Затем король Франции двинулся на Шатору, где затворились Ричард с Жаном Безземельным. Братья успешно сдерживали натиск французских войск до тех пор, пока им на помощь не подоспел Генри II с основной армией. Прибытие сильного войска заставило Филиппа Августа снять осаду. Но отступать он не собирался и 23 июня выстроил свои войска в боевом порядке. Генри II поступил так же, расположив армию напротив неприятеля.
Все было готово к сражению, но в последнюю минуту короли решили не вступать в бой, ибо проигрыш для каждого из них нес в себе больше рисков, чем победа – преимуществ. К мирному решению их склонял также и папский легат, посланный Урбаном III с четкими инструкциями погасить конфликт в Северо-Западной Европе и побудить рыцарство готовиться к крестовому походу. Генри II и Филипп Август в очередной раз попытались уладить разногласия и выработать взаимоприемлемый компромисс. Однако принципиальное несовпадение позиций не дало возможности заключить прочный мир. Стороны опять сподвиглись лишь только на перемирие, хотя и длительное – на два года, как того требовал легат.
Армии разошлись по домам, причем Исудён остался за Филиппом Августом. Но король Франции получил кое-что, гораздо более важное, чем временный контроль над какой-то сеньорией. На обратном пути в Париж его сопровождал Ричард, решивший уехать вместе с недавним противником.
Что послужило причиной этого внезапного и фатального разрыва между отцом и сыном, остается только гадать. Для современников, даже посвященных в дворцовые интриги, такая выходка тоже оказалась полной неожиданностью. Почти все они возлагали основную вину на Генри II, а конкретно – на его хитроумную политику стравливания сыновей.
При этом одни полагали, что король сам запутался в своих хитроумных построениях, перестал различать вымысел и реальность, преисполнился подозрительности. Ему померещилось, что Филипп II тайно сносился с Ричардом через доверенных лиц и довольно быстро убедил его вступить в переговоры, не посвящая в это отца. Вполне естественно, что Генри II расценил такой шаг сына как измену и в порыве негодования отказался следовать уже оговоренным пунктам соглашения, чем изрядно разозлил короля Франции. В такой ситуации Ричарду не оставалось ничего другого, как поневоле принять на себя роль миротворца, а затем отправиться в Париж в качестве заложника. От всей истории так и веет средневековой романтикой.
Когда же Ричард увидел беспокойство своего отца короля, то он сказал ему: «Хотя, владыка отец, это мне и не пристало, но если угодно, то я пойду к нашему владыке королю и, возможно, смогу добиться перемирия, которого вы вчера требовали». «Пусть будет так», – сказал король. И вот граф Ричард прибыл к королю Франции вооруженным и, протянув ему свой меч с непокрытой головой и преклонив колени, смиренно просил его сдержать порывы души и своей высокой честью согласиться, не в пример отцу, на перемирие. И если бы отец каким-то образом его нарушил, то сам граф, пребывая лично в Париже, подчинялся бы воле короля. Услышав это, король Франции со своими графами и баронами немедленно собрались на совещание и длительное время заседали в уединении. Внимательно изучив условия, в конце концов они согласились на перемирие[95].
Сторонники этой легенды слишком откровенно и неприкрыто выгораживают Ричарда, представляя его сомнительный поступок как жертвенный. В то же время объяснение мотивов действующих лиц крайне путаное, порой нелогичное. Спрашивается, с чего бы Филиппу Августу, прекрасно разбиравшемуся в натуре своего оппонента, принимать на веру, что тот будет соблюдать данное слово, если его сын выступит в качестве заложника?
Другая версия выглядит предпочтительнее, хотя и в ней некоторые аспекты вызывают определенное недоверие. Но, в отличие от первой, она превосходно учитывает особенности характеров обоих королей-интриганов, а также постоянные опасения Ричарда за судьбу своего наследства.
Король Генри, обратившись к своему привычному коварству, в письмах и через посланников увещевал и убеждал заключить между ними [королями Англии и Франции. – В.У.] мир на таких условиях: сестра короля Франции, которая долгое время находилась в руках короля Англии, выходит замуж за его младшего сына, а именно Жана, каковому же передаются графства Анжу и Пуату, а также все земли, которыми он [Генри II. – В.У.] владел в королевстве франков, за исключением одной Нормандии, которая остается во владении его наследника вместе с королевством Англией. Ибо такова была природа этого человека, что он постоянно завидовал своему наследнику[96].
Филипп Август якобы ловко воспользовался козырем, попавшим к нему в руки, и не замедлил переслать это письмо Ричарду. Граф де Пуатье был глубоко возмущен тем, что отец замыслил лишить его большей части наследства, причем именно в тот момент, когда отношения между ними вроде бы начали налаживаться. Он решил бороться за свои права и для начала постарался обеспечить себе мощную поддержку в лице короля Франции, который – об этом забывать не следует – являлся номинальным сюзереном и Аквитании, и других континентальных владений анжуйцев.
