Глава перваяПобеда
В небольшой церкви, сложенной из плохо обтёсанных камней, с высоким деревянным крестом над почти плоской кровлей, шла торжественная служба. Эта церковь, выстроенная в первый год осады Сен-Жан д’Акры, была украшена снаружи лишь прибитыми к её стенам щитами. Теперь они опоясывали её в три ряда — щиты с гербами разных родов, разных стран. Щиты рыцарей, погибших в долгих боях за Птолемиаду.
Почти так же проста была эта церковь и внутри. Высокое распятие, аналой, две боковые ниши со скульптурами Христа и Богоматери. Нарядны были лишь серебряные подсвечники, пожертвованные храму одним из рыцарей-фламандцев, добывших эти сокровища в предыдущих боях.
В этот день в храме служили благодарственный молебен, и так как собравшиеся тысячи и тысячи рыцарей и воинов никак не поместились бы внутри, внутрь вошли лишь короли, князья, бароны, командующие отрядами, особо отличившиеся в последних боях рыцари. Остальные столпились вокруг.
Служил сам архиепископ Балдуин Кентерберийский, проведший под стенами Птолемиады почти все долгие-долгие месяцы осады. Этот седой красивый старик, воодушевлявший крестоносцев своими проповедями и своей отвагой (не раз он совершал с монахами крестный ход под стенами города, будто не замечая стрел, которые в них выпускали), был любим и почитаем всеми, его обожали так же, как без малого сто лет назад легендарного Пьера Амьенского[40], первого проповедника битвы за Гроб Господень.
Десятки тысяч людей преклонили колена перед храмом, а внутри его — вожди и величайшие рыцари тоже склонились перед распятием.
В этот день лагерь крестоносцев праздновал взятие Сен-Жан д’Акры.
Вечером того же дня, когда дали трещины и начали оседать и разрушаться стены Проклятой башни, шейх Али аль-Фазир, комендант крепости, пришёл в стан крестоносцев просить у них мира и милости. Он предложил, что отдаст в их владение город на условиях, сходных с теми, что выставил Саладин за четыре года до того: горожанам и воинам будет сохранена жизнь, и они смогут уйти за пределы Акры куда им вздумается.
Переговоры с шейхом вёл Филипп-Август. Изумлённый известием о тяжёлой болезни Ричарда Львиное Сердце, французский король не сразу поверил в это. Ведь только утром ему докладывали о том, какие чудеса ловкости и отваги показывает его сюзерен при штурме Проклятой башни, часами не слезая с коня... Но так или иначе, раз уж Ричард заболел, право принимать послов и обсуждать условия досталось Филиппу.
Молодой монарх был обычно достаточно сдержан и, пожалуй, мягок, но в этом случае у него не было никакого желания проявлять мягкость. Он спокойно напомнил шейху Али, что христиан четыре года назад выгнали из города с правом умирать в пустыне или просить подаяния у победителей — остальные города крестоносцев в ту пору или тоже пали, или были в осаде, или жили в напряжении, ожидая войны, экономя продовольствие и деньги, так что принять изгнанников было некому. Если же теперь будут отпущены на все четыре стороны жители и воины Акры, то им ничего не стоит соединиться с армией Салах-ад-Дина, отступившего в горы, либо достичь других захваченных мусульманами городов. Поэтому условия оказываются вовсе не равны. Филипп напомнил, сколько христиан было обращено в рабство и продано на базарах в Дамаске и Каире, сколько предано мучительной смерти за отказ принять магометанство, сколько пленников умерли в темницах.
— Но мы готовы быть милостивы! — закончил он обращённую к шейху речь. — Да, мы будем милостивы, потому что это завещал нам Господь Наш. Мы готовы отпустить всех, кто остался за стенами Акры, если ты и другие шейхи и эмиры пойдёте с посольством к султану Саладину и передадите наше условие: мы должны получить назад Иерусалим и все захваченные магометанами города крестоносцев. Если Саладин примет это требование и поклянётся его выполнить, ты и все, кто с тобой вместе два года убивал наших братьев, уйдёте отсюда живыми и невредимыми. А в ином случае вас ждёт смерть!
Али аль-Фазир был хитёр и опытен и мог бы рассыпаться в обещаниях и клятвах, чтобы попытаться хоть немного смягчить гнев французского короля, но он был слишком утомлён и потрясён событиями двух предыдущих суток, и нервы его сдали.
— Да падёт проклятие Аллаха на ваши головы! — завопил он в отчаянии. — Клянусь похоронить себя под руинами города вместе со всеми, кто в нём остался, но не пасть ниц перед неверными!
— Неверными мы, христиане, зовём вас, магометан! — всё с тем же спокойствием усмехнулся Филипп-Август. — Всё зависит от того, чему и Кому быть верным. Я сказал тебе, чего мы требуем, а погибнуть под руинами — всегда твоё право. Только учти — завтра мы вновь пойдём на приступ, а ваши стены вас уже не защитят.
Шейх ушёл, но чем ближе он подходил к городу, тем больше ему хотелось возвратиться и дать крестоносцам любые обещания, лишь бы не сообщать эмирам Акры и своему несчастному гарнизону, что назавтра их ожидает неминуемая гибель. Али опасался, не разорвут ли его сразу же на части за такое сообщение...
В лучах заходящего солнца перед ним рисовалась Проклятая башня. Она не упала, но стены её дали множество трещин, часть кладки развалилась, а сверху отломилось несколько гигантских кусков, разрушив расположенные ниже крепостные укрепления. Было ясно, что с восточной стороны крепость теперь почти беззащитна...
На другой день крестоносцы вновь начали атаки на город, и уже спустя несколько часов сразу с трёх сторон на стенах взвились белые полотнища. Акра просила пощады.
На этот раз в шатёр короля Филиппа вместе с комендантом, получившим в последнем бою серьёзную рану, пришли двое эмиров и ещё несколько военачальников акрского гарнизона. Теперь они готовы были требовать от Салах-ад-Дина возвращения франкам Древа Животворящего Креста, Иерусалимского королевства и других владений крестоносцев, освобождения почти двух тысяч христианских пленников, которых султан удерживал в темницах. Кроме того, эмиры клялись, что заставят султана выплатить двести тысяч золотых червонцев. А чтобы король и другие вожди христиан не сомневались в исполнении договора, эмиры оставляли в их власти заложников — более половины гарнизона и всех жителей города. Но для самих себя магометанские вожди просили свободы — они ведь должны отправиться к Саладину и приложить усилия, чтобы вынудить его уступить христианам!
Филипп-Август принял условия мира. Мусульмане сложили оружие, и город был сдан.
Служба в храме завершилась, и победители разошлись по своим станам, чтобы поделить ту часть добычи, которую этим утром уже вывезли из Акры, а затем отпраздновать победу самым обильным за все два года пиром.
