— Что это было?
— Неважно, — ответил я грубо, — но теперь нас заметили.
Он побледнел еще больше.
— Нам только погони недоставало! Господи, спаси и сохрани.
Я мог бы ему рассказать немало анекдотов про тех, кто уповает на бога, и какую крупную фигу господь подносит им под нос, но мне по фигу антирелигиозная пропаганда, как и религиозная, я повернул коня мордой в сторону тропинки.
— Едем?
Он поколебался, глаза смотрят настороженно.
— Вы что же, так и не пошарите по их карманам?
— Ах да, — ответил я. — Пошарьте там по их карманам… А то мне слезать с коня в лом.
Он посмотрел на убитых, перевел взгляд на меня. Лицо стало злым и высокомерным.
— Это не приличествует барону, — ответил он с надменностью в голосе. — Если даже вы отказались…
— Даже я, — ответил я зло. — Представьте себе, даже такое ничтожество, как я, отказался! Надо же такое представить?..
Я тронул повод, конь понес по тропке. Она делала крутые повороты, один раз даже раздвоилась, но я пришпорил, гнал рысью, галопом. Уже решил было, что оторвался от этого надменного дурака, но за спиной прозвучал настигающий топот.
— Сэр Ричард! Сэр Ричард!
Голос был срывающийся, взволнованный. Я с великой неохотой перевел коня на шаг. Гендельсон догнал, сказал раздраженно:
— Мой конь серьезно сбил ноги. Если скакать во весь опор, то до ближайшей деревни придется пешком.
— Ищу место для ночлега, — соврал я.
Красивый могуче картинный дуб оттеснил остальные деревья, перед нами открылась и начала приближаться небольшая отвоеванная им полянка. Клены да ясени, как статисты в хоре, стояли вокруг плотной стеной на почтительном расстоянии. Исполинские ветви дуб раскинул широко, вольно, почти параллельно земле. Крона — в форме атомного взрыва, подобную роскошь не могут позволить себе деревья в тесных кущах.
Я развел огонь — дело челяди, — а Гендельсон как благородный расседлывал коней, тщательно обтирал их потные тела сухой тряпкой — да не простудятся те, от кого зависят наши шкуры, — осматривал копыта. Я раздул огонек и теперь разглядывал темную полосу на серой потрескавшейся коре. За все путешествие впервые вижу следы других людей. Кто-то развел однажды слишком большой огонь рядом со стволом.
Осмотрев коней, Гендельсон достал из мешка еду. В Зорре он снабжал провиантом всю армию, а сейчас эта армия несколько сократилась. До двух человек, если его считать тоже в составе армии. Тем проще ему готовить, разогревать и вообще следить, чтобы наши мешки не слишком уж пустели.
Он разогревал, что-то рассказывал благочестивым тоном то ли о видениях, то ли о приметах. Я старался не смотреть на его рожу. Пока продираемся через лес, чем-то занят, да и смотрю вперед, но вот у костра только и маячит его толстое тело, свет костра играет на его лоснящейся роже. Исхудал, но чтобы его выхудить как следует, до нормального человека, его надо на полгода отправить на зимовку без запасов.
Я стоял и смотрел в темноту. Гендельсон спросил в спину:
— Что там, волки?
— Нет, — ответил я. Подумал, сказал: — А ведь в самом деле… за все время не встретили ни единого волка! И медведя… Ну, медведь не так страшен, они стаями не ходят, а вот если волчья стая попадется… боюсь и представить!
Гендельсон зябко передернул плечами.
— Да, здесь ваш молот не поможет. Налетит с полсотни таких демонов, раздерут мигом!.. Думаю, это мои молитвы нас защищают. У меня вот здесь ладанка, благочестивые монахи зашили в ней щепотку с могилы Святого Петра в Святой земле…
— Это которого по его просьбе распяли вверх ногами, — поинтересовался я, — чтобы он не был распят подобно Христу?
— Вниз головой, а не вверх ногами, — сердито поправил он. — А что?
— Да так, — ответил я. — Только мне казалось, что он был похоронен не в Святой земле, сиречь Старом Иерусалиме, а где-то в окрестностях Рима…
Гендельсон нахмурился, пальцы нервно щупали крохотный мешочек на груди рядом с крупным золотым крестом. Мне почудилось, что совсем близко от нас двигаются огоньки. С той стороны движение воздуха донесло нечто вроде эха голосов. Я опустил пальцы на молот. Металл приятно холодил разогретые пальцы. Деревья стояли неподвижно, ни одна ветка не шелохнется. Очень негромко слышались голоса, тонкие и почти неслышные, но, как я ощутил инстинктивно, удаляющиеся.
Невольно я сделал шаг в ту сторону. Гендельсон сказал настороженно:
— Что случилось?
— Вы слышали пение?
— Нечестивое, — отрезал он.
— Но слышали?
— Да, ну и что?
— Я, пожалуй, взгляну…
— Вы с ума сошли, — воскликнул он. — Ночь — время сатанинских действий. Ночь — время ведьм и нечисти.
— На меня не действует магия, — обронил я скромно. — Это о чем-то говорит?
Он фыркнул:
— О чем хорошем это может говорить?
— Например, что я ну просто святость с головы до ног…
— Скорее, приспешник дьявола, — возразил он. — На змею яд не действует!