При взгляде на произошедшую коллизию с такого ракурса понять Ричарда, в общем, несложно. Однако его поступок все равно с большой натяжкой можно назвать порядочным. Пусть отец относился к нему с неприязнью и недоверием, пусть постоянно интриговал против него в пользу своего младшего сына Жана, но он все-таки был отцом и сеньором, а в этом качестве имел полное право требовать от Ричарда верности.
В Париже 21-летний король Франции пустил в ход все свое природное обаяние и способности интригана, чтобы завоевать дружбу 29-летнего графа де Пуатье. Прожженному политикану необходимо было как можно скорее найти себе агента влияния внутри семьи врагов взамен погибшего Жоффруа, чтобы строить свои хитроумные комбинации дальше. Ричард подходил на эту роль как нельзя лучше, поскольку пылал гневом на отца и был готов на многое, чтобы продемонстрировать свою независимость. Филиппу Августу вполне удалось войти в доверие к Ричарду.
Итак, после заключения мира Ричард герцог Аквитанский, сын короля Англии, на долгое время остановился у Филиппа короля Франции, которого он столь уважал, что ежедневно они ели за одним столом с одного блюда, а по ночам их не разделяло ложе. И король Франции ценил его столь же высоко, как свою душу. И настолько они уважали друг друга, что вследствие большой любви, которая была между ними, владыка король Англии, охваченный великим замешательством, удивлялся, что бы это значило[97].
На этой сцене придется остановиться подробнее, поскольку она выглядит несколько двусмысленно в глазах человека XXI века, испорченного нынешней извращенной модой и политически детерминированной поддержкой различных половых девиаций. Никто из серьезных, да и несерьезных исследователей в связи с приведенным выше фрагментом хроники Роджера из Хаудена не опускался до откровенно вульгарных обвинений в адрес короля. На этом поприще как всегда отличились литераторы – именно они почти всегда рождают своей некомпетентностью дутые «сенсации», старательно перетряхивая грязное белье многовековой давности.
В 1948 году вышла сомнительного качества книга «Плантагенеты» за авторством Джона Хупера Харви – архитектора, писателя и члена Имперской фашистской лиги. В этом, с позволения сказать, труде и содержались предположения о том, что Ричард I мог быть гомосексуалистом. Какой бы непрофессиональной ни была книжка Харви, стоит ведь только вбросить тему – ее непременно начнут обсуждать, комментировать, невольно популяризируя откровенную спекуляцию. Автора совершенно не смутил тот факт, что современники ни разу напрямую не обвинили Ричарда в подобном грехе. Если же учесть количество высокородных врагов, которых тот себе нажил, а также их верных прислужников, не брезговавших прибегать к публичной клевете, то невольно задаешься вопросом: как же они упустили такую прекрасную возможность очернить репутацию своего недруга.
Между тем, никакого противоречия тут нет. Отношения между Филиппом Августом и Ричардом не подразумевали никакой гомосексуальной связи вопреки заявлениям нынешних представителей «свободных профессий», не давших себе труд разобраться в символизме Средневековья. В те времена для людей одного пола было обычным делом спать в одной постели, и Роджеру из Хаудена в голову не могло прийти, что он будет столь превратно истолкован потомками.
Точно так же другой хронист, Ральф де Дисето, описывал отношения Старого и Молодого Королей: «В часы, отведенные для завтрака, они каждый день подкреплялись за столом, а ложе таким же образом давало отдых их членам»[98]. Если мужчины обменивались поцелуями, это было символом дружбы или мира, а не любовным знаком. Действие, имеющее для нас сегодня определенное негативное значение, не воспринималось так восемь столетий назад.
Деля ложе, двое мужчин могли не переживать, что их заподозрят в мужеложстве, да простится мне этот несколько неуклюжий каламбур. Трех волхвов, или же трех царей с Востока, пришедших навестить младенца Иисуса в Вифлееме, тоже изображают, по нашему разумению, весьма провокационно. Все трое всегда спят в одной кровати, даже иногда обнаженными – как, например, в миниатюре из знаменитой Псалтири королевы Мэри, написанной в начале XIV века. Разве это означает, что Церковь клеймит их как гомосексуалистов?
Такой взгляд на обсуждаемый исторический эпизод разделяет профессор германистики и сравнительного литературоведения Вашингтонского университета Стивен Джегер, и разумнее прислушаться к его словам, а не к откровениям фашиствующего писаки.
Ни один из авторов, писавших об этом, не чувствовал необходимости в развеивании каких-либо подозрений. Это было представлено в такой же обертке невинности, что и каролингская пылкая дружба: жест многозначительный, но не сексуальный. Он сохраняет тот же характер в любви Ричарда Львиное Сердце и Филиппа Августа, которые скрепили мирный договор тем, что любили друг друга, вместе ели и спали, и эти поступки не влекли за собой неодобрения или оправдания, по крайней мере, у летописца Роджера из Хаудена. Это было всего лишь что-то вроде королевской прерогативы, возвышенного жеста в адрес фаворита или бывшего врага