— Ричард, — прогремел страшный и могучий голос, — что ты с собой сделал…
Я вскричал счастливо:
— Тертуллиан!.. Как же я рад!..
В пылающем огне проступили страшные огненные глаза, а когда Тертуллиан заговорил, я видел уже могучую голову, высокие скулы и тяжелую нижнюю челюсть, где рот полон огня.
— Ты уходишь, — прогромыхал голос, чувствовалось, что Тертуллиан старательно приглушает его, стараясь соответствовать миру, в котором проступил. — Ты уходишь во тьму, Ричард!
Я возразил, сразу ощетиниваясь:
— Почему это?.. Просто смотрю на жизнь реалистичнее других… и действую понятнее. Только и всего!
Он сказал яростно:
— Реалистичнее? На жизнь? Скажи еще — и на людей?
— И на людей, — настороженно сказал я. — А что?
Он вспыхнул таким ярким огнем, что я зажмурился, а в горящей темноте прогрохотал гневный голос:
— На людей? Как можно смотреть на эти сосуды греха реалистично?.. Это же грязные похотливые животные Если их хоть раз увидеть такими, какие они есть, можно сразу удавиться. От тоски и безнадежности, что достичь Светлого Царства Небесного на земле никогда не получится! Но мы должны верить в немыслимое, Ричард!.. Только так мы можем заставить себя идти по бесконечной дороге трудностей и лишений, даже не замечая, что очень медленно, но становимся чище!
— Credo quia absurdum est, — пробормотал я. — Верую, ибо абсурдно…
— Надо верить, — сказал он яростно, — и пусть торгаши считают тебя сумасшедшим не от мира сего!.. Они все осыплются и забудутся, как шлак с новорожденного меча, а ты засияешь, аки звезда во мраке…
— Не я, — возразил я неохотно, — но какие-то там потомки…
— А что есть человечество, — вопросил он в изумлении моей тупостью, — как не один человек, пребывающий вовеки?
Я посмотрел на него удивленно, такая странная идея не приходила в голову, хотя что-то в ней дикое и настолько абсурдное, что может оказаться пронзительной правдой.
— Ты хочешь сказать, — пробормотал я. — Господь не лишил Адама и Еву бессмертия?
Он ответил в удивлении:
— Нет, конечно! А ты не знал?
— Не-а… Где-то глуплю…
— Подумай, — сказал он настойчиво, — и все станет ясно.
Я добросовестно подумал, ответил нерешительно:
— Господь не отнял у людей бессмертие, а только раздробил его на… части, так?.. Отдельные части смертны, а общий человек бессмертен?
Он широко улыбнулся огненным ртом, став похожим на пылающую комету.
— Ну вот, понял. Теперь понимаешь, почему тебе нельзя сползать во Тьму? Ты погубишь не только себя и своих потомков, но и очень многих вокруг. Из-за тебя в Царство Небесное на земле войдут позже… а то и не войдут вовсе. Ричард, в древний и дряхлый мир впервые пришла вера! Вера в Бога. Язычникам вера не нужна, их примитивные боги просты и понятны, точно так же едят и пьют, ссорятся, прелюбодействуют…
Я кивнул.
— Знаю.
— А наш Бог, — прогремел он мощно, — непостижим, потому в него можно только верить! И это новое… чего не было в старом мире язычников, я говорю о вере, поведет… уже ведет!.. человечество вперед и ввысь, в то время как… топталось… и должно было топтаться на месте!
Я пробормотал:
— Ты даже не представляешь, как ты прав.
Он оскорбленно фыркнул:
— Еще бы!.. Когда я был не прав?.. Потому меня страшатся как в аду, так и на небесах. А тебе скажу, ты уже увяз во Тьме, чего сам не замечаешь!.. Я не знаю, сумеешь ли выбраться?.. Но хотя бы постарайся не утонуть там… слишком быстро.
— Побарахтаюсь, — пообещал я угрюмо. — Может быть, второе дыхание откроется. Или, что совсем уж невероятное, совесть начнет грызть.
Он громыхнул:
— Тебе надо в Храм Истины. Что на Севере.
Я сказал недовольно:
— Зачем? Там истину не нашли, как я слышал…
Из огня донеслось:
— Те люди… они прошли… и близко!.. Или высоко, где светочно… Тьма выгорает в жаре их сердец и душ.
— Тертуллиан, — сказал я, — я как только, так сразу, обещаю!.. Но дел столько, голову некогда поднять…
Свет медленно мерк, я видел, что Тертуллиан старается что-то сказать, но то ли я слишком уж в темной броне, то ли ему не позволяют, он все-таки воевал с ними, его идеи не принимали, хотя его credo quia absurdum est стало основой христианской веры, да и ислама тоже, он слишком революционен, мне нравится его утверждение, что во Христе мы не получим полноту откровения, что оно еще не закончено, но находится в процессе завершения благодаря действию Святого Духа, то есть Господь не сидит сложа руки, а все еще в творении.
Наверное, только потому, что он такой вот, резкий и яростный, и может прорываться в наш мир, и хотя лишен возможности вмешиваться лично, но другие отцы церкви и того не могут.
В кабинете стало темно, даже горящие ярко свечи не рассеивают странный мрак, что начал подбираться пугающе настойчиво. Я перевел дыхание, сказал себе твердо и напористо, что было всего лишь чересчур ярко, а когда глаза привыкнут, то и в темноте… жить можно.
Блестящее озарение Тертуллиана вызвало гнев церкви, его обвинили в ереси, дескать, никто больше не придет и ничего не создаст новее, но Тертуллиан как-то предвидел приход Мухаммеда с его исламом, в котором Христос займет место величайшего пророка и Верховного Судьи на Страшном Суде.