Я сделал еще шаг, нога переступила трепещущую границу между светом и тьмой. Некоторое время стоял так, враскорячку, как коммунист в рыночном обществе, Гендельсон что-то бубнил о Деве Марии, это меня подтолкнуло в спину.
Глаза быстро отвыкали от яркого света костра и приноравливались к рассеянному свету звезд и призрачным лучам ночного солнца упырей, ведьм и нечисти, как говорит Гендельсон. Темные деревья, оказывается, совсем не темные, а залиты серебристым светом. Там, где тень, верно, чернота чернее бездны неба, но если наступать только на освещенное, двигаешься, как по ухоженному парку…
Справа деревья расступились, блеснула ровная гладь воды. Серебристая дорожка бежит через все лесное озеро, волн нет, дорожка у того берега шириной в ладонь, у этого — с причал для пароходов. Я на всякий случай сделал несколько шагов в ту сторону, нет, пения здесь не слышно, хотел вернуться, как вдруг над серединой озера появилась фигура в темном плаще. Она зависла над самой водой, почти касаясь ступнями, и медленно поманила меня к себе.
Женщина, молодая женщина, да к тому же не голая, голым я уже не доверяю ни на грош, а целомудренно укутанная в темный плащ, который вообще-то, похоже, синий. Озеро даже не озеро, а так, озерко, с виду совсем редкое. Но я уже говорил, что не очень-то доверяю воде, если не абсолютно прозрачная, а эта черная, как смола, а листья кувшинок белеют смутно, как западни.
Хрен знает, мелькнула мысль, какие там гады на дне. Одни пиявки чего стоят. Правда, меня ни разу не кусали, но я про них читал, теперь вздрагиваю при одном их упоминании. Да там вообще может оказаться трясина. И хотя утонуть в трясине или зыбучих песках может только последний лох, но и перемазаться в грязи вот так по собственной воле может только американский спецназовец.
Я покачал головой. Женщина повторила манящий жест. Возможно, может левитировать только над этим местом, а оно за тысячи лет ушло под землю, а сверху образовалось это озеро.
— Нет, — сказал я наконец. — Нет! Женщины вообще-то зло… временами.
Она приблизилась чуть-чуть. Было ощущение, что преодолевает какую-то преграду. Если так, то с чего решила, что я прорву эту преграду? А что меня может шарахнуть током, не подумала?
— Сожалею, — сказал я тверже, — но у меня этот… обет, во!.. Или иди сюда сама, или жди более храброго. Без обетов.
И без комплексов, добавил я про себя. Что делать, вот как женщины смертельно страшатся мышей и пауков, так я страшусь опустить ногу в заросшее илом болото. Кроме того, возможно, у нее этот жест магический, исполненный силы. Она ж не знает, что я такой вот урод, до меня магические флюиды не доходят, а попросту говоря, сквозь мою толстую кожу тонкости магии не действуют.
— Извините, — сказал я и попятился, — как-нибудь в другой раз. Днем. И сапоги болотные надену, чтобы по самые… До свидания!
Немая, наверное, мелькнула мысль. Бедняжка, здесь еще не знают языка жестов. Это у нас знает всякий и каждый. Не все, правда, но самые основные может показать любой мальчишка…
Отступая, я наконец укрылся за деревьями, перевел дух. Не так уж я далеко и отошел от костра, а уже приключение… Надо возвращаться, я ведь не человек приключений. Я человек, который избегает приключений.
Оглянулся еще раз, Гендельсон как раз подбросил в огонь хворосту, пламя осветило его толстое лицо, широкий нос. Во мне полыхнул гнев, эта свинья смеет трогать тело Лавинии! Она принадлежит ему, сейчас страдает, ибо волей тупых родителей-самодуров повенчана без ее согласия…
Нет, мелькнула злая мысль. Если сейчас вернусь к костру, я затею ссору. А то и спровоцирую на схватку. Воин он никудышный, но честь заставит взять меч. И тогда я убью. Убью как собаку. Убью легко и просто, убью с наслаждением. Убью так, чтобы кровь хлестала, как из разрубленной кабаньей туши.
Дыхание вырывалось из меня, как из дракона пламя, глотку жгло, а ногти впились в ладони. Я дышал часто, хрипло, сердце колотилось, мышцы напряжены, я уже в схватке, уже убиваю, расчленяю, рассекаю на части…
Ноги едва сдвинулись с места, когда я повернулся и заставил себя идти по прямой от костра.
Волшебный лунный свет заливал деревья, ветки выглядели изогнутыми умелым дизайнером. Засмотревшись, я едва не наступил на молодую женщину, что преспокойно спала под могучим дубом. Вокруг блестели выпуклыми боками крупные желуди.
Она проснулась от моих шагов, я видел, как натянула одеяло из шкуры на грудь, но не жестом стыдливости, а чтобы не давать мне счастья лицезреть ее крупные сочные холмы. Брови сдвинулись, красиво и грозно изломанные, в глазах полыхнул огонек гнева. Лицо у нее широкоскулое, но аристократическое, с тонким красиво вырезанным носом и дивной формы губами, сейчас капризно вздернутыми.
Я засмотрелся на волосы, принял их сперва за наброшенную на голову шкуру длинношерстной овцы, что ниспадает на спину. Одеяло точно такого же цвета и с такой же шерстью. В ее глазах начала разгораться ярость, я выставил перед собой ладони и поспешно отступил.