Правда, Ричард Львиное Сердце, которого кентерберийская настойка за два дня если и не вылечила, то отчасти поставила на ноги, условился с другими предводителями крестоносцев, что каждый выделит по два десятка воинов и по двое рыцарей для несения охраны вокруг лагеря в то время, покуда остальные будут пировать. Он же настоял и на том, чтобы праздновали именно здесь, в лагере, а не в каком-либо из городских дворцов. Многолетний опыт воина напоминал Ричарду, что сдавшийся враг может оказаться куда опаснее и уж тем более куда коварнее врага, ещё не сложившего оружия. А уж о том, что празднеством христиан может легко воспользоваться Саладин, армия которого, вполне возможно, была куда ближе, чем все думали, догадался и пребывающий в благодушном веселии Филипп-Август.
По случаю праздника был объявлен турнир, однако его предстояло провести через два дня — должны же рыцари отдохнуть после долгой битвы, да и доспехи нуждаются в починке.
И как всегда по случаю праздника, точно из-под земли в лагере появились здешние торговцы со всяческой снедью и сладостями. Казалось, их не удручает и не печалит падение Акры и гибель единоверцев — они знали, что крестоносцы взяли в павшем городе немало добычи, и что теперь им есть чем заплатить за жареную на вертеле баранину, горшочки варёных в сиропе гранатовых зёрен, за сушёные фрукты и медовые лепёшки. А иные (за отдельную плату!) сообщали и некоторые приятные вести: до султана Салах-ад-Дина дошла весть о сдаче Сен-Жан д’Акры, причём дошла в то время, когда он готовился собрать все силы своей армии, чтобы попытаться спасти эту столь важную для позиций магометан крепость. «Султан в отчаянии! — шептали рыцарям словоохотливые купцы. — И теперь он хочет повернуть свои войска и отвести назад, в горы.»
Самое удивительное, что эти сведения были правдивы, и торговцы вовсе не стремились с их помощью усыпить осторожность христиан. Те платили им деньги, так почему было не продавать им и в этом случае хороший товар?
Единственное, что поначалу омрачило торжество, так это несколько ссор, которые, как водится, вспыхнули при дележе добычи. Поскольку основная заслуга в захвате Птолемиады, да и сам план её захвата принадлежал королю Ричарду и королю Филиппу, они сочли себя вправе разделить меж собой и своими воинами основную часть добытых в городе богатств и оружия. Германцам, фламандцам, датчанам, осаждавшим город долгие месяцы, это показалось несправедливым. Вспыхнуло недовольство, едва не приведшее к схваткам между рыцарями, получившими разные по размеру доли. Масла в огонь подлил кто-то из подвыпивших английских воинов, которому не понравилось, что на одной из городских башен, как он считал взятой англичанами, укрепили знамя герцога Леопольда Австрийского. Воин, не раздумывая, поднялся на башню и сорвал оттуда чужое знамя. Германцы, решив, что такое могло быть сделано только по приказу короля, взялись за оружие и двинулись было к стану Ричарда, но осторожный Леопольд остановил их, понимая, что англичан много больше, да и рубиться после такой победы совсем уж никудышная затея...
Рыцари английского короля советовали ему сообщить герцогу, что знамя было сорвано безо всякого приказа, от простой дури пьяного рубаки. Ричард вспылил и рявкнул:
— Да почём вы знаете, что я не приказал бы это знамя сбросить, если бы сам увидел?! Никто другой ещё не водрузил над городом своих знамён, а этот выскочка уже тут как тут!
В конце концов ссора угасла. Удалось договориться и о дележе добычи — тут уже выступил в роли примирителя Филипп-Август.
И наконец окончательно исправили положение два больших судна, пришедшие с острова Кипр. Они вошли в акрскую гавань как самые добрые вестники, потому что привезли около четырёхсот бочек великолепного кипрского вина. Их встретили ликованием. Местное вино нравилось не всем, к тому же и оно в последнее время доставалось крестоносцам не так часто.
Лишнее говорить, что здесь делёж был донельзя точен и справедлив, не то уж точно не миновать бы раздора.
Глава втораяСын эмира
— Ну и как, Эдгар? Решишься ли ты принять участие в турнире? — спросил друга Луи, когда они, покинув пирующий лагерь, отправились побродить вдоль городских стен. Твой Брандис — отличный конь. Если уж он выдержал шторм у берегов Кипра и не заболел, как иные другие лошади, то на турнире ему цены не будет!
— А мне? — Эдгар поглядел на своего молочного брата со знакомой благодушной усмешкой, которой в прошедшие дни, в дни непрерывных сражений, Луи не видел на его лице. — Много ли будет проку на турнире от меня, если я и правил толком не знаю, и копьё держу не лучше дубины, и всяко побоюсь, что со своей силищей отправлю какого-нибудь рыцаря в лучший мир...
Граф Шато-Крайон весело расхохотался:
— Ладно, ладно! Все ведь когда-то не умели, а потом научились. Правила запомнить пара пустяков — я сам тебе их все перескажу. А что до силы, то тут уж чем больше, тем лучше. Копья-то будут тупые. А мечом ты бить умеешь и уж не изрубишь, надеюсь, наших добрых братьев-христиан. Вон, сир Седрик сильнее нас обоих вместе взятых, а и его король, кажется, уговорил тряхнуть стариной и тоже побиться на турнире. Право, попробуй! Не то, какой же ты рыцарь?
— Да никакой я рыцарь! — почти сердито ответил Эдгар. — Я вот всё думаю, думаю... Ричард велел до дня турнира решить всем, кто особенно проявил себя при последнем штурме, кому какая награда больше всего по душе. Денег мы уже получили, но он обещает что-то сверх них. Что-то, чего мы сами попросим. Ну я и думаю: может, мне признаться, что я вовсе не рыцарь, а бастард? А вдруг он согласится дать мне посвящение, а?
Краска, залившая при этих словах щёки и даже шею молодого кузнеца, ясно говорила о том, как сильно мучает его этот вопрос. И Луи стало стыдно — в эти дни, в дни великой битвы, он как-то и забыл, что его лучший друг помимо риска погибнуть под сарацинскими стрелами или мечами, подвергается ещё и позорному риску разоблачения. А ведь оно ничего хорошего не сулит!
— Ну, как тебе сказать... — смутился Луи. — Я не знаю, что, во-первых, может найти на Ричарда — он ведь то великодушен, то не приведи Бог — сам от многих слыхал... Правда, мне он обязан жизнью, и он знает, что ты мой близкий друг и молочный брат. Но ведь вопрос ещё и в том, что мы с тобой не подданные английского короля. А к Филиппу-Августу я бы не совался с этим! Он в отношении оскорбления рыцарской чести и всяких там правил и обычаев просто сам не свой! Я ведь, скажу тебе честно, тоже думаю об обещанной награде. И, если бы только Алиса была сестрой не Филиппа, а Ричарда... Или, ну скажем, Филипп был бы таким, как Ричард... Словом, тогда я бы знал, чего просить! А что? Разве род Шато-Крайонов чем-то хуже Плантагенетов? Но наш король не отдаст мне сестру — лучше в монастырь её отправит... Я уже говорил этим утром с Алисой. Она сказала, что брат хочет вернуть её во Францию. Предлагает ехать с нею. А что я отвечу? Что не могу нарушить клятву Святому Кресту и покинуть тех, кто идёт дальше, в поход к Иерусалиму? Говорил я ей это.
