.
В начале января 1945 года Гитлер неохотно согласился на подготовку мирных предложений для Запада. 19 января они были представлены фюреру (известны только в пересказе): Германия сохраняла свои «национальные границы», отказывалась от гегемонии в Европе и экономической автаркии, гарантировала свободу вероисповедания и бралась участвовать в международной акции по переселению евреев. Получив одобрение вождя, Риббентроп подписал бумагу и передал ее Вернеру фон Шмидену — видному юристу, связанному с представителем американской разведки в Швейцарии Алленом Даллесом.
Еврейский вопрос стал ключевым в последних контактах рейха с «союзниками», ибо Гиммлер, Кальтенбруннер и Шелленберг начали торговать жизнями заключенных евреев — получали за каждого освобожденного определенную сумму в валюте, собирая капитал на случай бегства. Местом переговоров стал Стокгольм, партнерами — банкиры Валленберги и вице-президент шведского Красного Креста граф Фольк Бернадотт, родственник королевской семьи. МИД ничего не знал об этом, поэтому Хессе едва не лишился дара речи, услышав от Шторха вопрос, сколько он хочет за каждого еврея.
В феврале 1945 года Бернадотт приехал в Берлин для переговоров с Гиммлером. По воспоминаниям Хессе, он сам изъявил желание поговорить с Риббентропом; по свидетельству Клейста, на встрече настоял рейхсминистр. Риббентроп, изображавший из себя государственного мужа великой страны, произвел на гостя впечатление бодрого, но оторванного от жизни человека, а речь об угрозе большевизма показалась ему «заезженной пластинкой». Риббентропу нечего было предложить гостю: «союзники» ставили его отставку условием любого компромисса, а на это он не мог пойти даже в полном отчаянии. Наш герой вернул Бернадотту забытую папку с секретными документами, даже не заглянув в нее, чем немало удивил Клейста{41}.
После разговора с Бернадоттом Риббентроп поручил Хессе составить записку о возможных условиях компромисса как с Западом, так и с Востоком. На столе у министра лежали номера лондонских журналов и газет с фотографиями из концлагерей, которые он полгода назад в гневе бросил на пол. «Если всё это правда, — задумчиво произнес Риббентроп в феврале 1945 года, — то да смилостивится над нами Небо!» Пребывая в таком настроении, он категорически восстал против предложения Геббельса расстреливать по одному военнопленному за десять мирных жителей, погибших под союзническими бомбами: идея пришла в голову министру пропаганды после бомбардировки Дрездена в ночь с 13 на 14 февраля, о количестве жертв которой историки спорят до сих пор. «Только через мой труп», — сказал Риббентроп Штеенграхту и 21 февраля убеждал Гитлера не нарушать Женевскую конвенцию об обращении с военнопленными. «Фюрер находился в весьма возбужденном состоянии, он резко оборвал меня, однако распорядился приказ не отдавать… Вскоре посол Хевель зашел ко мне и сообщил: фюрер был намерен… все же такой приказ отдать, и только мое вмешательство удержало его от этого»{42}.
В подготовленной Хессе записке (она тоже не дошла до нас) говорилось, что Германия должна обеспечить свое участие в мирном и коллективном разрешении конфликтов, принять предложенный победителями миропорядок, претендовать только на территории с преобладанием немецкого населения, но иметь право самой определить свое будущее государственное устройство. Риббентроп внимательно прочитал текст, что-то вычеркнул, что-то добавил и стал готовить инструкции для эмиссара, уполномоченного просить западные державы принять капитуляцию Германии, пока «большевистский потоп» не захлестнул всю Европу. Он уже был готов примириться с заменой нацистского режима переходным правительством. Как ни странно, Гитлер согласился с предложениями, но очень скептически оценил шансы на успех. Рейхсминистр задействовал все имевшиеся контакты, включая Вайцзеккера в Ватикане, но отовсюду пошли отказы. Он помирился с Гиммлером, точнее, капитулировал перед ним, поскольку освобождение евреев, священников и политзаключенных было непременным условием даже не успеха, а просто начала диалога, который затеял рейхсфюрер СС.
Хессе отправился в Швецию 17 февраля, встретившись перед отъездом с Клейстом, который пытался запускать пробные шары на советском направлении. Почти месяц в Стокгольме прошел в переговорах с банкирами, сионистами и политиками, не слишком доверявшими гостю. 13 марта Риббентроп принял его для доклада — рейхсминистр лежал больной, в темных очках, в комнате с занавешенными окнами. «Можете ничего не говорить, — произнес он еле слышным голосом. — Я знаю, что всё впустую… Наши враги хотят полностью уничтожить Германию. Поэтому они отвергают любую возможность переговоров, которые могут спасти немецкие жизни. Шведы явно переметнулись в западный лагерь и тоже хотят нашей смерти». Предположив, что депрессия шефа вызвана его докладами, Хессе пояснил, что не всё решался доверить бумаге, и Риббентроп заметно оживился. Под конец разговора он уже был бодр и энергичен, жадно выпытывая мельчайшие подробности.
