, чтобы такое случалось. Сэр Ричард, я вижу впереди кровь, пожары, разорение, тысячи бегущих из Армландии, заросшие лесом поля и стаи волков в опустевших деревнях…
Навстречу выдвинулся лес, но дорога пошла по опушке, мы в благословенной тени, можно хоть на время спастись от жары. Далеко за деревьями видна полянка, оттуда доносится сухой стук. Присмотревшись, я увидел как там мелькают два яростных оленя, сцепившихся ветвистыми рогами.
В памяти сразу всплыла яркая картинка, как мы с Растером наткнулись на таких же оленей, что сражались жестоко и бескомпромиссно. Тогда мы смотрели только на этих удалых бойцов, сейчас же я пошарил взглядом и наконец отыскал кроткую хорошенькую самочку, что мирно щипала траву в сторонке.
Да-да, кто победит, с тем и пойдет. Потому что он самый сильный. Женщина должна принадлежать самому могучему. От него и потомство здоровее, и защитить это самое потомство сможет.
Победит вот тот с разорванным ухом, она пойдет с ним на левый холм и будет считать, что левый холм – самое замечательное место на свете. Почему? А как иначе, ведь сюда ее привел ее муж и повелитель, а он – самый лучший, все знает и умеет.
Если же победит другой олень – пойдут на правый холм. Или в долину, неважно. И везде самочка будет безмятежно уверена, что лучшего места не бывает. По той же причине.
Я даже не знаю, нужны ли самочке вообще хоть какие-то мозги, если за нее все решают самцы. Может быть, секрет в том, что Лоралея моментально принимает взгляды того самца, который ее завоевывает, тем самым доказывая ей, что – самый могучий, самый сильный и вообще самый-самый?
Ладно, если поведение и сокровенную суть Лоралеи хоть как-то и объяснил, пусть совсем коряво, то поведение лордов не лезет ни в какие ворота. Про себя молчу, вообще стыдно подумать, что я тоже… этот. Да. Этот самый.
Мимо пронеслась, как ветер, повозка, впряжены красавцы-кони, реквизированные по праву войны из владений графа Ришара. Обогнав нас, притормозила, занавеска откинулась, выглянул смеющийся отец Дитрих.
Когда мы догнали, он сказал с чувством:
– Спасибо за коней, сын мой. Я сегодня же буду в крепости. Хоть и ненадолго отлучился, но успел соскучиться.
Барон Альбрехт быстро взглянул на меня и спросил громко:
– Как думаете, святой отец, всегда ли женщина – зло? Или от них бывает хоть иногда и польза?
Отец Дитрих сказал со вздохом:
– Помню, когда я был молодым, подслушал разговор двух престарелых настоятелей… Один спрашивает другого, святой отец, вы когда были в последний раз с женщиной? Тот отвечает: полгода тому. А я, отвечает второй довольно, два года! Тьфу-тьфу, не сглазить бы!.. Ушли, посмеиваясь, а я остался в недоумении: дураки, чему радуются?.. Теперь понимаю.
Я посмотрел исподлобья.
– Я и теперь не понимаю.
Он вздохнул.
– Понимаете. Другое дело, не принимаете.
Он махнул рукой кучеру, кони рванулись, и коляска через пару мгновений скрылась далеко впереди. Барон Альбрехт с досадой хлопнул себя по боку.
– Черт… Придется и мне…
– Что? – спросил я с любопытством. – Завести себе женщину?
– Я что, – огрызнулся он, – совсем дурак? Коня нужно завести другого! Я так привык к своему буланому, что и в голову не пришло взять по праву войны из конюшни графа хоть одного коня.
– Обязательно возьмите, – посоветовал я. – Пока не поздно. Потом грабить будет уже неловко. Да и просто нельзя.
Он остановился коня.
– Тогда я вернусь?
– Да, – сказал я. – С новым конем догоните нас быстро.
В крепости меня ждал сюрприз: благородный сэр Альвар Зольмс, командующий двумя полками элитной конницы Фоссано, по прямому приказу своего начальника первого гарнизона, графа Рейнфельса, сумел с тремястами прекрасно вооруженных рыцарей первым добраться через все болота до нашей крепости и жаждал быть представленным коннетаблю и получить от него приказы, что делать дальше.
Благодушный от победы, я передал через слуг, что приму его лично в своих покоях вечером. Лоралея вошла в свои покои с таким видом, словно никогда здесь не была, я терпеливо напомнил ей, что вот здесь ее угол с одеждой, здесь обувь, вот колокольчик для вызова слуг…
Ее лицо оставалось непроницаемым, а когда я попытался ее поцеловать, холодно отстранилась. Я поклонился, сдерживая улыбку. Мы это уже проходили, знаем, как пойдет дальше.
– Леди Лоралея, – произнес я почти официально, – вечером я принимаю лорда Альвара Зольмса. Это один из важнейших вельмож королевства Фоссано. Правда, здесь он подчинен мне… Я не хочу, чтобы у него создалось впечатление, что в Армландии одни грубые дикари. Постарайтесь в интересах державы и просвещенного армландизма устроить хороший стол и вообще создать милую обстановку… Ну, там свечи, розовая вода, запах благовоний…
Она наклонила голову.
– Я сама прослежу за ужином.
– Спасибо, – сказал я и добавил церемонно, – вы очень любезны, леди Лоралея.
– К вашим услугам, – ответила она почти враждебно и уточнила на всякий случай, если я совсем круглый дурак: – В интересах нашей Армландии.
– Да-да, – поспешно сказал я и отступил с поклоном, – в ее великих интересах.