— А она что?
— А что она? Что ты хочешь от женщины? Плачет. Хотя вообще-то она — мужественная девушка. Можешь себе представить: говорит, что готова тайно со мной обвенчаться! Мол, потом Филиппу всё равно будет некуда деваться.
— Ну так и обвенчался бы! — воскликнул с жаром Эдгар. — Ведь ты любишь её, и она любит тебя. Думаю, епископ Балдуин вас не выдаст. Обвенчаетесь здесь, а потом она будет ждать тебя во Франции.
— Да-да! А я буду воевать и думать, рогат я или ещё нет? — ехидно подхватил Луи. — Ах, братец мой, разве ты ещё так наивен и не знаешь, что даже самая верная женщина способна изменить при определённых обстоятельствах?
— Я в это не верю.
— И ты встречал верных жён?
— Встречал. Моя мать была верна моему отцу, хотя даже не была с ним обвенчана.
Этот твёрдый ответ заставил Луи замолчать. Он задумался.
— Право не знаю, Эдгар, как помочь тебе с посвящением в рыцари! — произнёс он наконец. — Кажется, после наших здешних подвигов ты имеешь на это полное право, не будь с самого начала такого обмана. И в этом виноват только я один!
Он произнёс это с таким жаром и раскаянием, что Эдгар тут же добродушно рассмеялся:
— Да ну, право!.. Разве так уж важно в конце концов, кем я умру — рыцарем или простолюдином? Я бился за Гроб Господень, участвовал в сражениях, как мой великий предок, и это уже означает, что я не напрасно живу в этом мире! И это благодаря тебе, Луи. Так что ни в чём себя не упрекай.
— Значит, ты будешь участвовать в турнире? — лукаво улыбнулся Луи.
— О-ох, опять ты! Ну как, скажи ты мне, как я покажусь на рыцарском турнире после того, как на глазах у половины лагеря орудовал молотом в кузнице? Ведь это позор для рыцаря!
Луи хлопнул себя по голове:
— Ба-а-а! Так не забыть бы напомнить Ричарду Львиное Сердце, что он не имеет права биться с другими рыцарями. Он ведь тоже работал в кузнице, да ещё и не мастером, а подмастерьем!..
— Учеником, Луи, учеником! На подмастерье год учиться надо. Хотя Ричарда я бы произвёл в подмастерья, может быть, и через полгода: у него очень хорошие способности к нашему ремеслу.
Смеясь и обмениваясь шутками, молодые люди меж тем уже дошли до памятной им твердыни — Проклятой башни. В вечернем свете её изуродованная громада выглядела ещё суровее и мрачнее. Алый свет заходящего солнца обрисовывал контуры башни и неровный излом полуразрушенной восточной стены зловещим кровавым контуром.
Шум праздника, разливавшийся над аркской равниной, почти не доходил сюда — лишь тихо звучала, долетая издали, музыка флейт, порой гулко рокотал барабан, порой доносились всплески весёлых выкриков и смеха. И, сливаясь с этим радостным, но далёким гулом, гораздо ближе, где-то за выступами крепостных стен, тихо взлаивали и завывали шакалы, спеша к ночному пиру.
Крестоносцы подобрали и похоронили своих убитых, но собрать тела погибших магометан, попадавших в ров и оставшихся на крепостных стенах, у победителей не был сил, да не было и особой охоты... Что до жителей города, то многие из них пытались найти среди погибших своих близких и порой находили, однако им и подавно было не похоронить всех.
— Идём отсюда! — поморщившись, проговорил Эдгар. — Мерзкое место... Мне и сейчас ещё видится эта страшная подземная темница.
— А кстати, — вспомнил Луи, — Ты не спрашивал Седрика: тот старый узник-монах умер?
— Нет! — Эдгар облегчённо перекрестился. — И он не старик, как оказалось. Он сказал потом, что ему всего сорок два года. Наш лекарь говорит, что это поразительно крепкий человек — его, наверное, удастся выходить. Но знаешь, после разговора с королём монах Григорий спал целые сутки, а когда проснулся, почти ничего не помнил о видении, которое было ему послано в заточении, и о том, что он предрёк Ричарду.
— А что он ему предрёк? Я ведь не слышал.
— Я тоже. Мне Седрик кое-что пересказал. Идём, Луи. Расскажу по дороге. Право, мне тошно около этой развалины. И всё время мерещатся какие-то стоны, будто тут бродят призраки!
Луи как-то странно посмотрел на молочного брата:
— Видно, и в самом деле бродят! Потому что двоим не может мерещиться одно и то же. Мне тоже кажется, будто кто-то стонет...
Молодые люди прислушались.
В странной вечерней полутишине, нарушаемой отзвуками далёкого праздника и взвизгами шакалов, вновь отчётливо прозвучал глухой человеческий стон.
— Вон оттуда! — воскликнул Эдгар, указывая на излом стены справа от башни. — Точно, это там. Наверху.
— Да и я слышу, что там, — согласился Луи. — Но только как мы туда заберёмся? Хотя, кажется, по осыпи обломков можно добраться почти до самого провала.
— Можно, — кивнул кузнец. — Но нужно поспешить: мы, остолопы этакие, не взяли с собой факелов, а в темноте по этим глыбам спускаться будет опасно. Пошли!
Юноши решительно миновали ров, невольно кинув взгляд на полуобвалившиеся отверстия подземных ходов, в которых они едва не нашли свою смерть, и стали карабкаться по восточной стене, вернее, по грудам осыпавшихся с неё и с треснувшей башни камней. Это было то самое место стены, на которое рухнул громадный обломок. Подниматься было небезопасно: осыпь расползалась под ногами, не было и надёжной опоры для рук. Но оба крестоносца были достаточно ловки и ухитрялись сохранять равновесие, даже когда какая-нибудь глыба выворачивалась из-под ноги или из-под ладони и с шумом катилась вниз.
Оказавшись в обширном углублении, выбитом рухнувшей частью башни, Луи и Эдгар огляделись. Они стояли среди сплошного нагромождения камней и больших каменных глыб. То были осколки башенной стены, прочная кладка которой не рассыпалась до конца, многие камни остались спаяны застывшим на века песочным составом. Слабый стон прозвучал вновь, и теперь они увидели выступающее из-под одной такой глыбы человеческое тело. То был магометанин: молодые люди сразу рассмотрели обмотанную белым тюрбаном запрокинутую назад голову. Глыба придавила человеку ноги до самых бёдер.