Через три дня рейхсминистр снова вызвал Хессе и предложил ему вернуться в Стокгольм для установления контактов с… Коллонтай, иронически добавив: «Если хотите, можете вести переговоры и с вашими дорогими западниками, но только в строжайшей тайне». В тот же день он собрал у себя Хессе, Гауса, Хильгера и советника миссии в Швеции Вернера Данкворта, чтобы обсудить, как лучше подобраться к русским. Хессе удивился, что предназначенные ему инструкции не отличались от прежних: Германия предлагала СССР то же самое, что готова была предложить Западу. Риббентроп рассыпался в похвалах русским, «как будто он был советским послом, которому надо убедить национал-социалиста, что Сталин — святой, а большевики — ангелы».
Беседа продолжалась допоздна, пока в час ночи не зазвонил телефон. Риббентроп поднял трубку, через несколько секунд побелел как мел и тихо произнес: «Повторите!», затем сухо поблагодарил и повесил трубку. Звонил Хевель: Гитлер запретил любые переговоры. Под музыку Вагнера он весь вечер изучал предложения и в итоге заявил: «Мы погибнем в битве с большевизмом, но никогда не будем договариваться с ним». Рейхсминистр подавленно сказал собравшимся, что это — самое большое разочарование в его жизни, и приказал хранить услышанное в строжайшей тайне. Днем позже он обсуждал с Хессе другой план — выдать шведам интернированных французских политиков Эдуара Эррио, Леона Блюма и Венсана Ориоля и договорился об этом с Гиммлером, но утечка информации в стокгольмскую прессу сорвала сделку. Взбешенный Риббентроп снова и снова посылал за своим экспертом, требуя придумать успешный план, а в итоге выгнал его со словами, что тот уволен{43}. Окончательную потерю им чувства реальности засвидетельствовал Анфузо. Во время их последней встречи на Вильгельмштрассе 24 марта рейхсминистр сказал ему: «Мы никогда не проиграем войну»{44}.
К началу апреля относится рассказ Хильгера — еще одного несостоявшегося гонца к русским о том, как больной Риббентроп сказал ему: «Хочу спросить вас кое о чем и хочу, чтобы вы ответили с полной искренностью. Будет ли Сталин когда-нибудь готов вести переговоры с нами?» «Герр рейхсминистр, — ответил лучший знаток Советского Союза на Вильгельмштрассе, — не знаю, действительно ли вы хотите спросить меня об этом; если я честно отвечу вам то, что думаю, это вам не понравится». «Я всегда хотел от вас полной искренности», — перебил его рейхсминистр. «Хорошо, если вы настаиваете, вот мой ответ. Пока в Германии у руля стоит нынешнее правительство, нет ни малейшего шанса, что Сталину снова придет в голову вести с нами переговоры». Лицо Риббентропа налилось кровью, но в это время в дверях комнаты показалась голова фрау Аннелиз: «Вставай, Иоахим, пойдем в убежище. Ожидается большой налет на Берлин»{45}.
Вскоре после этого Риббентроп отправился… на Восточный фронт (агентство «Ассошиэйтед Пресс» 10 апреля распространило его фотографию в окопе, полученную из Стокгольма). Слово его сыну: «У Киница на Одере в 1945 году должен был находиться русский плацдарм. Отец, неоднократно вместе с оберстом [полковником. — В. М.] фон Гельдерном[93] посещавший фронт — до которого от Берлина было уже меньше часа на машине, — принял участие в атаке, которая должна была ликвидировать плацдарм. Как предполагал Гельдерн, вероятно, в надежде погибнуть! Он пишет, что какой-то пехотинец в последний момент предупредил его и отца, что их автомобиль стоит прямо напротив позиции русской противотанковой пушки. Тогда он, Гельдерн, заявил отцу, что они „со скоростью 80 километров в час едут в Россию“ и что он не может взять на себя ответственность за то, что министр иностранных дел попадет в русский плен. На это отец, смеясь, заметил, что в данном случае Гельдерн обязан его тогда пристрелить! Он неоднократно ездил вместе с оберстом фон Гельдерном к войскам на фронт на Одере, знакомясь с обстановкой на передовой. Рассказ оберста недвусмысленно опровергает выдвинутое после войны утверждение — в дополнение ко всем приписываемым отцу негативным качествам — что министр иностранных дел был трусом»{46}.
Тринадцатого апреля 1945 года Риббентроп велел эвакуировать персонал министерства в Фушль, а иностранных дипломатов в Бад-Гаштейн. По приказу Гитлера была создана «Альпийская крепость» с центром в Оберзальцберге, но сам фюрер отказался покинуть окруженный Берлин, несмотря на уговоры приближенных, включая самого Риббентропа{47}. 14 апреля начался исход германских и иностранных дипломатов из гибнущей столицы. Прощаясь с Риббентропом, Осима едва сдерживал слезы. Рейхсминистр отказался уезжать, желая до последней минуты находиться вблизи вождя и не переставая надеяться на чудо. Смерть президента США Франклина Рузвельта, последовавшая 12 апреля, была воспринята Гитлером и Геббельсом как знак свыше, как событие, меняющее ход истории: они впали в эйфорию, в то время как Риббентроп не проявил по этому поводу никакого энтузиазма