Она вышла из комнаты, а я, чувствуя себя довольно глупо, прошел на балкон, оттуда видна большая часть двора, стены, башни и даже далекие горы.
Завтра с утра обязательно рвану к Тоннелю. Там поблизости наверняка уже войска десятка моих верных вассалов. Вторжение с такими силами начинать еще нельзя… хотя, кто знает, но можно разместить их в герцогстве Брабант…
В бок резко кольнуло, я еще не понял, что случилось, и тут же взгляд упал на человека, который вышел из типографии, поднял голову и торжественно перекрестился, глядя в небо с таким видом, словно оттуда видят только его одного.
– Чертов Ульфилла, – процедил я злобно, – все еще не уехал… нет, точно в шею придется…
Мимо Ульфиллы шествовал сэр Грандкурт, спокойный и величавый, как гусь среди уток, и Ульфилла изменил бы сам себе, если бы не оглядел благородного и немолодого рыцаря с головы до ног и не спросил сварливо, что он делает, шатаясь вот так по двору, когда есть церковь, есть крест, когда можно молиться, общаться с людьми, разговаривать со святыми отцами о высоких истинах…
Сэр Грандкурт в свою очередь с неудовольствием оглядел с головы до ног невзрачного священника, и я услышал, напрягая слух, как он процедил сквозь зубы:
– Я разговариваю с собой.
Отец Ульфилла вскрикнул:
– Что? Вы с этим дурным человеком еще и разговариваете? И даже общаетесь?.. Немедленно порвите с ним всякие отношения и прямо сейчас падите на колени и со всем жаром души поговорите с Богом!.. Только он выслушает и поймет вас!
Сэр Грандкурт поморщился.
– Господь и так все видит и слышит. Ему не нужен мой громкий голос.
– Голос нужен не Господу, – отрезал Ульфилла, – а вам, несчастный! Господь живет в каждом из нас, но услышит он только, если внятно облечете свое мычание в громкие и ясные слова, чтобы сами их поняли и прочувствовали.
Сэр Грандкурт спросил грозно:
– Это у меня мычание?
– А попробуйте сказать вслух, – предложил Ульфилла со злым ехидством. – И сами узрите!
Он ушел, оставив сэра Грандкурта шевелить складками на лбу, а я подумал с нехорошим предчувствием, что Ульфилла слишком быстро обучается и полемике, за словом в карман не лезет, а мы уже знаем, что фанатикам воли давать ну никак нельзя.
Отец Дитрих счастливо перебирал листки, отпечатанные за время его отсутствия. Молодые священники суетились вокруг, наперебой показывая эскизы обложек: уже не только из серебра и золота, но и варианты для бедных – из меди, латуни и даже бронзы.
Он оглянулся на стук моих шагов, в глазах восторг, а пальцы дрожат от жадности, не желая выпускать духовные сокровища.
– Ах, сэр Ричард, – сказал он счастливо, – я просто как в раю!.. Подумать только: всего за месяц можно получить экземпляр Библии! Это же немыслимо просто.
– Да, – сказал я важно, – это скорость… Правда, когда ребята наловчатся, то можно еще быстрее. Как второй стан?
Отец Дитрих засиял так, что мог бы осветить целый город, лицо озарилось, как у ангела.
– Это моя вторая радость, – произнес он ликующе. – Скоро соберем! Почти все части готовы. Не могу себе представить: два экземпляра Библии в месяц!.. Это же сколько можно напечатать за год?
– Уйму, – подтвердил я очень серьезно. – Однако надо будет развивать книгопечатание и на местах. Мы не зря передали чертежи отцу Ульфилле. Кстати, он все еще здесь! Надо ему подсказать деликатно, что, если за сегодня не уберется, завтра вытолкают за пределы крепости пинками. За такой приятной операцией я прослежу лично. Мое терпение лопнуло.
Он поморщился, указал мне на деревянную скамью, сам сел на соседнюю, не выпуская из рук драгоценные листки.
– Да, – ответил он, – удивительно неприятный человек. Не может не наживать врагов. Но он бьет по самому чувствительному месту, и люди его слушают.
– Какому? Обличает богатых?
– Не только, – ответил отец Дитрих и вздохнул. – Человек не Бог, но и не скот. И он чувствует, когда слишком уж скот… Чувствует, но… живет. Все живут, и он живет. Каждый находит оправдание своему скотству в том, что не один. Но иногда находится некто, у которого хватает сил сбросить с себя скотство и завопить: «Люди, опомнитесь, куда мы идем?». И тогда маятник может качнуться в другую сторону. Порой… излишне резко.
– Знаю, – ответил я тоже невесело, – проходили. Савонарола, Торквемада…
– Савонарола? – переспросил он. – Ты уже упоминал это имя. Он тоже начинал вот так?
Я отмахнулся.
– Не совсем. Девушка, которую любил, посмеялась над ним, а он с горя ушел в монастырь. И там неожиданно для себя открыл новый мир. Увлекся. Сам начал выступать с проповедями. Сперва в своем монастыре, потом перед народом. Требовал обновления церкви, обличал испорченность нравов и, главное, не стеснялся в выборе выражений. Тут, главное, не стесняться в выражениях, народ любит скандальные разоблачения. Вскоре его избрали настоятелем знаменитого монастыря Сан-Марко. Ну, он и разошелся… После его речей дамы перестали одевать в церковь украшения, купцы возвращали нажитое обманом добро, а затем дошло до того, что женщины и богатые юноши срывали с себя золотые украшения и бросали в огонь.