Я посмотрел быстро на Гендельсона и сказал еще быстрее:
— Не надо. Не надо ничего объяснять. Нам и так понятно, что там — еретики. Раз уж их угораздило оказаться у нас на дороге, то их учение в корне неверно, они ошибаются в самом главном толковании сути Творца, они виновны в осквернении святынь, душегубстве, людоедстве, измене, казнокрадстве, подлогах, игнорировании мнения простого… простых монахов и рядовых священников, плевании на произведения искусства…
Священник сказал нерешительно:
— Не слишком ли… я имею в виду насчет плевания…
— Не слишком, — сказал я. — Посмотрите на моего друга.
Гендельсон багровел от гнева, бледнел от ярости, синел от злости, его ладонь в булатной рукавице со стуком падала на рукоять меча, щеки раздувались, из глаз били молнии. Он готов был уже сокрушать, изничтожать за веру и Отечество, за Богомать его господа бога, за всех святых и апостолов.
— Да, — сказал священник, он зябко передернул плечами, посмотрел на меня почти с испугом, вздохнул и сказал: — Идите за мной. Следующий зал еще наш… А там уж смотрите сами.
Мне показалось, что он стал даже меньше ростом, словно мой абсолютно верный пропагандистский выпад, такой привычный для разборок в моем обществе, показался ему чересчурным даже в отношении лютых врагов, с которыми воюет сотни лет.
Для перехода в следующий зал пришлось спуститься на пару сотен ступеней. Гендельсон громко дивился, что на такой глубине, да в твердом скальном массиве, вырубили такие помещения не иначе как с божьей помощью да молитвами монахов, я помалкивал, понимая, что просто следующая пещера оказалась ниже, а дверь под потолком делать как-то нехорошо, а сейчас вот откроем дверь…
И все равно я про себя сказал «ах». И добавил что-то еще. Ведь только наш человек может от восторга материться в мать, Богомать и всех апостолов.
Зал по размерам превосходил все предыдущие, как Мамонтова пещера превосходит норку суслика. Свод терялся в темноте, стена за нашими спинами уходила направо и налево в бесконечность, противоположной стены я не видел в полумраке, а сам полумрак позволял взору проникать всего на пару сотен шагов.
Гендельсон бормотал благодарственную, такое чудо увидеть довелось, истинное величие и могущество церкви, священник помалкивал. Иногда я ловил на себе взгляд его внимательных глаз. Он уже понял, что я не считаю его священником существующей вне стен этого странного храма религии, но почему-то не говорю своему закованному в железо спутнику. Похоже, даже догадывается, почему не говорю, хотя это совсем уж невероятно.
Мы шли через полумрак, тот расступался, а за спиной смыкался снова. И хотя освещенное незримым светом пространство велико, что-то около сотни шагов в диаметре, но когда я обернулся и не увидел стены с дверью, стало жутковато.
Впереди из полумрака оформилась фигура обнаженного по пояс человека. Он стоял ровно, спокойно, держа странной формы широкий меч внизу обеими руками, за рукоять и за лезвие, руки на ширине плеч, а плечи достойны того, чтобы посмотреть второй раз. Вообще он из тех, кого рассматривают долго: с чисто выбритой головой, весь меднотелый, и не просто покрыт плотным загаром, а словно в самом деле выкован из старой доброй меди.
Мы шли к нему медленно, он рассматривал нас чуть исподлобья. Гендельсон дышал часто, как будто готовясь к схватке, но руки держал врастопырку, подальше от рукояти меча. Голова стража зала блестит, как яйцо страуса, зато лоб часто и резко изрезан глубокими вертикальными морщинами. Если у Бернарда морщины все параллельны бровям, хоть и собраны больше над переносицей, то у этого ущелья углубляются и становятся темнее по мере приближения к обрыву над переносицей, к бровям, которые тоже рассекаются глубокими шрамами, но густые брови скрывают.
Священник еще издали сделал некий знак, страж не шелохнулся. Смотрел по-прежнему исподлобья, хмуро, без всякой приязни. Лицо чисто выбритое, а на груди, как я заметил, ни единого волоска, что еще больше напоминает добротную ковку из меди. Голова и мускулистая шея равны по объему, а глядя на торс, я вспомнил старое выражение насчет груди, подобной бочке: выпуклая, могучая, переразвитая, словно помимо могучих мышц ему еще потребовались и могучие легкие.
Мне показалось, что он даже не дышит, словно йог или киборг. Священник остановился, произнес торжественно:
— Спасибо тебе, сын мой, что охрана твоя все так же безупречна, как и… в тот день, когда встал на защиту этих дверей.
Мне показалось, что запнулся в момент, когда чуть было не назвал день, но такое нельзя при гостях, могут грохнуться в обморок. Страж впервые выказал, что жив, темные глаза стрельнули взглядом в Гендельсона, потом в меня. И тоже, как и глаза священника, он вперил взгляд в мой мешок с мечами и уже раскрыл было рот, намереваясь что-то спросить, но вздохнул и повернулся к священнику.
— Что это за люди, отец? — спросил он. — Убить их здесь?
