– Есть. Но ранг, ранг…
Теперь уже я пожал плечами:
– Кто спорит?
– Вы спорите.
– Как и вы, – отпарировал я.
Он засмеялся уже откровеннее.
– Вот видите, мы с вами два спорщика. Но я на вас не набрасываюсь, как некогда нас, заспоривших, низвергли… Я как раз считаю, что спорщики пусть будут. Пусть будут несогласные! Они вовремя укажут на уязвимые места в моих позициях, планах, рассуждениях. А я, вместо того, чтобы настаивать на своем, постараюсь все исправить. Конечно, вовсе не для того, чтобы удовлетворить критиков, как они подумают, а чтобы укрепиться еще сильнее.
– Понимаю, – ответил я. Добавил злорадно: – Это как раз элементарно.
Он нахмурил брови, всматривался некоторое время очень пристально, вздохнул.
– Ах да, в вашем старом мире я уже победил.
– Не совсем, – возразил я.
– Но почти, почти.
– Да, – сказал я глухо, – это верно.
– Значит, мы и здесь идем верным путем!
Я развел руками:
– Всего лишь победным.
Он хитро прищурился:
– Не одно и то же?
– Нет, Владимир Ильич, – ответил я, – не одно. И вы это прекрасно знаете, господин Лойола.
Он умолк, смотрел все еще прищуренно, однако уже без всяких смешинок в глазах.
– Знаете, сэр Ричард, чем больше вас узнаю, тем больше уважаю… и восхищаюсь. И всякий раз хлопаю себя по плечу: молодец! Ведь вы, как ни крути, а продукт моей цивилизации.
Я нехотя наклонил голову.
– В какой-то мере. Боюсь, что в большей, чем в меньшей.
Он спросил напрямик:
– Вы собой недовольны?
– Что вы, – сказал я, – кто же собой недоволен? Все собой довольны! Недовольны бывают тем, как легли карты, но кто же себя винит? С вашей подачи, полагаю, у нас виноваты всегда другие. Родители, воспитатели, окружение, правительство, ученые, соседи, у которых на одну корову больше… Словом, не торопитесь записывать меня в свои сторонники.
– Почему?
– Просто не торопитесь, – повторил я. Добавил: – Маги моего королевства установили, что орган, ответственный за интуицию, находится у человека чуть ниже спины. Так вот я этим местом чую: не надо торопиться. Не надо.
Глава 4
Едва я зашевелился и приподнялся на локте, все зашевелились, кое-кто сразу сел, тревожно, всматриваясь в алый рассвет. Зигфрид толкнул сонного сэра Алана в бок:
– Ты видел сон про семерых монахинь и пьяного рыцаря?
– Нет, – проворчал Алан.
– Зря, – сказал Зигфрид авторитетно. – Чудо, а не сон!.. Обязательно посмотри.
Ульман поднялся хмурый, злой, прорычал:
– Место тут… плохое. Приснилось, что жена изменила.
– Как? – спросил Тюрингем.
Ульман посмотрел на него зло:
– Тебе что, показать?
Тюрингем отпрыгнул, выставил ладони:
– Нет-нет, я спросил, как она могла, ты ж не женат!
– Да? Слава богу… Приснится же такая жуть!
Он плюнул через левое плечо, трижды перекрестился. Все поглядывали на меня с осторожностью, но никто не решился спросить, почему это я бодрствую, сна ни в одном глазу, не случилось ли чего, не лежит ли в соседних кустах труп только что забитого дракона.
Позавтракали остатками мяса и сыра с хлебом, лучники подвели мне коня, выказывая усердие, хотя он и так подбежит по свисту.
Последним добудились отца Ульфиллу, однако патер в укор воинам первым взобрался в седло. Измученный, помятый, он смотрел тем не менее с вызовом на каждого, кто посмел бы обвинить его в изнеженности или толстомясости.
– Все готовы? – поинтересовался Харальд. – Костер загасить и – в путь!
К полудню, когда солнце поднялось к зениту, металл на плечах накалился, я ощутил себя раком, которого варят в собственном панцире. Спасительный лес остался позади, под копытами застучала сухая прожаренная земля.
Мелкая сухая трава, похожая на редкую серую шерсть, незаметно исчезла, земля пошла твердая, как кость, встречный ветер несет сухой песок, похожий на поземку.
Сухая горячая пыль начала выедать глаза, забивается в рот, скрипит на зубах, сушит кожу. Когда я коснулся лица, кожа заскрипела, сухая, как пергамент, найденный в склепе фараона. Харальд и Зигфрид едут следом, абсолютно серые на серых конях. Даже блестящий металл доспехов покрылся пылью, словно каждая пылинка стала крохотным магнитиком.
Ветер время от времени поднимал с земли серые облачка, мы следили за ними настороженными глазами, как за врагом, и едва пыль несло к нам, поспешно зажмуривались, закрывались рукавами, боевыми рукавицами. За первый же час, как мы выехали из леса в эту неожиданную пустыню Гоби, мы так измучились, что уже через пару часов кони едва тащились, а мы пошатывались в седлах.
Я прохрипел:
– Теперь понимаю, почему здесь все еще белые пятна…
– Белые? – переспросил Харальд.
– Так говорится, – пояснил я. – В моих землях.
– А у нас их называют черными, – произнес Алан.
