– Это именно тот случай, – заверил я.
Глава 12
Выехали на рассвете, сэр Палант, который не просто сова, а выдающаяся сова, жутко не выспался, ехал через еще сонный город хмурый и ныл, что спросонья прищемил палец так, что вон как распух, дергает, словно там черти играют…
Арчибальд посматривал с сочувствием, спросил у посмеивающихся рыцарей:
– Может быть, его просто добить?
Палант саркастически:
– Вот это сочувствие! Достойное орифламца.
Я прислушался, вдруг да начинаются распри, а потом начнутся стычки между теми и другими, но со вздохом облегчения понял, что Арчибальд и другие рыцари просто нашли еще одну нишу для подколок, спешно заменяя персонажей старых анекдотов армландцами, брабандцами и орифламцами и наперебой рассказывая друг другу.
На городских воротах небольшая свалка, стражи заломили руки за спину молодому парню и пытались утащить с нашей дороги, а он рухнул на колени и закричал отчаянно:
– Не надо!.. Я исправлюсь!.. Я никогда больше не буду воровать!.. Никогда-никогда, клянусь!
Макс посмотрел на меня с вопросом в глазах:
– Что скажете, милорд?
Я отмахнулся:
– Вчера только здесь же вешали двух воров. И неделю назад еще одного. Почему он не передумал тогда?.. Повесить!
Стражи набросили парню веревку на шею и потащили к стене. Он бился в их руках, обливался слезами, вопил, кричал о бедной матери-старушке, о младшем братике. Вопли звучали настолько убедительно, что Макс снова заколебался, но вора уже встащили по ступенькам на стену, поставили на самом краю и, привязав другой конец веревки за каменный зубец, приготовились спихнуть несчастного вниз.
Я спросил громко:
– В самом деле раскаиваешься?
– Да, – закричал он, – да!.. Я совершил преступление, я согрешил, в чем и раскаиваюсь всей душой и всем сердцем!
Я кивнул:
– Хорошо. Твое раскаяние принято. Да зачтется тебе это в аду, в рай все равно таких не пускают…
Страж уловил мой кивок, толкнул вора в спину. Тот рухнул, веревка дернула за шею, мы услышали хруст шейных позвонков. Он закачался в воздухе, на лице все еще недоумение, за что, он же покаялся…
Арчибальд подъехал ближе, покачал головой:
– Сэр Ричард, вы безжалостны.
– Я жалостлив, – возразил я, – ко всем тем, кто проходит под этими вратами. Они должны видеть, что воры не могут получать преимущества над ними. Все на свете только трудом, сэр Арчибальд, только трудом!.. Никак иначе. У меня вор не отделается штрафом или выговором.
В сторонке от дороги за старым кладбищем выросло новое, где по строгому приказу отца Дитриха хоронили тех, кто недостоин лежать рядом с правоверными христианами: еретиков, колдунов, чернокнижников, устроителей и участников черных месс.
Отец Богидерий торопливо перекрестился и пробормотал молитву с просьбой быть милостивым к этим заблудшим людям, а сэр Растер громко подивился:
– Сколько свежих крестов… Неужели все наша работа?
– Это не кресты, – сказал я оптимистично. – Это плюсы нашей деятельности.
Макс все вырывался вперед, под ним хоть и боевой конь, но Макс умело подобрал себе более скоростного, чем способного проламывать оборону противника, за что я мысленно поставил молодому военачальнику плюсик. Он помнит, что на нем пехота, которая должна принимать и выдерживать удар тяжелой конницы, потому и конь такой, чтобы успеть как можно быстрее промчаться из конца в конец ощетинившейся копьями линии и все проверить лично, ободрить, быстро поправить…
Ветер в лицо, бодрящий стук копыт, у меня от него всегда играет сердце. А вот так мчаться, когда внизу сухая твердая дорога, слева берег реки, справа холмы с роскошными деревьями, да и по дороге то и дело ныряем под сень их ветвей, сладостное чувство, хотя доспехи еще не успели разогреться ни от наших тел, ни от прямых солнечных лучей.
Рыцари, как и кони, все в ярких цветных одеждах, никакой сдержанности, никаких полутонов или оттенков, что за глупости, сейчас мужской мир, потому только красное, желтое, зеленое, синее, голубое, просто и незатейливо, зато как празднично, даже конская сбруя сияет у кого серебром и золотом, у кого просто начищенными до блеска металлическими бляшками, разбросанными по ремням везде и всюду.
Кони мчатся гордые, с жеребячества приученные ходить под седлом с тяжелой ношей доспехов, а сейчас никакой брони, а всадники – это уже не только привычное, но и родное…
Сэр Арчибальд на ходу часто поворачивал голову влево, а когда на одном из удаленных холмов показалась старинная церковь, торжественно снял шлем и перекрестился.
– Раньше я не замечал за вами особого благочестия, – заметил я с одобрением. – Это мое благотворное присутствие или целого отряда армландцев?
Он некоторое время молчал, склонив голову, а когда церковь скрылась за холмами, еще раз перекрестился.
– Простите, ваша светлость, что не ответил сразу. Все верно, мы в Сен-Мари не больно любим креститься и класть поклоны.
– Почему сейчас?
– Особый случай, ваша светлость.