— Неужели он лежит тут два дня? — изумлённо проговорил Луи. — Но и вчера, и позавчера весь день палило солнце — разве можно было выжить?
— В полдень сюда падает тень башни, — заметил Эдгар. — Хотя от этого вряд ли было много легче. Ну что, друг, мы с тобой ведь одолеем вдвоём этот камешек, а?
Осторожно ступая, молодые люди приблизились к лежащему и, ухватив придавивший его обломок с двух сторон, резким рывком приподняли и сбросили его во внутреннюю часть крепости, туда, где терялись в вечернем полумраке улицы Акры.
Тот, кого они освободили от страшного каменного гнёта, оказался юношей, почти мальчиком — на его смуглых щеках лишь начал проступать тёмный пух будущей бороды. Его тело выглядело невредимым, но обе ноги были, скорее всего, сломаны, а по правому виску тянулся узкий кровавый след — падая, он ударился о камни головой.
Юноша вновь застонал и приоткрыл глаза. Они были мутны от боли, но видели. Взгляд раненого скользнул по склонившимся над ним лицам, потом губы шевельнулись, и он что-то хрипло прошептал.
— Что он говорит? — Луи растерянно посмотрел на молочного брата. — Если бы понимать по-арабски!
— Да зачем понимать-то? — пожал плечами Эдгар. — И ты, и я, и любой в таком положении просто попросил бы пить! У тебя ведь фляга с собой. Дай-ка!
— Да в ней же не вода, а вино...
— Ну и что? Кипрское вино хорошо утоляет жажду. Ну, парень, хлебни... Наверное, ты везучий, раз ещё живой. Хотя, как знать! Если ноги раздроблены, я тебе не завидую.
Раненый глотнул, закашлялся, потом с жадностью вновь потянулся к фляге. Сделав ещё несколько глотков, он перевёл дыхание и сказал на неплохом французском языке:
— Аллах отблагодарит вас, рыцари, если не смогу отблагодарить я. Моё имя — Рамиз-Гаджи, я — сын эмира Фарруха. Не оставляйте меня здесь — отец даст за меня выкуп...
Кузнец и его молочный брат быстро переглянулись. Они оба знали от графа Анри, что эмир Фаррух, защищавший Мушиную башню, был убит два дня назад, как раз тогда, когда его сын упал на эту стену вместе с куском Проклятой башни.
— Ну что мы стоим? — после нескольких мгновений молчания спросил Луи. — Темнеет. Ещё немного, и мы с такой ношей нипочём не спустимся. Я возьму его подмышки, а ты попытайся поаккуратней взять за ноги. Полезли вниз!
Глава третьяНаваждение
Лекарю Антуану, которого друзья вытащили из-за весёлого, обильного стола, ужасно не хотелось покидать пирушку и идти возиться с раненым.
— Я понимаю, этот ваш монах! — бурчал себе под нос хмельной костоправ. — Ну хоть византийской, но христианской веры. Тут грех не помочь! А это что? Чего ради я должен лечить магометанина? Это ваши любимые госпитальеры всегда помогают всем, кому не лень! К ним бы его и тащили... А у меня вон христиан раненых полно!..
Однако увидав, что раненый почти мальчик, Антуан смягчился. Он промыл и перевязал рану на его голове, затем осмотрел и прощупал неподвижные ноги.
— Говорите, он свалился вместе с обломком башни? Это с такой высоты? Ну так он не из плоти и костей, а видать, из хлебного мякиша... Сперва я так и подумал: обе ноги сломаны. Но — ничего подобного! Кости совершенно целы! Вы можете себе такое представить? Одна нога разодрана о камни от бедра до колена, но это пустяки — заживёт. Вторая опухла, но это — тоже безделица — даже и перелома нет! Просто вывих, да ещё хорошо пришиблено камнем: сплошной кровоподтёк. Дней через пяток мальчишка будет бегать как жеребёнок. Я наложу лубок на вывихнутую ногу, и можете его оставить у меня в шатре — я буду праздновать до утра, а утром проверю, как парень себя чувствует. Конечно, голову он тоже расшиб сильно, но отчасти это и хорошо: по крайней мере, пока караулить не нужно. А то ведь и сбежать мог бы — сарацины народ живучий...
Эдгар предложил Луи тоже вернуться в весёлую компанию, тем более, что граф Анри Шампанский приглашал молодых рыцарей за свой стол. Но Шато-Крайон отчего-то смутился и сказал, что хотел бы ещё кое с кем поговорить за пределами лагеря. Кузнец тотчас понял: его молочный брат собирается на свидание с Алисой. И вот тут что-то вдруг больно укололо юношу. Впервые он подумал о той пропасти, которая разделяла его и Луи. Молодой граф пока не мог открыто желать, но имел право надеяться на брак с принцессой. А ему такое не могло и прийти в голову — он стал бы смешон самому себе, если бы в его душе шевельнулось дерзкое «а вдруг»? «А что вдруг? — тут же и посмеялся над собою Эдгар. — Какое ещё „вдруг“? Да если бы я и был рыцарем, даже графом, как Луи, да хоть принцем, в конце концов — как мог бы я пожелать женщину, которая уже досталась другому? И не просто другому, а королю Ричарду, которого я боготворю!»
С тех пор, как там, в такой далёкой теперь Мессине, Эдгар за руку подвёл чернокудрую Беренгарию к её великолепному жениху, он запретил себе всякие вольные мысли о ней. Да эти мысли, по правде сказать, и не особенно часто пытались проникнуть в его сознание — он слишком много думал о предстоящих сражениях, возможной удаче... Потом сражения начались, потом был подкоп под Проклятой башней, последний день штурма, кровь, смерть, страх. И торжество. Жестокое торжество победителей.
В эти дни Эдгару как-то пришло в голову, что рыцари из баллад во время смертельной схватки не могли думать только о своих возлюбленных, как уверяли менестрели — тогда этих рыцарей тут же и убили бы. Во время битвы в сознании живёт только битва.
Однако именно сейчас странная и горькая мысль обожгла кузнеца. Он никогда и никому не завидовал. И вот застенчивая улыбка обычно бесшабашного Луи, румянец на его щеках, счастливый блеск его глаз неожиданно стали для Эдгара искушением. Впервые в его душе шевельнулось злое и горькое: «А я?» И тут же стало обидно, что он и в самом деле едва ли сможет принять участие в турнире: он ведь действительно ничего почти не умеет — над ним ещё, чего доброго, станут смеяться! Да и не хочется снова лгать — называть перед королями и рыцарями имя, которое ему на самом деле не принадлежит.
