Он пробормотал:
— Вы очень юны, дорогой друг.
— Не знаю, — ответил я. — Мне кажется, это зависит не от возраста. Наверное, я слишком уж хлебну; рыночных отношений, измарался в демократии. Мое поле, на котором должны расти дивные цветы любви истоптано даже не конями, а… даже не знаю, не знаю. Совсем недавно был влюблен по уши в одну знатную даму, думал, помру от горя, но прошло совсем немного времени, и все перегорело… На пепле, правда, еще не выросла молодая трава, но семена уже падают, чувствую даже, как прорастают.
— Это же прекрасно!
— Ну, в общепринятом смысле да. Для здоровья это полезно. У всех так. Только у рыцарей должно быт иначе. Красивее, благороднее, возвышеннее. Как вот у вас, сэр Растер.
Он вздохнул:
— Ну…
— У вас есть мечта, — сказал я тоскливо. — Есть некий зов… Вы еще можете ее встретить, покажете ей оброненный ею платок, с которым обошли полсвета и совершили подвиги. А что я? Вспомню, каких служанок таскал на сеновал?… Кстати, я тут заприметил пару пышечек… Вы с этим уже разобрались? Он помотал головой:
— Только пощупал одну. Нет, двух. Одну хорошо пощупал, а вторую только полапал. Дел тут много. Но сегодня не упущу это блюдо, не упущу!… В кувшине что-то осталось? Допьем, а то неприлично хорошее вино слугам, а потом отправимся на охоту… Я знаю, где они вышивают, у них и кровати там рядом прямо за пологом.
Я спросил с недоумением:
— Я думал, вы про охоту на дичь… Он отмахнулся:
— Да одно другому не мешает. Молоденькие служанки — та же дичь. Но лучше не на охоту, а проехаться к барону Тиролу. Он не приехал к вам как к сюзерену, а это уже вызов. Все права на Сворве перешли к вам, тут уж неважно: по указу короля или по договору о помолвке с леди Беатриссой. Он обязан принести такой же оммаж, как приносил барону де Бражеллену.
— Хорошо, — сказал я уже с нетерпением. — Завтра утром съездим. Как о личной услуге попрошу вас, сэр Растер, проследить, чтобы наши рыцари были вполне…
— Готовы?
— Да, а то дорвутся до теплых постелей и мягких служанок… Он хмыкнул.
— Леди Беатрисса хорошо ведет хозяйство! Все работают, как муравьи, но заморенных работой нет. Все сытенькие, пухленькие, веселые. Так что наших ребят понять можно. Да и служанки не против, еще как не против.
— Сэр Растер…
Он поднялся, с грохотом задвинул стул.
— Да это я так, к слову. Прямо сейчас пойду проверю. А то молодежь вся такая: на третий день замечают что, кроме вина, с собой ни одеял, ни огнива, даже кони не перекованы…
Дверь захлопнулась, я полежал, закинув руки за голову. В воспаленном мозгу сразу же начали всплывать картинки прекрасного лица леди Беатриссы, вот она смотрит снизу вверх, роскошные волосы разметались по подушке, вот дышит все чаще и чаще, вот фиолетовые глаза темнеют, наливаются страстью…
Ругнувшись, зло напомнил себе, что леди Беатрисса держится отстранение, а испуг в ее глазах растет. Здесь и страх потерять себя, и страх потерять свой замок, и вообще страх неведомого, что за моими плечами.
А сам я не должен ли страшиться потерять себя? Ведь утонуть в ее объятиях, наслаждаться этим счастьем — это отрезать или надолго отложить дорогу на Юг. Мы осуждаем доблестного Галахада, попавшего в любовный плен к той нимфе или фее, сочувствуем, но и осуждаем доблестнейших героев, не вылезающих из спален прекрасных жен или любовниц, а песни слагаем о Роланде, что оставил прекрасную невесту, ушел в бой, а когда погиб в Ронсенвальском ущелье, то прощался не с невестой, которую вообще-то нежно любил, а со своим мечом.
Было героическое время, когда подвиги — это все, а любовь на втором плане, потом народ измельчал, и любовь вышла вперед, а я вот родился вообще в преподлейшее время, когда и любви не осталось, а только секс, причем уже и неважно, с кем или даже с чем, лишь бы оргазм…
Я выругался, вскочил, разъяренный на такую сволочь, какой являюсь я сам, заметался по комнате, хватая и напяливая на себя доспехи Арианта, цепляя молот, меч, лук.
Мелькнула мыслишка, что надо бы по дороге заглянуть к служанкам, потрахать, это и снизит уровень бьющих в мозг гормонов, и как бы воздвигну барьер между собой и леди Беатриссой…
Выругался еще громче и злее. Ну что за скот, любой подленькой мысли найду оправдание. Просто хочу кого-то трахнуть, при чем здесь барьер? Уже ставил, до сих пор вспомнить стыдно. Да и она ставила, тоже краснеет и глаза виновато опускает.
ГЛАВА 10
За окном серая муть перешла в темную, ночную. Вот-вот в таком сгустившемся от сырости воздухе начнут плавать мелкие рыбки. Я зябко передернул плечами, прошелся по комнате, прислушиваясь к звукам в главном здании.
Все тихо, спят, даже гуляки притихли до утра. В окно иногда забрасывает мелкую водяную пыль, я невольно отошел на середину комнаты, словно по ту сторону стены какие-то ядовитые брызги.
И хорошо, что дождь на дворе, все-таки осень в разгаре, и плохо: гуляк загнал под крышу. Того гляди кто-нибудь восхочет о чем-либо посоветоваться. А то и постараться понравиться, чтобы получить лакомый кус земли.
