— Держитесь крепче, милорд, — предостерег я. — Если конь вдруг пойдет вскачь, вы гэпнетесь, как мешок с… овсом, скажем понятнее.
— Не гэ… — ответил он угрюмо. — Вы за собой следите, сэр Ричард!
— Я ночью спал, — огрызнулся я. — Почти как младенец. А у вас, как понимаю, была оч-ч-чень трудная ночь.
Он огрызнулся:
— Да, у меня была трудная ночь!.. Но вовсе не потому что вы, сэр Ричард, подумали!.. Вам, простолюдинам, не понять морали благородного сословия!
Я сказал холодновато:
— Сэр Гендельсон, я рыцарь.
Он брезгливо отмахнулся, словно сбросил с одежды прилипшую к ней грязь.
— Возведенный!.. А благородство воспитывается с детства. С того самого возраста, когда ребенок еще лежит поперек кроватки. И — один.
Я погасил злость, все-таки этот дурак не начал распространяться о благородной крови, а сослался на воспитание. Это, конечно, к истине чуть ближе.
— Но вы провели ночь вместе, — сказал я уличающе.
— Да, — ответил он, — да! Но мы не делили ложе. Мы говорили… мы говорили!.. Да, леди Кантина, если быть откровенным… а я не знаю, что заставляет меня откровенничать с человеком низкого происхождения… леди Кантина уговаривала меня остаться в замке… до тех пор, пока не вернется благородный сэр Нэш.
Я буркнул:
— А есть шансы, что вернется?
— Боюсь, — ответил он с горечью, — таких шансов нет.
— Но тогда…
Он покачал головой.
— Я не мог принять это предложение. Более того, предваряя ваше отвратительное любопытство, столь свойственное людям низкого происхождения, скажу сразу, что леди готова была разделить со мной постель без всяких условий!.. Да, эта благородная и возвышенная женщина прониклась ко мне чувствами… да, чувствами!..
Я не мог смотреть даже в его бегающие в прорези шлема глазки, почудилось, что это железное ведро на голове начинает накаляться.
— Она очень хороша, — сказал я с неловкостью, что удивило меня самого. — У нее роскошное тело… очень благородное, и, словом, она вся изысканная…
— Да, — сказал он почти резко, — тем труднее мне было отказаться!
Мы долгое время ехали молча. Наши кони обнюхивались, мой пытался куснуть чалого за ухо, тот в ответ хватанул зубами за гриву. Наконец я спросил негромко:
— А зачем было отказываться?
Он сказал с горечью:
— Не понимаете…
— Не понимаю, — согласился я.
— И никогда не поймете, — сказал он с убежденностью.
— Может быть, — снова согласился я. — Некоторый вещи понять очень трудно, другие вовсе не понять. Ho все же, почему?
Он снова ехал долго молча. Свиная морда посветлела, стала почти человечьей. В маленьких заплывших глазках проступило умиление, а губы сложились трубочкой, будто собирался засюсюкать.
— У меня дома жена, — ответил он.
Я пожал плечами.
— Ну и что?.. Она не узнает.
— Я ее люблю, — ответил он высокомерно.
Туман постепенно редел, а когда миновали лесок и выехали на простор, воздух был уже чист и прозрачен. Я вертел головой, поинтересовался:
— А дорогу верно указали?
— Отсюда до старого дуба, — ответил он, — это вот там, отсюда видно крону, — видите? Его еще зовут Дедом… А от него уже протоптанная дорога. Но когда спустимся в долину — придется лесами. По стране идут малые отряды войск Карла.
— Почему малые?
Он хмыкнул.
— Понятно же… Прокормиться легче.
Я скривился, опять у него все упирается в экономику, он тоже попал не в свой век. Конь подо мной уловил мое настроение, пошел вперед рысью.
На изогнутом, как старуха с больной поясницей, деревце сидела тощая нахохленная ворона. Мы подъехали, она покосилась злым глазом, отступила по ветке. Внизу наполовину ушел в топкую землю круглый металлический щит. Рядом оскаленный череп в рогатом шлеме, с другой стороны деревца — сломанный меч. Обломок зазубрен настолько, что деревцо проще спилить, чем рубить. Меч показался простым, но шлем украшен затейливой чеканкой. Щит тоже не простой, над ним поработали умелые оружейники.
— Щит паладина, — сказал Гендельсон печально.
— Я другое вижу, — буркнул я. — В этих краях нет недостатка в железе.
Гендельсон удивился:
— Железе?
— Ну да, — объяснил я. — Раньше, как щас помню, железо добывали с трудом! В болотах. Каждый кусочек ценили, пускали в переплавку. Вот так бросить… расточительство. Наверное, тот, который убил, сразу же от ран кончился… А потом его, видимо, вороны унесли. Крупные такие вороны…
Гендельсон посмотрел на меня с жалостью.
— Вы из таких бедных земель? — спросил он.
— Ну, — промямлил я, — не совсем чтоб уж очень, хоть дефолты, кризисы… А почему бедных?
— Так кто же станет собирать сломанные доспехи? — удивился он. — Меч сломан, шлем разрублен, щит надколот… Но даже если бы все цело, каждый сеньор снабжает свой отряд собственным оружием! С эмблемой этого сеньора на щитах.