Вдруг на ум Эдгару пришла неожиданная мысль: а что если посоветоваться с королевой Элеонорой? Рассказать ей всё и спросить, возможно ли ему теперь просить Ричарда Львиное Сердце посвятить его в рыцари? Уж она-то не выдаст, почему-то юноша был в этом совершенно убеждён. А в самом деле — пойти прямо сейчас и поговорить! Скорее всего, королева не на пиру, давно уже ушла оттуда — вряд ли ей приятно, когда кругом столько пьяных.
Шатёр Элеоноры Аквитанской располагался в стороне от шатров её сына и молодой королевы. Охраны возле него не было — воины стояли лишь по углам небольшой площадки, где разместились походные жилища царственных особ и палатки их слуг.
Эдгар подошёл к шатру сзади. Вовсе не потому, что прятался от стражи — просто так было скорее. Кто-то из воинов видел его, но, узнав, лишь приветственно помахал рукой — героев, с риском для жизни сделавших подкоп под Проклятую башню, знали теперь почти все.
Молодой человек уже собирался, обогнув шатёр, войти в него, как вдруг до него долетел взволнованный женский голос. Вернее, не голос, нет, женщина полушептала, захлёбываясь словами и, возможно, слезами. И это была не Элеонора!
— Напрасно! Напрасно вы меня утешаете, ваше величество!.. Сир Эдгар никогда меня не полюбит, никогда!
Молодой человек замер, даже отшатнулся, словно кто-то резко толкнул его в грудь. Женщина говорила о нём! Но КТО это был?! Поздним вечером, почти ночью, здесь, в шатре королевы-матери... Сдавленный полушёпот не позволял узнать голос, было лишь понятно, что это — молодая женщина.
Меж тем послышался голос Элеоноры. Вернее, сперва она коротко засмеялась, потом проговорила:
— Девочка моя! Какой же ты хочешь любви, появившись перед ним в таком виде? Не думаешь ведь ты о нём дурно?
— Нет, нет! — отвечал дрожащий шёпот. — Но у меня просто не было другого выхода. Да если бы и был! Между нами пропасть, бездна... Он не станет и думать обо мне!
В голове, в душе, в мыслях Эдгара всё смешалось и спуталось. Одна лишь мысль, обжигающая и пугающая: Беренгария?! Она?! Это она говорит с королевой?! И говорит о том, что... его любит?! Да нет, нет, такое невозможно! Но кто же это может быть ещё? В лагере, если не считать пленных мусульманок, всего шесть женщин: принцесса Алиса, которая любит его друга Луи, её служанка Эмма, которая ни разу не видела Эдгара (даже её имя он узнал от Луи), королева Элеонора, почтенная Клотильда Ремо, служанка Беренгарии, но та говорит по-французски с каким-то смешным акцентом, и... и сама Беренгария!
«Она сказала, что между нами — бездна! Да — королева и простой рыцарь... Рыцарь? Ха-ха-ха! Знала бы она правду! Какая там бездна... Между нами — ад! Но отчего Элеонора упрекнула её? В каком таком виде явилась она передо мной? А-а-а! Её задранные юбки и стёртые о седло бёдра... Да, по мнению знатной дамы, это позор — так показаться рыцарю! Но мне-то только в радость было увидать её красоту!»
Эдгар поймал себя на том, что, кружась в вихре этих сумасшедших мыслей, он на самом дне сознания всё же оценивает происходящее трезво и понимает, что, скорее всего, находится во власти какого-то дьявольского наваждения. Не может королева, преданная и пылкая жена Ричарда Львиное Сердце, питать тайную любовь к безвестному рыцарю, который даже близко не равен её герою! Однако разговор в шатре продолжался, и Элеонора ответила своей собеседнице жёстко и печально:
— Нет, девочка, ты не права. Бездна — это совсем-совсем другое. Обычно бездна бывает, когда мужчина и женщина равны по положению. А невозможность — это только смерть! Когда любимый умирает, быть вместе становится невозможно. У меня это было.
— Я знаю. Я слышала, что вы любили, и вашего возлюбленного...
— Да-да! Но это было пятьдесят лет назад. Стоит ли вспоминать? Речь ведь не обо мне, а о тебе. Ты хочешь любви Эдгара, но ничего не делаешь ради того, чтобы её завоевать.
— Но у меня же нет никакой надежды...
Кажется, она заплакала. Её голос совсем угас, зато очень твёрдо прозвучал голос Элеоноры:
— Сколько же раз повторять: невозможно, когда человек мёртв! А вы оба живы. Живы, глупышка! И я бы хотела тебе помочь.
Тут вдруг Эдгара резанула новая мысль, столь очевидная, что было невероятно, как она не пришла ему в голову раньше:
«Боже Праведный! Но она же мать Ричарда! И она хочет помочь Беренгарии ему изменить?! Или правду говорят, что она колдунья и у неё какие-то свои дьявольские замыслы?..»
В это время чуть в стороне мелькнул свет факела, и послышались голоса. Несколько человек шли к королевским шатрам, видимо, возвращаясь с праздника. Это были воины охраны и один из рыцарей, поставленных охранять лагерь. Кузнец тотчас представил, что будет, если его застанут подслушивающим разговор двух королев... Конечно, самое разумное было бы, покуда люди с факелами не подошли ближе, просто обойти шатёр и войти туда — никого не удивило бы, что французский рыцарь, близко знакомый с Элеонорой, зашёл её навестить. Да и обе дамы никак не смогли бы заподозрить Эдгара в том, что он их подслушивал. Но войти после того, что он услыхал! Юноша прекрасно понимал, что выдаст себя. А потому повернулся и, как вор, неслышно скрылся в темноте, быстрыми шагами направившись в сторону площади, расположенной в середине лагеря. Оттуда до сих пор доносились звуки флейт и неугомонный шум пирушки.
Эдгар добрался до площади, где его почти сразу схватил за руку какой-то английский рыцарь и немного нетвёрдым языком произнёс:
— П... послу-шай-те, мессир! Я всё время хотел у вас спросить... А... г-где вы научились так славно кидать нож? И н... не научите ли меня? Моё имя — Блондель. Эт-то я стоял возле вас, когда вы, там, на Кипре, убили сарацина.
Кузнец сперва опешил, потом сообразил, что англичанин просто путает его с Луи — такое здесь, в лагере, случалось уже несколько раз. Он объяснил Блонделю его ошибку, и тот закатился смехом, а потом потащил француза за стол. Оказывается, рыцарь был приближён к королю Ричарду, и они оказались в конце того самого стола, за которым пировал Львиное Сердце.
Кипрское вино в этот вечер привело короля-победителя в самое лучшее расположение, к тому же в этот день его совершенно отпустила лихорадка, и он всерьёз намеревался через два дня принять участие в турнире. Ричард пил со своими рыцарями и за своих рыцарей, за дальнейший поход через палестинские земли к Иерусалиму, за победу над армией Саладина. Он так часто наполнял и осушал свой объёмистый серебряный кубок, что должен был бы, казалось, уже утратить ясный дар речи, однако вино, похоже, не имело над ним власти — взгляд и голос короля оставались ясными, и, очевидно, так же ясны были его мысли. Возможно, он и опьянел, но совершенно этого не показывал.