— Нет, славный дель Шапр, — сказал священник. — Они хотят пройти… в Атинанду…
Гендельсон крякнул, спросил с недоумением:
— Отец-настоятель, я что-то не понял. То ты говорил про Анг-Идарт, теперь про…
Священник прервал:
— Адинанда — великий прекрасный город, где жили… живут прекрасные и мудрые люди…
Я прервал:
— Отец-настоятель, мы все понимаем. Как нам пройти на ту сторону…
— А я не понимаю! — возразил Гендельсон. — Мне нужен Кернель, а не Атинанда, Анг-Идарт или что-то там еще! Вы мне укажите дорогу в…
— В ад? — перебил я резко. — Сэр Гендельсон, вы находитесь в святом храме! Не забывайтесь. Довольствуйтесь тем, что вам помогают. Подумайте, ведь нам помогают!.. Еще один-два зала, и мы на той стороне! Мы в… мы там, где должны быть! Все поняли?
Он мотнул головой.
— Ничего не понял. Но… если это ускорит нашу миссию, то я прекращаю расспросы и прошу побыстрее указать нам путь на ту сторону этого горного хребта.
Священник сжался, а страж спросил с недоумением:
— Горного хребта? Какого горного хребта?
Священник втянул голову в плечи.
Гендельсон не успел раскрыть рот, я сказал громко:
— В нашем племени так выражают восторг по поводу размеров храма. Здесь великолепно, а ваша роль здесь достойна зависти самых знатных воинов. А теперь покажите нам дорогу, мы очень торопимся. Пожалуйста!
Воин, которого священник назвал дель Шапром, взглянул вопросительно на священника, тот кивнул, воин повернулся и пошел через зал.
— Идите, — сказал священник. — И да будет с вами благословение всех, кому вы доверяете и… верите.
Гендельсон не уловил расплывчатости благословения, а я кивнул священнику на прощание, развел руками, извиняясь, что мы, люди, наделали столько изменений там, за воротами этого храма. Глаза его были печальные, но понимающие и потому всепрощающие.
— Крепись, сын мой, — сказал он неожиданно. — Ты силен… но ты в большой беде. В очень большой.
Я оглянулся в сторону Гендельсона, они с дель Шапром медленно удалялись в сторону мглы, и единственным четким в том мире были каменный узорный пол да слабое отражение в нем. Будто они шли по тусклому зеркалу.
— Они нет?
— Только ты, — повторил он. — Я говорю не о той беде, что подстерегает в соседнем зале, на выходе или вообще беде со стороны стрел, мечей, когтей или зубов. Ты не видишь настоящей беды, что уже готова сомкнуть над тобой зубы…
Гендельсон и дель Шапр остановились, смотрели в нашу сторону. Я понизил голос:
— Святой отец, я вижу, в вашей вере человек все еще единое синкретичное целое. Из него пока что не вычленили так называемую душу, но я догадываюсь, что вы имеете в виду именно ее. Но, что делать, я атеист, святой отец.
В его светлых от старости глазах была любовь и жалость.
— Несчастный…
— Почему? — возразил я. — Я чувствую себя совсем неплохо. Хоть и бывает временами гадко, но тот, кто прост и ясен, разве тот не глуп?
Он сказал тихим голосом:
— Атеизм — это такой тонкий лед, по которому один может пройти, но народ рухнет в бездну. Потому у тебя нет народа, племени…
— Почему? — возразил я. — Мой народ — сплошь атеисты…
— Так ли, сын мой?
Я раскрыл рот, чтобы подтвердить, постоял так и снова закрыл. На самом деле, конечно, не случайно все газеты пестрят объявлениями ворожей, ясновидцев, астрологов, шаманов, колдуний и прочих глоб, а самые наглые так и вовсе заполонили телевидение, даже Интернет. Народ жаждет во что-то верить, иные снова начали ходить в церковь, а самые большие придурки так и вовсе надевают желтые ночные рубашки и бродят по улицам, призывая харю Кришны. Возможно, даже эта дурость не дает человечеству рухнуть в бездну?
Гендельсон нетерпеливо воззвал:
— Сэр Ричард, сколько можно спрашивать дорогу? Этот грум все покажет. Тут идти всего-то ничего!
— Иду, — крикнул я, а священнику сказал: — Я еще подумаю над вашими словами… святой отец.
Втроем мы шли еще минут пять, и круг света перемещался вместе с нами, затем из полумрака выступила стена. Похоже, доблестный дель Шапр чуточку промахнулся, вход в десяти шагах слева, высокая сводчатая арка, никаких дверей, просто арка, разве что бросилась в глаза непомерная толщина стены, мы шли, как по туннелю.
Впереди был свет. Не солнечный, не лунный, но огромный зал освещен весь.
Глава 30
Этот зал почти так же огромен, но здесь я сразу ощутил, что это именно пещера. Пещера, превращенная в зал. Свод так и остался неровным, с торчащими острыми зубьями камней, стены строители просто выровняли, но, видимо, на Отделку сил уже не хватило. Даже пол, идеально ровный, просто выглаженная от всех неровностей каменная плита.
Я посматривал в спину дель Шапра, мышцы так и ходят под медной кожей, осторожно снял с пояса молот. Гендельсон мой жест заметил, насторожился, в его руке появился обнаженный меч. Некоторое время мы шли в молчании, звук наших шагов гулко отдавался под сводами, множился, и чудилось, что шагает целая армия. Гендельсон спросил чересчур громко: