– В упорядоченном обществе все должно быть упорядочено, – сказал отец Дитрих мягко. – Случай с отшельниками мог быть только на пограничье, где еще не установились правила, обряды… А в обществе с детства учат, как надо и что надо. Нунций едет из мира, где пониманию учения Христа, как и обрядам, учат с колыбели… Там каждый ребенок, садясь за стол, скажет благодарственную молитву. А вы хоть пару слов из нее знаете?
Я широко улыбнулся.
– А на фиг господу мои молитвы?
Он покачал головой, лицо было печальным и серьезным.
– Молитвы не богу нужны, а самим молящимся. Все-таки вы, сэр Ричард, уже паладин, что явилось, как вы догадываетесь, и для нас совершеннейшей неожиданностью. Если честно, церковь поступок наших братьев-монахов не одобрила, хоть и… поняла. Но, в любом случае, что сделано, то сделано. Вы – паладин, а это, знаете ли, обязывает…
Я стиснул зубы. Даже чертово рыцарство привалило нежданно-негаданно, а после нашего с сэром Гендельсоном рейда в Кернель тамошние настоятели монастыря ввели меня в сан паладина. Или в чин. Или присвоили звание. Для меня слово «рыцарь» было лишь обозначением сословия, как купец, банкир или предприниматель, я жил в эпоху, когда каждый сопляк – стыдно признаться, полгода тому назад я тоже был им – постоянно разоблачает всех и вся, испытывая гнусненькую радость, что и остальные, оказывается, писают и какают, как и он, даже самые великие и умные, и что все эти рыцари на самом деле были тупыми и злыми дураками, а в Крестовые походы шли только с целью пограбить, понасиловать, что все клятвопреступники…
Здесь, в Зорре, я увидел, что высочайшая мораль рыцарей – норма, само собой разумеющееся. Конечно, всегда найдется один-другой ублюдок, который сочтет, что куда выгоднее насрать на эту мораль, выгоднее украсть, сподличать, нарушить клятву верности, но другим рыцарям, королям, герцогам нужны сотоварищи верные и честные, на которых можно положиться, чьи клятвы обязательны, кто не ударит в спину, не предаст, кто верность и честь ставит выше каких-то материальных выгод. Но я жил в мире, где всякая мразь, будучи не в состоянии вылезти из мрази, но понимая, что она все-таки мразь, старается обгадить и опошлить все, до чего может домразиться. И тем самым, не умея подняться, она старается обгадить сверкающие вершины и принизить до своего мразевого уровня. Потому у нее, мрази, нет людей, что делают что-то во имя идеалов, а все только по Фрейду, только по учебникам рыночной экономики, когда продавай и предавай всех, ничего святого нет, да и не было, все эти подвиги прошлого – выдумка, потому я, мол, вовсе не мразь, а нормальный и приличный член общества, ибо то, что считалось в дикие времена подлостью, в наше цивилизованное время просто узаконенная моралью рыночная конкуренция…
Но я читал свидетельства очевидцев еще моей истории, как в 1291-м тамплиеры героически обороняли Акру, чтобы жители успели сесть на корабли, как семьсот рыцарей ринулись на восемьсот тысяч сарацин и опрокинули, обратили в бегство, как героически тамплиеры и тевтонцы сражались в кольце врагов и отказывались сдаваться в плен, как уносили тела товарищей с поля боя и несли через пустыню, под палящим солнцем, изнемогая от жажды, сами умирали, но отдавали последние капли воды раненым. Это были простые рыцари. Какой грабеж? Их вели идеалы. Но и это, как говорят в рекламе, еще не все, еще не вершина доблести. Есть рыцари из рыцарей, более высокая ступень – паладины. Даже в бою паладин стоит десятка обычных рыцарей, это я знал еще со школы. Паладинами становились там, в Крестовых походах, где драться учились не на турнирах, а в жесточайших боях, паладины в плен не сдавались, знали, пощады не будет, сарацины их не просто убьют, а сперва искалечат, потом замучают насмерть.
Отец Дитрих сказал невесело:
– Герцог Веллингберг и отец Антоний не разобрались в спешке…
Я промолчал, отец Дитрих прав. Крепость рыцарей-монахов доживала последние дни, но мы с Гендельсоном успели, успели в последний миг. Монастырь был спасен, и настоятель под одобрение израненных паладинов прямо на обломках выбитых врагом врат посвятил меня в паладины. Ему просто в голову не могло прийти, что такой подвиг совершил не совсем… достойный паладинства.
– Да, – согласился я, – понимаю. Еще один камушек на чашу весов, чтобы не попадаться на глаза прелату. Или, как его, нунцию.
Дитрих смотрел на меня мудрыми грустными понимающими глазами. В эпоху рыцарства Европа вдохновлялась подвигом неистового Роланда, лила слезы над его гибелью, тогда понимали прекрасно, почему в час гибели Роланд обращается к своей спате Дюрандаль, а не к возлюбленной невесте Альде, что ждала у окошка его возвращения. Это потом, когда дух рыцарства стал исчезать, поэты написали бы, что Роланд в час гибели говорил бы не о любимой Родине, а о любимой женщине. Не страдал бы, что погиб цвет рыцарства, а горевал бы, что не обнимет возлюбленную. Но тогда дух был высок, тогда «сперва думай о Родине, а потом – о себе». О короле Артуре с его тупыми и самовлюбленными рыцарями и не вспоминали, для настоящих рыцарей то были всего лишь крепкие мужики в железе, зато в мое время о паладинстве уже забыли напрочь, вот тогда-то вспомнили эпоху короля Артура, ибо сам король и его герои для нас просты и понятны: дрались за добычу, умыкали чужих жен, а если и освобождали какую невинную девушку из лап людоеда, то опять же мотивы их поступков были проще и яснее нам, простолюдинам третьего тысячелетия. И рыцарями начали считать именно воинов короля Артура, хотя звания рыцаря по сути достоин один лишь Галахад, мог бы даже считаться паладином, остальные же – крепкие мужики в доспехах и с мечами, что не просто думали сперва о себе, а потом о Родине, вообще ни о какой родине не думали и не знали такого понятия…
Перед моим взором проплыли картинки прошлого, я ответил со вздохом:
– Вы правы, отец Дитрих. Какой из меня паладин… Когда собираться?