— А-а-а, Блондель! — крикнул Ричард, заметив появление в конце стола своего друга-рыцаря. — Вижу, ты привёл на наш пир сира Эдгара. Правильно сделал. Помните, сир Эдгар, что вы ещё не сказали мне, какой награды хотели бы за свой подвиг? Помните, да? Учтите, мне бы не хотелось прослыть неблагодарным королём! Вы уже приняли решение?
— Да, ваше величество, — неожиданно для себя сказал Эдгар. — И могу попросить прямо сейчас, если вы готовы меня выслушать.
Король привстал за столом и властным движением руки заставил своих шумных товарищей умолкнуть:
— Слушаю, рыцарь! Говори, и если в моей власти исполнить твою просьбу, она будет исполнена!
Эдгар поднялся и поклонился:
— Мессир! Сегодня я с моим другом графом Шато-Крайоном нашёл в развалинах крепости юношу-магометанина. Его придавило обломком Проклятой башни, и мы с Луи думали, что он умирает, однако лекарь Антуан не нашёл у него сильных повреждений. Юношу зовут Рамиз-Гаджи, он назвался сыном эмира Фарруха, а этот эмир, как вы знаете, погиб, и за пленника никто не заплатит выкупа. Он ещё не знает этого, не знает, что его ждёт неволя. Так вот, ваше величество, поскольку я и граф Луи смогли сохранить мальчику жизнь, я не хотел бы сделать эту жизнь полной отчаяния. Мы доставили пленного в ваш лагерь — во французском лагере нет такого опытного лекаря. А раз так, Рамиз-Гаджи принадлежит вам. И я прошу, если вы и впрямь хотите меня наградить за какую-то там вырытую в земле нору... я прошу вернуть ему свободу!
Ричард расхохотался:
— Похоже, похоже на тебя, сир Эдгар! Просишь в качестве награды жизнь пленника, которого я бы тебе и так отдал в полное распоряжение — ты же его откопал под обломками. Ладно, будь по-твоему: Рамиз-Гаджи, или Гажди-Рамиз, как его там, с этого мгновения свободен. Все слыхали? Но я могу выполнить и ещё какое-нибудь из твоих желаний, хотя бы в уплату за то, что ты научил меня держать в руках кузнечные клещи и немного владеть молотом. Подумай, время есть. А сейчас пей с нами — и пусть не говорят, что мы не любим франков! Да здравствует Франция!
И, ещё раз опрокинув кубок, он расхохотался:
— Ах, слыхала бы это моя матушка! Она-то уж точно в обиде на Францию[41]... Правда, сира Эдгара она тоже любит, мне об этом говорила жена. А кстати, куда это удалилась Беренгария? Кто-нибудь — ступайте, позовите королеву!
Эдгар, услыхав это, невольно вздрогнул. Ему больше всего не хотелось сейчас попадаться на глаза юной Беренгарии. Что если она, только что излив свои чувства королеве-матери, увидит его и каким-то образом себя выдаст?
А Элеонора, Элеонора? Как же всё-таки объяснить её странные и страшные слова: «Я бы хотела тебе помочь»? Или она и впрямь — враг своим сыновьям, как о ней поговаривали многие, и лишь делает вид, что любит Ричарда и гордится им? Или её поведение — ловушка для Беренгарии и её избранника? Так или иначе, ему, Эдгару, лучше сейчас держаться подальше от обеих королев!
— Я здесь, ваше величество! Ты звал меня, мой любимый?
Беренгария, лёгкая, стройная, в красном, шитом золотом платье, укрытая воздушным покрывалом, сквозь которое темнела её длинная, чуть не до земли коса, порхнула к Ричарду и села рядом с ним, нежно взяв его руку, лукаво и кротко засматривая в его глаза.
Видела она сидевшего за столом Эдгара или не видела, уже не имело значения. Ничто в этой весёлой, пленительной, счастливой женщине не выдавало пролитых только что слёз и отчаяния, которое так явственно звучало в её голосе. Полно, да в её ли? Кузнец смотрел, не веря себе! Если там, в шатре, была не она?.. Но КТО мог там быть?! Если же он и в самом деле слышал признания Беренгарии, то есть ли предел её коварству? И неужели Луи прав: нельзя положиться ни на одну женщину, они не умеют быть верными?..
С этой мыслью юноша до дна осушил поданный Блонделем кубок, и праздничная площадь, зажжённый посреди неё костёр, воины, плясавшие неподалёку в обнимку с какими-то полунагими сарацинками, — всё это стало плавно качаться перед его глазами, будто он смотрел с борта корабля, что шёл вдоль неведомого берега, на чей-то чужой загадочный праздник.
Глава четвёртаяТурнир
Граф Анри Шампанский был в бешенстве. С одной стороны, подвиги, совершённые им во время штурма Мушиной башни, доставили ему заслуженную славу, восхищение других рыцарей и почитание простых воинов. Филипп-Август щедро наградил верного вассала, выдав ему немалую долю добычи. А с другой стороны, досадная случайность сорвала намерения отважного графа принять участие в предстоящем турнире, и это совершенно испортило ему настроение.
Как и многие рыцари, Анри въехал в побеждённую Акру верхом. Возбуждённый и ликующий, он захотел для чего-то уподобиться Ричарду Львиное Сердце и показать своё искусство всадника, погарцевав на ступенях одной из лестниц во дворце эмира Фарруха. Конь оступился, сделал резкий скачок, и всадник, не сохранив равновесия, поспешно соскочил с седла на одну ногу. Нога хрустнула в суставе, Анри выругался, ощутив боль, но не придал этому значения. А между тем, к вечеру обнаружилась опухоль и, хотя лекарь вправил сустав, франкскому храбрецу было объявлено, что участвовать в турнире не стоит: если ему придётся вновь спрыгнуть на повреждённую ногу, он может остаться калекой...
— Как обидно! — повторял он. — И обиднее всего, что это даст преимущество чванливым англичанам: у нас много славных рыцарей, но как наездники, англичанишки лучше. Я бы их поставил на место, но вот Бог наказал меня за глупость. Одна надежда, что не оплошают граф Луи и его молочный братец. Оба, что ни говори, ездят не хуже, чем дерутся.
— Таким образом, твоё участие в турнире решено! — сообщил Луи Эдгару, когда тот, проспав чуть не сутки после пира у короля Ричарда, проснулся в шатре своего друга. (Как и когда он туда забрёл, кузнец при всём желании вспомнить не мог!) — Не захотим же мы оказаться слабее англичан! У нас есть сегодняшний день — я покажу тебе все приёмы, которых ты не знаешь, и расскажу правила турнира.