— Бобик, — сказал я, — ты идешь со мной. Он приоткрыл один глаз, еще не веря.
— Полночь, — напомнил я. — Будешь упираться, получишь в тыкву. Пойдем!
Он радостно вскочил и, широко растопырив лапы, отряхнулся, словно только что вылез из реки. Я приоткрыл дверь, прислушался, выглянул в коридор. Бобик все понял и вышел тоже на цыпочках. Вдвоем быстро вбежали на самый верх, Бобик опередил, оглянулся с вопросом в больших коричневых глазах.
— Именем Авалона, — произнес я.
В серой каменной стене вспыхнул прямоугольник призрачной двери. Сердце снова трепещет, будто в первый раз. Я задержал дыхание, продавился через ощутимое силовое поле, то ли обеззараживающий карантинный занавес, то ли последняя проверка на допуск.
Оглянулся, но Бобик уже здесь, пробежался по разрушенной комнате, сопит, пыхтит, вынюхивает с таким усилием, словно определяет следы тысячелетней давности. Впрочем, знаю ли я своего песика…
— Постой, — сказал я озадаченно, — ну что я за идиот!… Пропустил самое важное… Не подумал, адиёт…
Бобик подбежал и посмотрел сперва на зев трубы, потом на меня с великим любопытством.
— Смотри-смотри, — сказал я горько. — Представлял, как мы будем бегать по жаркому песку, а не подумал…
Он вскинул морду и уже очень внимательно и сосредоточенно посмотрел в длинную темную трубу. Сверху умело заложено камнем, потому труба и в яркий день выглядит так, словно и в этом, уже южном полушарии темная ночь.
Подсвеченная снизу, выглядит жутковато, не убеждают и блестящие скобы из металла, что лесенкой уходят вверх в темноту. Стены в потеках расплавленного камня, наплывах и валиках, опытный альпинист и без скоб поднялся бы наверх, есть такие сумасшедшие, по стенам домов лазают, а я и на этих скобах натрясся.
— Ладно, — решил я, — посиди здесь. Я скоро вернусь. Правда скоро. Ну что делать, лажанулся я. Чаще всего я умный, правда, но вот иногда я же и последний дурак… Всесторонний человек, значит.
Он помахал хвостом и посмотрел преданными глазами. Мол, он и дурака любит. Но лучше бы я взял его с собой. Рядом с дураком должен быть кто-то из умных.
— Как? — спросил я безнадежно. — Как? Я и то карабкаюсь еле-еле… На плечах тащить такого кабана?
Он опустился на зад и смотрел обиженно. Я вздохнул и, поплевав на ладони, полез вверх по лестнице. Скобы вплавлены в стену так, словно вырастают из нее. Ни малейшего намека, что вбиты или вкручены в камень, все то же ощущение, будто погружали в раскаленное каменное тесто, что сразу же схватывалось в нечто намного более прочное, чем камень, но принявшее вид камня.
Снизу послышалось сопение. Я скосил глаза, от изумления пальцы едва не разжались: сопя и вздыхая, за мной упорно поднимается Бобик!
— Ни фига себе, — сказал я потрясение, — ну ты и овчарка!… Полицейский пес… Но мне казалось, те только по наклонным лестницам? Ну типа пожарных…
Пес дышал мне в пятки, я чуть было не дал ему лыжню, но подумал, что вдруг наверху что-то опасное. Да и вообще там же каменная глыба, начнет Бобик ее отпихивать, сорвется и меня собьет, дурак толстожопый…
— Потерпи, лапушка, — сказал я умоляюще. — Только не упади, мой птенчик… И вниз не смотри, не смотри.
В легких хрипит, в прошлый раз на этом месте я останавливался отдохнуть в третий раз, но сейчас страх за карабкающегося сзади преданного песика заставил подтягивать немеющее тело со ступеньки на ступеньку, со ступеньки на ступеньку, пока голова не уперлась в камень.
— Не лижи мне пятки, — попросил я. — Я знаю, ты не подхалим, но все-таки… Правда, я уже гроссграф…
На этот раз, несмотря на усталость, я отодвинул глыбу быстрее. И знал как, и страшился за оставшегося внизу на скобах Бобика. Едва вывалился наверх, упад на горячий песок и отполз от края шахты. Почти сразу следом выпрыгнул Бобик. Он дышал так же тяжко, возле его пасти загорелась бы трава, но и песок накалился, будто под паяльной лампой.
Я лежал, пронизываемый лучами жаркого солнца, на прокаленном песке, в синем небе ни облачка, Пес стоял надо мной, как победитель над трупом, в нем хрипит, сипит и клокочет, больше не возьму сюда вообще, он же чудом залез, цеплялся уже не за ступеньки, а за преданность и верность.
— Погоди, — прошептал я сипло, — отдышимся… Неужели весь Юг такой? Или мы вылезли в самом проклятом месте?
Бобик подвигал хвостом, уверяя, что всех порвем, как туалетную бумагу. И даже используем так же.
— Оптимист, — сказал я. — А ты не подумал, что все наши навыки могут оказаться… ну, не работающими здесь? Гм… впрочем, талант не пропьешь…
Он в нетерпении смотрел, как я наконец поднялся. Вокруг все те же скалы из желтого камня, похожего на высохший сыр, столько в них каверн, ям, впадин, а сами изъедены мелкими ямками. Желтый песок, в котором утопают, и есть эти бывшие скалы, только уже источенные алмазными зубами ветра и времени.