Стокгольм для установления контактов с Коллонтай, чтобы «получить отправные точки для суждения о том, имеются ли вообще какие-либо возможности для серьезного разговора с Россией о мире. Однако Гитлер эту инициативу отверг… В январе 1945 года я решил предпринять последний натиск в этом направлении. Я сказал фюреру: я готов вместе со своей семьей полететь в Москву, чтобы априори убедить Сталина в честности наших намерений; таким образом, я и моя семья послужим своего рода залогом в его руках. На это Гитлер ответил: „Риббентроп, не устраивайте мне никаких историй вроде Гесса!“ Такова трагическая глава моих попыток прийти к миру с Россией, чтобы затем получить возможность закончить войну компромиссом с Западом»{39}. Как отметил Д. Ирвинг, «германско-советское сближение даже в это время оставалось мечтой Риббентропа»{40}