Так что если Тертуллиан сказал, что я уже во Тьме не по колено, а по горло, то наверняка знает, что говорит. Но я еще не захлебнулся. Еще нет. Еще держу губы плотно сомкнутыми.
Крис с прежним укором в глазах смотрел с портрета, там все застыло, ни листок не сдвинется на ветвях, словно огненная святость Тертуллиана сожгла все, что он не одобряет.
— Вот видишь, — сказал я ей то ли виноватенько, то ли с упреком, — тебе там хорошо, а тут не совсем уж… Даже очень не совсем.
Она не откликнулась, хотя чувствую, что смотрит, видит, следит, а мне пока некогда урвать время, чтобы попытаться хотя бы узнать от нее больше о том мире, откуда она, и вообще не бросать это на полдороге, даже не на полдороге, а на первом же шаге, как у меня это в порядке вещей.
С горькой усмешкой вспомнился медный кастет, подаренный отцом Дитрихом, так ни разу и не вдел в него пальцы, геммы и странные механозародыши, куча волшебных мечей, что набрал еще годы тому: красный, зеленый, озерный, ночной, а все эти Небесные Иглы, Костяные решетки, сейчас вот выкопал кувшин, а если не сумею вот прямо сейчас, то так и останется среди других непознанных. Увы, у человека только двадцать четыре часа в сутки, и на что бы ни тратил, обязательно урывает от других дел.
От картины донеслось:
— Рич, что происходит?.. Я ничего не понимаю..
— Я тоже, — признался я. — Чем больше живу и понимаю, тем больше не понимаю. Такое может быть?
— Нет, — прошелестел ответ. — Не знаю…
— Я тоже, — сказал я. — Иди ко мне.
Она смотрела испуганными глазами, мне показалось, что если в прошлый раз готова была сойти ко мне для определенного рода забав девочка, легкая на все такое, то сейчас ей страшно, и там, в раме, гораздо уютнее.
— Ты такая красивая, — начал я плести привычную хрень, — а красота — всенародное достояние, ее нельзя таить и пользоваться в одиночку, это эгоистично, ты должна делиться со мной, красота облагораживает, я вот сразу становлюсь лучше, как только с тобой пообщаюсь, и чем ближе и теснее, тем лучше…
Она слушала, слушала, в ее лице пока не видно, но должна успокаиваться, такая словесная ерунда обладает гипнотическим эффектом, как утверждают специалисты, расслабляет, способствует пищеварению и вообще продлевает жизнь, а как же, продлевает…
В конце концов я протянул руку, и она, опершись на мои пальцы, соскользнула в комнату легко, как пушистая белочка, пугливая, но страсть как любопытная.
Похоже, ее мир был совсем другим, сейчас здесь «под старину», мода такая, да.
Мы пили вино, заедали пирожными и фруктами, она всему удивлялась и восторгалась, беспечная и веселая такая птичка, всегда чирикающая и щебечущая, слушать не обязательно, но в ее присутствии сразу как бы светлее и легче.
Я боялся, что платье у нее одно целое с ее кожей, и шумно вздохнул, когда удалось стащить довольно легко, обнажив безукоризненное тело, покрытое ровным красивым загаром.
Кри удивленно оглянулась.
— Что случилось?
— У тебя и спина безукоризненная, — сказал я искренне. — Я еще не видел ничего стройнее и… пропорциональнее.
Она сказала весело:
— Правда?
Я осторожно обнял ее.
— Еще какая правда. Я даже страшусь поверить. Тебя не фотошопили?
Она посмотрела на меня в изумлении.
— Ты о чем?
— Ну, такая фигура у тебя от рождения?
Она засмеялась.
— Ну что ты! Маленькой я была крохотной и толстой.
— Никогда не поверю, — сказал я. — Красивее тебя нет женщины на свете.
Лгун проклятый, мелькнула мысль, но в то же время всякий раз говорю эти слова искренне, что за удивительное существо создал Господь, просто шалею от него, от себя то есть, и всегда восторгаюсь.
Она все больше оживала, начинала дурачиться, строила рожи, часто и весело смеялась, в такие минуты становилась совсем очаровательной, и я понимал, почему именно ее Гед взял с собой в путешествие по диким местам.
В то же время, как мне показалось, часто прислушивалась с некоторой тревогой к чему-то, и когда однажды за дверью послышались тяжелые шаги, вскрикнула испуганно:
— Это Гед!..
Я удержал ее:
— Это не Гед, лапушка, точно не Гед…
— А ты откуда знаешь?
— Здесь я хозяин, никого ко мне не пропустят… в смысле, к нам, не волнуйся…
— Точно?
— Точно-точно!
— А то ведь квенды приходят сами, когда изволят… Их даже не пробуют останавливать.
— Никакие квенды сюда не войдут, — заверил я. — Я правлю всеми, даже квендами.
Она прошептала, закрывая глаза и раскидывая руки:
— И чтоб Гед нас не застал…
— Не застанет, — сказал я. — Точно!.. Он слишком… далеко. А в коридоре мои слуги.
По ее лицу видно, что не поняла, что такое слуги вообще, но не спросила, а я потрясенно подумал, что если самые первые фотоснимки давали плоское черно-белое изображение, то этот передает даже характер и повадки. Похоже, она изменяла некоему Геду, мужу или любовнику, или намеревалась изменить, снимок запечатлел и это, и теперь вот прислушивается и оглядывается, но зато этот страх быть застигнутой в постели с другим придает ее адюльтеру добавочную остроту и пикантность.