Я спросил заинтересованно:
– Какой, если не секрет? Да и церквушка странная… на отшибе, туда даже дороги нет. Для кого она?
– Для всех, – ответил он и, повернув голову, посмотрел мне прямо в глаза, лицо стало строгим и торжественным. – Ваша светлость, это церковь… в которой, если прислушаться, всегда звучит звон мечей, конское ржание и воинственный крик принца Гирлиса, подбадривающего свой отряд. Они все погибли, окруженные целым вражеским войском, но не уронили ни своей чести, ни чести своего клана.
– Давно это было?
– Триста лет тому, – ответил он, – люди уже и забыли об их подвиге, но сама церковь хранит память. Церковь вообще много чего хранит… А в лунные ночи можно отчетливо слышать слова Гирлиса и его военачальников, обращенные к своим воинам. И доколе будет стоять эта церковь, голос благородного принца будет слышен.
– А если церковь будет сломана?
– Но землю никто не сломит, – ответил Арчибальд и посмотрел на меня с подозрением. – Голос принца будет звучать все так же громко.
Я кивнул, взгляд молодого маркиза слишком суров и бескомпромиссен.
– Да-да, это верно. Хотя мертвое – это хорошо убитое живое, но прошлое не мертво. Оно даже не прошлое.
Он посмотрел на меня озадаченно:
– Сэр…
– Что?
– Даже не прошлое, это как?
– Никто еще не мертв, – ответил я, – если о нем помнят. Мертвецы постоянно вмешиваются в нашу жизнь. И постоянно напоминают нам о долге. Даже не знаю, всегда ли это хорошо.
Он сказал твердо:
– Всегда!
– Почему?
Он выглядел озадаченным.
– Как почему? Доблесть предков побуждает и нас к доблести! Примеры величия воодушевляют, не так ли? Я вот помню, что мой великий прапрапрадед первым, несмотря на три тяжелые раны, ворвался в крепость Агард и водрузил там победное знамя. А другой мой предок в седьмом поколении спас короля, закрыв его грудью, и умер на руках плачущего над его телом сюзерена!.. Я не могу быть свиньей, если буду помнить, что у меня такие доблестные корни!
– Или вам будут напоминать, – согласился я. – Это хорошо, когда много доблестных предков. Но и… гм… плохо. Вы скованы в каждом слове и каждом поступке, а когда жить самому? Я имею в виду не пить и по бабам, а двигаться дальше. Не по кругу, а… выше и выше, как зовет нас христианская вера.
Он умолк в затруднении. Я дотянулся до его плеча и хлопнул так, что зазвенело железо.
– Не ломайте голову, доблестный сэр Арчибальд. Церковь и об этом подумала. Она не стоит не месте, а развивается сама и тащит за собой всех нас.
Холмы просели, и дорога обрадованно пошла вниз. В зеленой долине раскинулось уютное село в окружении садов и огородов, дома по обе стороны, любопытные дети сразу повисли на заборах, прохожие поспешно отпрыгивали и торопливо кланялись.
Сэр Растер остановился у колодца и потребовал воды себе и своему коню. Остальные придержали коней, а под любопытными взглядами деревенских девушек горделиво выпрямлялись, кое-кто даже приподнимал коня на дыбы, показывая его стать и свое умение.
Я больше заинтересовался группкой крестьян, что собрались у самого добротного и просторного дома, перед ним вытоптано широкое место, часто устраиваются деревенские сходки, да и пляски тоже там, сейчас в кругу внимательно и с широко распахнутыми в восторге глазами вещает длинноволосый худой мужчина. С посохом в руке, высокий настолько, что сутулый, он говорил звучным резким голосом, громко и властно.
На меня оглядывались пугливо, я спросил одного тихо:
– Это кто?
– Григор Мандрывист, – ответил крестьянин шепотом. – Великий человек…
– Чем?
– Ему такие тайны открыты… Да вы послушайте, ваша милость!
Я начал вслушиваться в страстную речь, у меня люди этого плана всегда вызывают уважение, это же надо быть каким человеком идеи, чтобы оставить дом и семью, пуститься в тяжелые странствия, терпеть голод, холод и крайнюю нужду, но только бы донести свое видение мира как можно до большего числа людей!
Рыцари уже напоили коней, кто-то даже успел потискать девушек. Оттуда доносятся игривые смешки, довольный мужской хохот, звякает конская сбруя, кто-то заново седлает коня и меняет потничек, а я все слушал, мрачнел, со дна души поднималась нехорошая злость.
Проповедник горячо и страстно возвещает о Пророчестве, о Приходе, о Приближении Заветного Часа, о предначертанности нашего бытия, и что у Господа каждый наш шаг записан на тысячи лет вперед, и что ни единый волосок не упадет с головы человека или зверя без воли Господа…
Меня перекосило, словно черта при виде святого креста. Господи, ну откуда берутся все эти многочисленные идиоты, ну почему эти адепты пророчеств – обязательно древних и ужасных – идут косяками, как лемминги на нерест?
Второй вопрос, почему народ слушает с таким восторгом, что слюни текут? Не потому ли, что вера в пророчества освобождает человека от необходимости самому принимать решения, как-то шевелить конечностями, что-то делать, чего-то добиваться?