– И у нас, – подтвердил Харальд. – Белое… это перья ангелов, это непорочность дев, это смех ребенка… А здесь чувствуется зло, все еще живое, уцелевшее…
Я поежился, попытался припомнить, сколько же лет требуется, чтобы радиация истощилась, тут же одернул себя, ну что за дикарь, все меряю на свой аршин, здесь катастрофы намного грандиознее и, если можно так сказать, технологически продвинутее, чем примитивные термоядерные взрывы. О их последствиях глупо даже гадать. Во всяком случае ясно уже то, что кое-где остались такие застрявшие осколки, как сгустки свернутого пространства, закапсулированные дыры в другие миры… то ли бывшие когда-то дверьми, то ли прорвавшие в результате катастроф мировую ткань пространства-времени…
Небо дышит зноем, от земли сухой жар, и между раскаленным небом и раскаленной землей все заполнено иссушающим жарким воздухом. Зигфрид то и дело прикладывался к фляжке, охал, постанывал, проклинал Юг, виноватый и в таком климате, мне так и чудилось в его восклицаниях знаменитое: до чего коммунисты страну довели!
Он первый заметил вдали двигающуюся точку, насторожился, одна рука вешает фляжку на крюк, а вторая уже проверяет на месте ли меч:
– Какая-то нечисть… Прет в нашу сторону.
Я тоже проверил, на месте ли молот, меч, лук со стрелами, даже кинжал на поясе, кто знает, что впереди за чудище, стиснул ногами тугие конские бока.
Ульман, самый зоркий, присмотрелся, заметил неуверенно:
– Нет, это мы догоняем… Что-то неладное…
Зигфрид удивленно вскрикнул:
– Это человек!.. Но он совсем голый!
Кони пошли быстрее, мы держали руки на рукоятях мечей, а я еще и щупал молот. Через несколько минут путник услышал конский топот, остановился, обернулся. Это оказался совсем дряхлый старик, изможденный, кожа да кости, иссохший, идет босиком, но насчет одежды Зигфрид ошибся: из грязной и вконец обветшалой мешковины на нем набедренная повязка, а также отбеленный солнцем платок на голове. Да еще небольшой мешок за спиной, вместо ремня через плечо – толстая волосяная веревка.
Харальд крикнул повелительно:
– Не двигайся, кто бы ты ни был!..
Старик замер, я морщился, хотел было послать коня вперед, но уловил предостерегающий взгляд Харальда, да и вспомнил сам, как нечисть любит принимать личины простых путников, мирных странников.
– Кто ты? – спросил Харальд. – Ответствуй правду, иначе…
Старик кротко улыбнулся:
– Я монах из обители святого Леонарда Сайонтиста Блаженного.
– Это мы сейчас увидим, – сказал Харальд. – Стой!
Лучники заехали с обеих сторон и взяли старика на прицел. Я тоже чуть подал коня вбок, чтобы метнуть молот, не задев Харальда. Старик бестрепетно ждал, пока Харальд подъехал вплотную, показал старику крест, брызнул на него святой водой.
– А теперь прочти, – потребовал он, – Аве Мария!
Старик кротко улыбнулся, ответил:
– С превеликим удовольствием. А потом могу исповедать тебя, сын мой…
– У нас есть кому нас исповедовать, – ответил Харальд с угрозой. Он оглянулся, отставший отец Ульфилла изо всех сил подгонял упрямого мула.
Молитву старик прочел уверенно, с чувством, улыбнулся беззубым ртом. Харальд кивнул:
– Ладно, поверим… Хоть никогда не слыхал о таком монастыре… Но как ты можешь в такой жаре? Что у тебя в мешке?
– Одежда, – ответил монах. – И некоторые книги.
Харальд вытаращил глаза:
– Одежда?.. Так чего же ты мучаешь себя… А, у тебя обет?
Монах покачал головой:
– Без одежды проще. Тело мое привыкло, лишний жир вытопился, а кожа да кости переносят зной легко.
– Ладно, – сказал Харальд, – а какая нелегкая тебя несет на Юг? Или ты соглядатай? Вызнал в наших христианских краях что-то важное, а теперь спешишь предать братьев своих?
Я помалкивал, не дело сеньора вмешиваться в дела простолюдинов, но ловил каждое слово. Подъехал отец Ульфилла, вытаращил глаза, побагровел, вскричал страшным голосом:
– Еретик!.. Господа Бога нашего отринул!.. Схватите и убейте!
Монах смотрел на него и всех бестрепетно, Харальд и лучники сделали движение схватить старика, а Тюрингем крепко взял за худое костлявое плечо.
Я проговорил как можно более равнодушно, чтобы любую мою оплошность могли истолковать как небрежность:
– Здесь, в этих странных землях, где вера Христа еще не укрепилась, нам дорог каждый христианин.
Отец Ульфилла заорал в ярости:
– Это еретик!.. Его надо сжечь!
– Здесь не на чем жечь, – ответил я резонно.
– Тогда просто убейте! Не дайте расползтись заразе!
Тюрингем, поглядывая на патера, вытащил меч, повернул голову в мою сторону.
– Когда одолеем нечисть, – сказал я веско, – тогда и будем разбираться, кто из нас жид, кто бритоголовый, а кто и вовсе демократ, не к ночи будь помянуто. А сейчас у нас дружба народов и всех конфессий, ясно?
Все молчали, озадаченные, я спросил Тюрингема:
– Ты знаешь, что такое дружба конфессий?
Он вздрогнул, вытянулся, сказал быстро:
– Дружба конфессий, это когда все конфессии вместе, плечом к плечу, идут дружно и рука об руку… резать неверных!