– Солнце? – прошептал я. – Но почему…
Мы все замерли, глаза, как блюдца, только Кадфаэль часто крестился и шептал молитвы. Хозяин постоялого двора подошел, посмотрел, по его лицу также бегут багровые сполохи, сказал с тяжелым вздохом:
– Это не солнце.
– А что? – вырвалось у сэра Смита.
– Проклятый Низлан Яростный пробует свою мощь, – объяснил хозяин. – Придет час, освободится из подземных оков. Уже и так земля трескается, щели – любой дом провалится! А какой дым оттуда? И серой пахнет, не к добру. Все говорят, что Антихрист уже пришел, только где-то войско собирает, мощь копит…
Он умолк, лицо обрюзгло на глазах. Граф Эбергард заметил бесстрастно:
– Верно, землю начинает трясти. Даже давно погасшие вулканы начинают… просыпаться. Что ж здешние маги молчат?
Хозяин развел руками.
– Они сказали, что пусть нас спасает церковь.
– А что говорят священники?
Он вздохнул.
– Что не верим в Господа, а таким ничто не поможет. А как же насчет того, что Господь помогает всем?
Я остановил взглядом раскрывшего рот сэра Смита.
– Он помогает всем. Но сперва все же своим. А до вас может вообще не дойти очередь. У вас хоть одна церковь в городе есть?.. А в соседних городах?
Он смолчал, вздохнул и ушел, сгорбившись и шаркая растоптанными башмаками, свято уверенный, что ему должен весь мир, а он – никому, и что весь мир и все силы должны бросаться его спасать, хотя он для этого гребаного мира и пальцем не шевельнул.
Зарево погасло, за окнами снова непроглядная ночь, окна закрывают деревья, звезд почти не видно за темными ветвями. Я подумал, что слишком уж на виду расселись за ярко освещенным столом, поднялся. Граф Эбергард хотел было встать тоже, я покачал головой.
– Граф, вы же не будете укладывать меня в постельку?
Он ответил холодновато:
– Когда-то, ваша светлость, укладывал. Но в этот раз, пожалуй, готов поверить, что доберетесь до ложа без посторонней помощи.
Я подавил ухмылку, под бесстрастностью графа настоящий океан язвы, поклонился и покинул трапезную. Спать не тянет, вышел на крыльцо, но, чтобы не стоять на виду, отошел в сторону и опустился в тени на колоду.
Ночь тихая, теплая, а звезды настоящие южные – крупные, яркие. Да и сам небосвод как будто покрыт толстым черным бархатом, в то время как в северных землях больше похож на атлас. Там под тонкой тканью всегда чувствуется небесная твердь, а здесь ноги будут утопать по щиколотку в нежной неге…
Летучие мыши носятся намного чаще, чем в том же Зорре, но если там просто мыши, хоть и летучие, то здесь размером от бабочек до кабанов с крыльями, что хватают на лету и жрут не только мышей-бабочек, но и собратьев помельче. То и дело слышен отвратительный хруст, падают клочья шерсти и выплюнутые коготки, как тут услышать музыку небесных сфер, не представляю.
На соседней улице музыка, слышны веселые голоса, затем донеслись шумные аплодисменты. Заинтересованный, я оторвал зад от колоды, потихоньку вышел, улочка повела в сторону перекрестка, и в это время далеко за спиной послышались торопливые шаги. Я бросил ладонь на рукоять меча, в то же время высматривал, куда спрятаться. Несмотря на потемки, зрение не подвело, включилось тепловое, между домом и забором узкая ниша. Я втиснулся, держа обнаженный меч за спиной, чтобы не выдал блеском. Посреди узкой улочки показались двое, оба с руками за полами полукафтанов, я услышал быстрый шепот:
– Ты не ошибся?
– Я тебе говорю, хозяин точно описал его приметы!
– А что будем делать…
– Ты дурак? Проследим, куда пошел, вернемся и доложим.
– Нет, если он нас заметит?
Они как раз проходили мимо, второй сказал зло:
– Ткнем ножами, только и всего! Мне своя жизнь дорога.
Первый сказал тоскливо:
– Ох, не нравится мне это… Что-то такое, что мне не по себе…
– А шесть золотых по себе?
– Жизнь, как ты сказал, и мне дороже…
Я перестал сжимать пальцы на мече, пусть идут, простые шавки, а вот кто их послал – интереснее. Мелькнула мысль догнать, прижать к стене и вырвать ответ, однако впереди открылась площадь с народом, что ночует у своих возов и пригнанного на продажу скота, я вздохнул и пошел на звуки музыки.
На перекрестке улиц двое музыкантов усердно дуют в длинные изогнутые трубы, а очень яркая женщина быстро и задорно перебирает длинными стройными ногами в зажигательном танце. Короткое платье то и дело взлетает гораздо выше колен, но танец настолько хорош, что это вот поддразнивание лишь пикантная приправа к музыке, танцу, веселью.
В перевернутую шляпу летели монетки, зрители подбадривающе орали, свистели, громко хлопали в ладоши. Я посмотрел на счастливые лица, ни одного тупого, алчного, злого, жадного, хитрого, подлого, все как один – чистые, светлые, с божьими искрами в глазах и божественным светом на лицах. Это потом станут прежними, а сейчас совсем-совсем другие люди, которых старается вырастить церковь и на которых лучше всего действовать через одну из своих незримых, но могучих рук – искусство.
