– Да так… Если бы мы все исповедовались не духовнику, а друг другу, мы бы все вдоволь поржали над убогостью наших желаний. Дьявол всем забрасывает одних и тех же червячков! Не зря презирает весь род людской… Эти бабы на этом месте показывают один и тот же номер. Уже отрепетировали так, что могут исполнять на автомате, думая совсем о другом. Действует же, зачем новые трюки?.. Хуже иное, Сиг. Если бы мы, люди, даже добропорядочные, раскрыли бы друг другу свои добродетели, то посмеялись бы над тем же: над их мелкостью, бескрылостью, убогостью… Ладно, спи. Нетрудно быть добродетельным там, где ничто этому не препятствует, а нас в дороге ждет еще не одна ловушка…
Он прошептал с почтением:
– Вы так все мудро определили, сэр Ричард… Мне бы так!
Я отмахнулся.
– Прислушайся к голосу разума! Слышишь? Слышишь, какую фигню несет? Так что на разум не надейся, он не спасение. Церковь права, веру надо ставить выше. Вера вопрошает, разум обнаруживает, как сказал святой Аврелий. Или Августин.
Я лег, подложив под голову седло. Сердце колотилось, гоняло кровь по большому и малому кругу. Мне казалось, что я раздуваюсь уже весь, уж слишком сильно от земли пахнет чувственностью. Теперь вижу, что в рождении гигантов нет ничего особенного, так и должно было получиться, когда Афина вырвала из бороды Гефеста клок, брезгливо вытерла ногу и швырнула на землю.
По ту сторону костра вздыхал и шевелил прутиком уголья Сигизмунд, я услышал горестный шепот:
– Господи… почему такие прелестные всегда такие чудовища?
– Это их природа, – утешил я. – Ничего не поделаешь, это все Дарвин, Фрейд… Мы ж мужчины или не мужчины?.. Вроде бы гетеросексуалы… Или ты хотел бы, чтобы плясали голые мужики?
Лицо Сигизмунда выразило крайнюю степень отвращения.
– Какая мерзость!.. Вы такие гадости ухитряетесь говорить, сэр Ричард!
– А что? Могли бы и попробовать, в надежде, что… – Я посмотрел на чистое честное лицо молодого рыцаря, проглотил окончание фразы и сказал туманно: – Ну, словом, мало ли на что могли надеяться эти порождения… техногенного мира. Или совсем уж одичали, что не догадались даже попробовать? Как думаешь, если бы тут ехали амазонки, эти… порождения танцевали бы перед ними в виде… ну, скажем, вон та, что плясала перед тобой в облике застенчивой принцессы, перед амазонкой показалась бы в личине молодого и красивого рыцаря?
Он посмотрел на меня чистыми глазами:
– Рыцаря? Голого?
– Ну да, – подтвердил я нагло. – А что? Рыцарь тоже бывает голым. Или он в самом деле никогда не… Я понимаю, что настоящий мужчина с женщиной может даже не снимая лыж, но как мыться?
Жаркая краска залила его лицо, вдруг сообразил, какую танцующую картинку можно нарисовать и какой именно рыцарь мог бы плясать в гнусном исполнении бесовских тварей.
– Ненавижу, – сказал он, скрипнув зубами. – Святая церковь искоренит это все… все! А кто такие амазонки?
– Рыцари-женщины, – объяснил я. – Давали обет безбрачия, брали оружие, садились на коней и совершали подвиги. Лишь однажды по достижении возраста они сходились с мужчинами, а забеременев, мужчин изгоняли как дурных, похотливых и лживых существ. Странно, что ты о них даже не слыхивал.
Он покраснел, видно было, как потемнели щеки, напомнил виновато:
– Сэр Ричард, я же из медвежьего угла… Мне все, что рассказываете, диво дивное! А половины слов вообще не понимаю.
То-то и хорошо, мелькнула мысль. Ты хоть сваливаешь их незнание на свою медведистость, а другие уже готовы тащить меня в святейшую инквизицию.
Веки потяжелели, начали надвигаться с неотвратимостью движения планет по орбитам. Воздух над костром колыхался, подрагивал, я не сразу рассмотрел, что по ту сторону легкая тень собирается в фигуру молодой женщины. Тело налилось приятной тяжестью, я еще чувствовал, что лежу подле костра, что невдалеке Сигизмунд, за спиной развалины каменной стены, но через этот мир проступал другой, странный, где и небо голубое, и далеко впереди поблескивают окнами башни, и женщина уже во плоти, черноволосая, с жгуче-черными бровями, алым ртом и крупными глазами… да, она все отчетливее, танцует, это нечто ритуальное, танец все замедлялся и замедлялся, а она подошла ко мне, опустилась на колени, тяжелые груди оттянули сорочку с глубоким вырезом.
Я протянул руку, она легла рядом, жаркая, теплая, сочная, хотя с виду тело как у накачанной шейпингистки. Я жадно вздохнул, она прижалась ко мне, я чувствовал только тепло и нежность от ее тела, а в моих руках оно таяло, как горячий воск.
Она прошептала мне на ухо:
– Не спеши… Я должна буду уйти…
Сладкая истома нарастала в моем теле, мне самому хотелось продлить эти очаровательные мгновения, я отдернул руки, спросил:
– Тебя зовут Санегерийя?
Она шепнула, смеясь:
– Да, но у тебя это звучит непривычно. Зови по началу имени или по концовке, как все делают.