— Ладно! — сдался Эдгар, испытывая после всего пережитого накануне какое-то подавленное безразличие. — Схожу только в свой шатёр за кольчугой да велю Ксавье оседлать коня.
Но Ксавье в шатре не оказалось, зато молодого рыцаря поджидала, к его удивлению, Клотильда Ремо.
— Её величество леди Элеонора прислала меня, — сообщила придворная дама, улыбаясь своей сдержанной суховатой улыбкой. — Она хотела поговорить с вами, но вы проспали вчера весь день, как и многие рыцари... Дело в том, что королева дала поручение вашему оруженосцу и просит у вас за это извинения.
— Поручение? Леди Элеонора дала поручение Ксавье? — опешил Эдгар. — И какое же поручение?
Клотильда снова улыбнулась:
— О, это слабость её величества! Короли Ричард и Филипп-Август договорились и получили согласие всех прочих предводителей войска, что останутся здесь месяца на два: нужно дождаться ответа султана Саладина, к которому отправились эмиры и шейхи из Акры, нужно залечить раны и поправить снаряжение. А в это время предполагается устроить несколько охот — к здешней пище не мешает добавить дичь. И леди Элеонора, которая любит охоту более всех прочих развлечений, пожелала иметь нескольких соколов. Однако здесь обученных птиц не достать. А так как вчера в полдень один из наших кораблей отправился к Кипру, чтобы доставить сюда вина и масла, миледи приказала привезти ей с Кипра и несколько охотничьих соколов. Ну, а ваш оруженосец ещё прежде говорил её величеству, что лучше многих опытных охотников в них разбирается. И она уговорила его поехать на Кипр. Ксавье был очень расстроен: вы спали, будить вас он не решился, а уплыть без вашего соизволения мальчик ни в какую не хотел. Но и отказать королеве... Вы же понимаете! Через пару недель он возвратится, а за это время ведь не ожидается сражений — вам не слишком будет нужен оруженосец. Её величество сказала, что вы можете взять себе в помощники любого воина из отрядов её сына, он согласен!
— Да я и без помощника обойдусь! — в полной растерянности проговорил Эдгар. («Ну! — мелькнула у него мысль. — Чего ещё ждать от Элеоноры?»). — Я буду только рад, если Ксавье угодит королеве. Да и он пускай развлечётся — мальчишка вёл себя на войне как взрослый мужчина! Вот только завтра турнир, и Луи убедил меня принять в нём участие. А на турнире как раз оруженосец будет нужен.
— Если христианский рыцарь позволит, я могу быть завтра его оруженосцем! — послышался в это время голос, говоривший с заметным акцентом, но на достаточно правильном французском языке.
В проёме шатра стоял, приветливо улыбаясь, Рамиз-Гаджи.
— Вот это да! — воскликнул кузнец. — Ты что, уже встал на ноги? А лекарь Антуан говорил, что тебе дней пять лежать...
— У меня ещё болят ноги, господин, но я могу ходить и хотел бы тебе пригодиться! — проговорил юноша, кланяясь с почтением, но без той льстивой угодливости, которая так часто раздражала христианских рыцарей в восточных людях — от купцов до эмиров. — Мой отец был богат, но он умер, и другие эмиры отдали все его имущество христианам, чтобы увезти хотя бы часть своего... У меня нет ничего, чем я мог бы отблагодарить тебя и твоего брата за мою жизнь и за свободу, которую ты мне вернул. Если можно, разреши хотя бы послужить тебе!
— Служи! — махнул рукой Эдгар. — Моя покойная матушка не раз говаривала: «Никогда не отказывайся от добра, которое тебе хотят сделать!» Поэтому для начала займись оружием. Коня приготовишь завтра с утра. Посмотри, в порядке ли седло. А я пока провожу леди Клотильду к её шатру.
Начало турнира было назначено на полдень следующего дня, и к условленному времени всё было готово.
Площадь посреди лагеря, обычно наполовину уставленную лавками торговцев, совершенно освободили и обнесли барьером. Сооружённые больше года назад, а за последние месяцы засыпанные отчасти песком и мусором возвышения и скамьи для почётных зрителей и распорядителей почистили, привели в порядок, даже устроили заново матерчатый навес, не так давно сорванный во время сильного урагана, дня два бушевавшего над равниной.
Прочертили и посыпали подкрашенными опилками полосу посреди ристалища — вдоль неё, по обе её стороны, предстояло скакать выезжающим на поединок рыцарям.
Ровно в двенадцать часов дня (время сверили по сооружённым вблизи площади солнечным часам), заняли свои места герольды и их помощники. Площадь была уже битком набита людьми, и те, кому не хватило места вблизи барьера, что есть силы напирали на передние ряды, а молодые воины по очереди взбирались друг на друга, хотя смотреть было пока совершенно не на что.
Наконец под общий громовой рёв на возвышении появились и стали занимать свои места предводители крестоносцев, точнее, те из них, кто по тем или иным причинам не собирались участвовать в поединках либо собирались отложить своё участие на самое окончание празднества. Для Филиппа-Августа, его сестры Алисы и для обеих королев были специально поставлены кресла. Принесли и ещё одно, которое предназначалось Ричарду Львиное Сердце, однако он появился в боевом облачении, только без шлема, и уселся на барьер, как это сделали многие рыцари, тем самым показывая, что лишь ждёт своей очереди вскочить в седло.
Эдгар и Луи тоже оказались на барьере, как раз против королевского возвышения. Алиса, впервые показавшаяся публично вместе с Филиппом-Августом, увидела издали графа Шато-Крайона и дерзко помахала ему платком. Это, впрочем, допускалось правилами куртуазных отношений, и Луи, не раздумывая, ответил даме своего сердца приветственным взмахом руки, на которой ещё не было кольчужной перчатки.
В этот момент оба молочных брата заметили, что дам на возвышении больше, чем должно было быть — не шестеро, а семеро.
— Посмотри-ка! — воскликнул Луи. — Вот интересно. Кто это такая?
Рядом с королевой Элеонорой, на том самом кресле, которое должен был занять, но не занял её венценосный сын, сидела совершенно незнакомая молодым рыцарям (да и всем остальным участникам и зрителям турнира) дама. Это была, насколько они могли разглядеть на таком расстоянии, совсем юная девушка, одетая роскошно, однако несколько странно. Её изящный наряд представлял собой живописное сочетание христианской и восточной одежды. Бордовое платье с прямоугольным вырезом, богато затканное золотом, было под стать Парижу или Лиону, однако голову незнакомки украшала шёлковая розовая чалма с приколотым надо лбом золотым полумесяцем. Сзади на неё было накинуто прозрачное покрывало, край которого девушка набросила себе на лицо. Но оно закрывало лишь её подбородок и губы, оставляя всё остальное открытым, и Луи с Эдгаром, хотя и смотрели издали, сумели разглядеть большие тёмные глаза, с живостью и любопытством смотревшие на поле предстоящей битвы.