Которое спасет мир.
Возможно, спасет.
Глава 6
Вернулся я без помех, быстро скользнул через освещенное крыльцо, чтобы не подставлять себя под возможный выстрел лучника. Толстая дверь отгородила от ночной улицы, я бодро побежал вверх по лестнице, рогатые головы оленей и лосей проводили подозрительными взглядами, в глазницах поблескивают кусочки блестящего кварца, из-за чего звери выглядят живыми и даже готовыми боднуть острыми, как ножи, рогами.
Сэр Смит уже похрапывает на спине, усы красиво шевелятся под мощными выдохами, в это время рыцарь свиреп и грозен, но при каждом вдохе жалобно опускаются, и становится ясно, что все же это бастард, как ни петушится, как ни старается выглядеть грозным и величественным.
Кадфаэль в желтом пламени свечи читает книгу, у меня едва не вырвалась какая-то глупость, вроде того, что глаза испортишь, разве можно в тридцать лет знать всю Библию назубок и ни одной женщины, давай-ка по стопарику, но удержался от высказывания демократических ценностей, молча снял перевязь и прислонил меч в ножнах у изголовья, разделся и лег на широкую лавку.
– Будешь ложиться, – напомнил одухотворенному монаху, – не забудь задуть свечу. От копеечной свечи Москва сгорела.
– Москва?
– Да, Господь Содом и Гоморру огнем залил, а Москва сама сгорела…
– Неисповедимы пути Господа, – вздохнул он.
– Неисповедимость Бога в том, – сказал я наставительно, – что он не три-един, как все думают, а пи-един. Но этого не понять тем, кто еще не достиг высоких жидомасонских ступеней.
Он сказал ошарашенно, даже несколько обалдело:
– Да, мне такое еще не понять… А что, если позволено будет спросить, следует из этого пи-единства?
– Что несмотря на неисповедимость, – сказал я голосом строгого, но мудрого наставника, – или иррациональность поступков Господа, его нужно стараться понимать, поступки нужно толковать, а заповедями нужно руководствоваться в бою, быту и в жизни. И пусть понимаем совсем не то, что он нам сказал, но все равно стараться понимать надо… хотя никогда и не поймем. Парадокс? Ничего подобного. Так младенцы не понимают действий родителя, но… если не будут стараться понять, то так и останутся дебилами, что значит – младенцами в телах взрослых мужиков.
Он мотал головой, хлопал глазами, ошеломленный и раздавленный моей жидомасонской мудростью высших посвящений.
– Брат паладин, – прошептал он, – как же я глуп… Как я страшусь своего невежества!
– Страх перед глупостью, – произнес я важно, – есть начало мудрости, как мне сказали недавно. Лучше жить тяжело, чем плохо. Запомнил?.. А теперь давай спать.
– Свечу погасить?
– Не обязательно, – ответил я щедро. – Но рассчитывай силы, утром чтобы был свеж и бодр, как огурчик. Или другой овощ, неважно.
Я отвернулся к стене и закрыл глаза. По телу разлилось тепло, поплыли первые образы, когда еще знаешь, где находишься, но уже начинаешь видеть сон, и тут с грохотом распахнулось окно, ворвался холодный ночной воздух, захлопали огромные крылья. Я развернулся, как будто меня бросили в крапиву, рука ухватила рукоять меча.
Бледная, как восковая свеча, обнаженная женщина замерла на миг в воздухе, затем огромные кожистые крылья сложились, она упала на спящего сэра Смита. Он охнул, но не проснулся, она взвизгнула, ухватила обеими руками за плечи, ее прекрасное смертельно бледное лицо приблизилось к его могучей шее, рот приоткрылся, блеснули острые клыки…
Лезвие моего меча вошло ей в бок на две ладони. Из широко распахнутого алого рта вырвался дикий визг. Я нажал, чувствуя, как железо не желает входить в тугое тело из одних мышц, за моей спиной Кадфаэль громко читал «Отче наш». Женщина изогнулась в муке, безукоризненное лицо исказилось в такой отвратительной гримасе, как может только действительно красивое лицо. Спасаясь от меча, она оттолкнулась от Смита и подпрыгнула к потолку, сдернув себя с острой полосы стали. В боку пульсирует широкая рана, я успел увидеть в глубине, как сдвигаются поврежденные органы, бешеные глаза впились в мое лицо с неистовым бешенством.
Я сказал громко:
– Изыди… от моего господина сэра Легольса! Иначе…
Она с пронзительным криком метнулась к распахнутому окну, ее занесло, ударилась плечом о раму с такой силой, что тряхнуло всю комнату. Затрещали ветки, затем все стихло, слышался только мерный храп победителя Каталаунского турнира. Кадфаэль перекрестился суетливо, как старушка, губы шлепали и никак не могли выговорить символ веры, а вытаращенные глаза со страхом смотрели на сэра Смита.
– Что… с ним?
– Как будто не знаешь, – ответил я, – спит, как коней продавши.
– Так он в самом деле их продал!
– Ну, тогда чего же боле…
Он бросился к окну, торопливо запахивал створки, а они никак не запахивались, крючок сорван, одна створка перекосилась и натужно визжала, словно ей прищемили гвоздь.
– Может… не стоило ее отпускать?