– Саня, – сказал я, пробуя имя на слух, – Герия… Лучше Саня. Что-то связано с тем, как ты появляешься. Но буду и Герой, даже Ийей иногда звать, хорошо?.. Или Герией?.. Нет, Ийей лучше, что-то похожее на удивленный вскрик, потом отвисает челюсть и видишь тебя… вот такую красивую…
– Хорошо, милый, – шепнула она, трогая теплыми губами мое ухо. – Я счастлива с тобой… Ты смог мне дать то, что никто из мужчин…
Мощное желание затопило мозг, я ощутил знакомые толчки. Желанная женщина засмеялась с сожалением, ее тело начало истончаться, обретать воздушность, стало призрачным, наполнилось светом… и прежде, чем этот свет превратился в хмурый утренний свет, я успел подумать, что вот это призрачное тело я уже видел, уже мял в руках, входил в него с рычанием и жадным откликом на зов плоти.
Рассвет едва-едва осветил восток, воздух сырой и холодный, я закрыл глаза и постарался заснуть снова, только двумя пальцами оттопырил то место, что мокрым и уже почему-то холодным прикасается к ноге, пусть засыхает, на внутренней стороне штанов, там уже много таких белых пятен. Что делать, наше тело – как осел: недокормишь – помрет, перекормишь – взбесится, а баланс выдержать не удается.
Глава 6
Утром Сигизмунд был хмурым, невыспавшимся, очень печальным. Глаза то и дело поворачивались в орбитах, бросая взгляд на рукоять меча. Мечталось драться с чудовищами, слышать их крики, рубить и крушить во славу церкви, очищать мир, а вместо этого приходится сражаться с призрачными женщинами.
Впрочем, когда он походил вокруг костра расширяющимися кругами, обнаружил, что они не такие уж и призрачные. В одном месте землю испещрили следы копыт, острых когтей, в щелях между камней виднелись зеленоватые потеки быстро испаряющейся слизи. На массивном валуне в рост человека свежие царапины, какой-то зверь поточил когти, а на другом прилипли шерстинки и даже пара чешуек размером с ладонь.
Сигизмунд сперва повеселел, все-таки опасность в самом деле была велика, затем загрустил, это ж расстаться с образами прекраснейших женщин, я сказал, что все подобные радости еще впереди, он снова повеселел, расправил плечи, глаза заблестели готовностью схваток за дело церкви и ее господа.
Оглядел, как я одеваюсь, спросил с подозрением:
– Что это у вас, сэр Ричард, глаза сонные и вся спина исцарапанная?
– Ага, – ответил я, – всю ночь не спал… спину царапал. Ночь обнажает всю порноту чувств, сэр Сигизмунд. Господь, он мудро понимал, что мы – свиньи, не сможем все время быть чистыми и ясными, потому и создал ночь, чтобы человек немножко выпускал из себя скота и давал ему малость порезвиться. В этом нет ничего страшного, господь понимает, что мы не можем без грешков, важно лишь, чтобы ночь не тащили в день, понимаешь?
Он смотрел обалдело, помотал головой.
– Нет.
– Скота надо выдавливать из себя постепенно, – терпеливо объяснил я. – В смысле грехи. А то были одни наивные души, что хотели сразу целую страну, да еще такую огромную, разом в царство небесное… Теперь заново капитализм строят.
Мы позавтракали, как обычно, холодным мясом с хлебом, закусили сыром и запили холодной ключевой водой. Кони вроде бы не голодные, Сигизмундов всю ночь хрустел сочной травой, а мой прибежал на свист, облизываясь, как волк. На морде кровь, похоже, охотился.
Сигизмунд поехал впереди, угрожающе выставив копье, длинное, как бревно шлагбаума. Доспехи блестят тускло, над головой Балтийское море – серое, свинцовое, огромные волны неторопливо двигаются, догоняют одна другую и не могут догнать, северная часть неба вообще черная, непроницаемая, как туманность Угольный Мешок, дальше переходит в эту свинцовость. Я представил себе, как происходит всемирный потоп: просто стоит этой массе воды обрушиться вниз. Что только ее удерживает?..
Так двигались до полудня, уже подумывали о привале, кони устали, Сигизмунд вздернул голову, словно просыпаясь от сна, сказал с радостным удивлением:
– Замок…
Далеко, в трех-четырех милях от нас, на небольшом плоском холме возвышался замок. Зеленовато-серый, словно заплесневел, а может, и правда заплесневел, сегодня с утра воздух влажный и неподвижный. Холм и нижняя часть замка освещены странным желтоватым светом, но крыши и все башни чернеют на фоне разбушевавшихся свинцовых волн. На наших глазах из этих волн в башню ударила изогнутая молния, похожая на светящийся корень мандрагоры. Даже на таком расстоянии мы услышали злобное шипение электрического разряда. Молния озарила мир призрачным мертвым светом, неровным и трепещущим, словно перед источником света часто-часто взмахивала крыльями гигантская стрекоза. Разряд длился непривычно долго, Сигизмунд громко призывал имя божье, его конь храпел и прядал ушами, но опасливо шел, мой двигался ровно и спокойно, словно сам привык подзаряжаться от молний и высоковольтных столбецов.
Не успели наши кони пройти и полмили, как молния ударила снова, и опять в ту же башенку, не самую высокую, другие повыше и поближе, но молния с тупостью бледнолицего ломилась в ту же дверь. Наши кони, видя, что ничего не случается, двигались уже без понуканий, и тут молния ударила опять, я рассмотрел, что эта башенка хоть и не отличается от других башен, но только в ней окно, а не бойница, именно туда и уходит изогнутый ствол светящегося дерева, толщиной в бедро.