– Лучше не затягивайте, – ответил. – На рассвете вас устроит? Что делать, сэр Ричард, сильному воину господа – ноша по плечу!
– Больший груз, – огрызнулся я, – везет не самый сильный, а самый тупой верблюд.
Утром я проснулся, щурясь, комната залита светом, как будто над Зорром засияло два или три солнца. За окном свист, треск, а когда выглянул, обомлел: черные проталины, где вчера был снег, пригорки похожи на зеленые щетки: начинает вылезать жесткая торопливая трава.
От земли валит пар, впадинкам тепла досталось меньше, там травы еще нет, блестят грязные льдинки, но истаивают буквально на глазах. Птицы подняли неистовый щебет, стараются перекричать друг друга. Вдоль подоконника пробежал крупный муравей, посмотрел в мою сторону внимательно, сяжки двигаются, старается понять, перепадет ли сегодня от меня угощение или придется искать и тащить перезимовавших мух, жуков, куколок, очень худых и жестких, иссохших, будто тоже старались попасть в святые и до неприличия морили себя голодом.
– Ого, – сказал я невольно по своему адресу. – Ни фига себе спун! Ну не жаворонок я, не жаворонок! Я вообще-то еще тот гусь…
Сонный добрел до бадьи с водой в углу комнаты. Ударом кулака проломил тонкую корочку льда, плеснул в лицо, здесь так умываются и короли, если умываются, взвизгнул, не по мне это моржовство, поспешно оделся. В средневековье феодалам помогают одеваться слуги, но я хоть и в феодальстве, но пока еще не феодал, а так себе, подфеодальник, мужик с мечом и с доспехами, хотя и при золотых монетах, но ранг, ранг, ранг…
Когда спускался вниз, слуга почтительно доложил, что в прихожей дожидается сэр Сигизмунд. Я заглянул в приоткрытую дверь, Сиг сидит у дверей, прямой и правильный, красивый рослый юноша, белокурый, с нежным розовым лицом, на лице почтительное внимание.
Я приоткрыл дверь, Сигизмунд вздрогнул, увидел меня, вскочил, преисполненный почтительности. Я помахал рукой.
– Сэр Сигизмунд, не соблаговолите… это… отзавтракать со мною?
Он поклонился.
– Сочту за честь, сэр Ричард!
Голос его оставался звонким и чистым, и сам он выглядел свежим и чистым, как круто сваренное и очищенное от скорлупы яичко. Я вздохнул, сам я больше по утрам похож на свежий огурчик: такой же зеленый и в пупырышках, хотел пропустить Сигизмунда вперед, но здесь эту вежливость не поймут – я же сюзерен, а он этот, вассал, – прошествовал к столу.
Пока поглощали холодное мясо, на другом конце помещения сырое мясо жарилось на открытом огне, пеклось на углях. Запахи жареного плыли тяжелыми волнами, били в ноздри, заползали в уши, делали волосы жирными и липкими. Сэр Сигизмунд ел с аппетитом, раскраснелся, хотя дома наверняка позавтракал, глаза косились на мои пальцы с удивлением, я то и дело, орудуя двумя ножами, один использовал как вилку, что казалось диким и неестественным. Правда, я быстро отвык от привычного бесконтактного способа – как легко опускаться! – и с удовольствием хватаю мясо руками, здесь так делают даже короли и нежные принцессы.
– Какие планы? – спросил я у Сигизмунда. Он удивленно вскинул брови.
– Какие у меня могут быть планы?
– Ах да, – сказал я, он же мой вассал, а это значит, вся ответственность на мне, и если даже он сам кого-то прибьет или снасильничает, вешать поведут меня. Ну, не то чтобы уж сразу вешать, но все-таки. – Вы счастливый человек, сэр Сигизмунд… Я сегодня отправляюсь на юг. Мне даже дали примерную карту. Все-таки я не тиран, вам предоставляю выбор.
Он посмотрел большими глазами, голос упал до шепота:
– Какой… выбор?
Я ответил тем же страшным шепотом, даже посмотрел по сторонам:
– Оставаться здесь… или ехать со мной.
Он с облегчением вздохнул, засмеялся.
– Вы все шутите!
– Значит, едем, – подытожил я. – Чтобы ладить с ближними, нужно держаться от них подальше, а я собираюсь ладить и дальше. Так что завтракайте как следует, обедать нам, возможно, придется…
Его большие синие глаза округлились, спросил радостно:
– … в раю?
Я поморщился.
– Торопитесь, мой дорогой сэр Сигизмунд! Легкие дороги ищете? Господу угодны те рыцари, что потрудились на ниве… гм… на ниве. Рай – это как на пенсию, надо заслуг побольше, чтобы место дали получше! Думаете, все толпой сидят и на арфах шпарят? Нет, кого-то за особые заслуги и до пианины допускают! А то и вовсе – до рояля.