— А-а, — сказал я ошарашенно, — вообще-то да, как мне это в голову не пришло…
Некоторое время ехали в молчании, каждый думал о своем, я посматривал на дерево, которое нам указали для ориентира, как вдруг кони наши разом испуганно захрапели. Под Гендельсоном встал как вкопанный, мой так и вовсе хотел было попятиться. Перед нами вспыхнуло красное облако, рассеялось в один миг, оставив женщину в кумачовой одежде. Ее пурпурные, как кровь, волосы незримый ветер развевал во все стороны, словно струи били снизу. Лицо бледное, чистое, на месте глаз большие темные впадины. Я старался рассмотреть глаза, но все лицо женщины казалось подернуто дымкой, как и ее фигура. Даже в волосах не различал от дельных прядей, а только красное пламя, раздуваемое ветром.
Она протянула мне рукоятью вверх, острием вниз совершенно черный меч. Прямой, длинный, ширина лезвия в два пальца. Ничем не примечательный, кроме странного цвета. Да еще рукоять хоть и обычная рифленая, но удивительно красного цвета, будто раскалена. Но женщина держит его свободно.
Я сказал, ибо молчать неловко:
— Красивый меч… Хорошая работа. Особенно это сочетание красного с черным! У кузнеца великолепный вкус.
Женщина сказала негромко:
— Это непростой меч. Он может сослужить тебе важную службу. Но ты должен взять на себя один обет…
Я спросил настороженно:
— Что за обет?
— Поклянись, что выполнишь…
Я покачал головой.
— Я очень не хотел бы давать опрометчивых обещаний…
— Поклянись, — повторила она, будто не слышала меня.
— Понимаете, — сказал я раздельно, — я такой чудак, что все же стараюсь выполнять свои обещания… даже не даю их сгоряча. Потому я крайне осторожен, поймите меня! Увы, я не хозяин своего слова, а раб…
Она прямо посмотрела мне в глаза, я содрогнулся.
— Ты говоришь, — произнесла она медленно, — не по-рыцарски… Даже простые мужчины так не говорят… Кто ты?
— Мыслящий тростник, — ответил я, — птица без перьев… и с плоскими ногами… животное, что жарит свою пищу… а также умеющее смеяться… побочный продукт любви… муха в бутылке… приговоренный быть свободным… есть дробь… душа, обремененная трупом… тот, кого располагают… и кто звучит горько…
Она рывком протянула мне меч:
— Он твой!
Я машинально взял меч, раскрыл рот для вопроса, но женщина исчезла, словно выключили свет. Меч заметно оттягивал руку, я все еще держал его по-дурацки, на вытянутой руке. Конь фыркнул и переступил с ноги на ногу. Я опомнился, опустил лезвием на ладонь другой руки. По черному лезвию пробежали синеватые искры. Слегка покачал лезвием из стороны в сторону, искры превратились в хвостатые звезды, что врывались из-за края в эту узкую звездную ночь и пропадали за другим краем.
Пальцы лежали на рукояти так, словно умелые ортопеды сделали слепок с моей ладони, а потом уже по ней выточили эту странную красную рукоять. Странную тем, что она не окрашена пурпуром, это сам металл раскален докрасна, однако пальцы не обжигает.
Гендельсон вскрикнул:
— Несчастный! Ты зачем взял?
Он торопливо забормотал молитву, выхватил из-аа пазухи крест и пустил коня вокруг меня по кругу, притопывая и время от времени возвышая голос. Я узнавал только знакомые слова всяких там «Домини», «Езус» и еще врубился в «Аминь». Меч в моих руках не кажется тяжелым, я обалдело рассматривал, не решаясь даже повертеть, проверяя на удобность.
— Но… он… оно дало… Я не успело… не успел отказаться.
— Несчастный, — повторил Гендельсон. В голосе вельможи звучало искреннее сострадание оставшегося на берегу, который смотрит, как его слугу черти утаскивают к котлу с кипящей смолой. — Нельзя было брать! Нельзя!.. Взяв этот сатанинский меч, вы взяли на себя и какие-то обязательства…
— Какие?
— Вы даже не узнали! Что за безрассудство, что за… Сэр Ричард, в некоторые редкие времена вы иногда казались мне почти разумным человеком. Даже для рыцаря. Но сейчас…
Я повертел меч, признался с досадой:
— Да, сглупил… В прошлый раз я получил в дар зеленый меч, который для себя называл Травяным.
Гендельсон морщился и считал, что это оскорбление для меча, его можно бы звать по меньшей мере Изумрудным или Разящим Изумруды. Тогда я попросту старый выщербленный меч сунул в мешок, а зеленый пристроил за спиной, но сейчас вот этот черный, я его сразу окрестил Ночным… какой оставить?
Поколебался, Травяной оставил за спиной, а Ночной перевязал тряпками и тоже сунул в мешок. Надо не забыть в ближайшем городке подобрать ножны.
Понятно, почему могучий дуб зовут Дедом. Ствол поперек себя шире: метров десять в диаметре, и столько же от земли до первых веток. Каждое с толстое бревно, торчат во все стороны почти горизонтально, тенью укрыто на сотни шагов в любую сторону.
Ведь искореженный, в чудовищных выступах, с трещинами, коричневая кора как нельзя больше походит на старческую кожу. На уровне земли дупло, можно принять за скорбно приоткрытый рот, ибо уголками вниз, глаза — толстые-выпуклые шары под еще более могучими надбровными выступами, даже радужная оболочка видна, хоть тоже серая с коричневым. Нос могучим наплывом нависает над толстыми губами, по лицу скорбные старческие морщины, особенно глубокие на лбу, но и щеки в морщинах, а подбородком сидит глубоко в земле.