— А она прехорошенькая! — шепнул другу Шато-Крайон. — Только вот откуда королева её взяла?
— С чего ты взял, что её откуда-то взяла именно королева? — немного удивлённо спросил Эдгар. — И какую из королев ты имеешь в виду?
— А какая из королев посмела бы ещё посадить неизвестную даму в кресло Ричарда? — пожал плечами Луи. — Да и сидят они рядом и, вон посмотри, даже о чём-то шепчутся! Ничего не понимаю...
В это время раздались звуки труб, и старший из герольдов объявил о начале турнира и зачитал список рыцарей, заявивших о своём участии. Их было не так много. Во-первых, потому, что для участия в этом состязании были приглашены не все желающие, как бывало обычно, а лишь те, кто проявил особую отвагу при недавнем штурме акрских укреплений. Таковых было, впрочем, немало, однако некоторые накануне были ранены либо покалечились, как граф Шампанский, другие слишком усердно пировали и не чувствовали себя готовыми к битве, третьи потеряли в сражении коней и ещё не сумели подобрать им замену. Всего подтвердили своё намерение выехать на ристалище двадцать восемь рыцарей. По правилам жребий решал, кому с кем биться, однако у двух самых знатных участников — короля Ричарда и герцога Бургундского — было право выбора, и они собирались рано или поздно воспользоваться им, а до того жребий тянули двадцать шесть человек.
Луи выпало сражаться в четвёртой паре, его соперником оказался, к некоторому его смущению, легендарный Конрад Монферратский. У того и у другого были отличные лошади, и поединок обещал быть настолько интересным, что на скамейках и вдоль барьера даже смолкли разговоры и шум.
Труба подала сигнал, оба рыцаря дважды проехали вдоль черты навстречу друг другу — каждый таким образом приветствовал соперника. Затем снова разъехались и, дав коням шпоры, помчались вдоль черты, нацелив копья с тупыми концами друг другу в грудь. Но так как грудь того и другого надёжно укрывали мощные треугольные щиты, каждый понимал, что в последнее мгновение искусный соперник приподнимет копьё, чтобы ударить в закрытую сплошным шлемом голову. Такой удар грозил промахом, но в случае попадания соперник едва ли усидит в седле.
Уже искушённый в боях, Эдгар, однако, впервые видел турнирный бой. И понял, что хотя на турнирах смерть редкая гостья, убивают здесь только случайно, выглядит всё это в чём-то даже страшнее обычной битвы. Эти одиноко несущиеся посреди пустой площади кони, грозные фигуры покрытых железом всадников, склонённые вперёд, неотвратимо нацеленные копья, — всё это вызывало трепет и острое волнение.
— Матерь Божия, помоги ему! — прошептал кузнец.
Удар! Оба противника попали друг другу в голову, оба пошатнулись, но невероятным усилием удержались в седле. Оба копья с треском разлетелись одно пополам, другое — на три куска.
— Возвращайтесь! — скомандовал герольд, когда рыцари почти одновременно показали взмахом руки, что в силах продолжить поединок.
Снова разъезд, сигнал трубы, снова бешеная скачка и копья, устремлённые одно к другому... Удар! На этот раз Луи промазал, не попал в голову маркиза, в то время как тот прицелился точно. Но Шато-Крайон и на этот раз усидел в седле. Его копьё осталось целым, копьё Конрада снова переломилось.
— Возвращайтесь!
Сжавшееся вокруг площади кольцо зрителей зашумело. Обычно двух таких ударов хватало, дольше мало кто мог драться. По правилам мирного турнира, на котором не допускалось калечить или убивать друг друга, пешая схватка не предусматривалась. На поясе рыцарей не было мечей. Хотя любой рыцарь отлично знал, что в случае сомнения в честности того или иного участника, случайно или намеренно нанесённого оскорбления, герольды могли принять требование о продолжении боя и тогда оруженосцы немедля подадут соперникам мечи или топоры, а дальше — как решат короли — либо до первой раны, либо... Но такое и в самом деле бывало нечасто.
В третий раз кони понеслись вперёд. Они храпели, возбуждённые яростью всадников, пена хлопьями летела в стороны. Возможно, один из рыцарей немного не уследил за своим конём, возможно, не уследил намеренно, так или иначе, животные сшиблись как раз в тот момент, когда копья снова одновременно ударили каждое в шлем и, будто по команде, сломались. Конь Луи осел на задние ноги, затем взвился на дыбы. Собравшиеся ахнули. Но рыцарь, уже почти упавший с седла, успел вцепиться левой рукой в конскую гриву, на несколько мгновений повис вдоль спины скакуна, потом, когда тот упал на все четыре копыта, вновь утвердился в седле. Его противник в то же время свесился с седла в другую сторону и тоже выпрямился. Конь под ним храпел, мотаясь из стороны в сторону — удар был сильным.
— Готов! — не крикнул, а простонал Луи, оборачиваясь к герольдам и поднимая руку.
Но Конрад Монферратский не повторил его жеста. Несколько мгновений он сидел в седле неподвижно, потом отпустил поводья и двумя руками взялся за свой шлем. Железное «ведро» никак не снималось с головы, и двое оруженосцев уже кинулись через всё поле к своему рыцарю, чтобы помочь ему сойти с седла. Но маркиз наконец одолел шлем, и все увидели кровь, стекающую с его лба через левую щёку, капающую с подбородка. Случилось непредвиденное: одна из щепок его же собственного сломавшегося копья угодила в прорезь шлема и едва не проткнула ему голову... К счастью, рана была неопасна — вскоре Конрад уже сидел на возвышении немного ниже королевских кресел и смеясь трогал повязку на лбу, отшучиваясь от насмешливо сочувствующих ему товарищей. Ни у кого не было сомнений в его смелости и воинском искусстве, он не слишком опечалился, но всё же ему было досадно, и он этого не скрывал.
Луи ехал к почётным местам под грохот приветственных криков (французов вокруг ристалища было, разумеется, больше всего, потому что их армия была самой многочисленной). Филипп-Август, взявший на себя обязанность (а вернее, присвоивший себе право) вручать призы, протянул молодому графу сверкнувшую на солнце длинную золотую цепь. Это было одно из сокровищ, добытых в Акре — в этот день все награды победителям были из всё тех же эмирских заветных сундуков.
Рыцарь с почтением принял награду, но то, что он сделал затем, заставило ахнуть почти каждого из тех, кто во все глаза смотрел на победителя поединка. Многие рыцари вручали свои турнирные призы даме сердца, и обычно никого это не возмущало, если только сия дерзость не совершалась в присутствии мужа или жениха дамы. Но Луи не просто сделал подарок! Он преспокойно разорвал драгоценную цепь пополам, соединил звенья той и другой половины и, надев одну половину себе на шею, другую протянул на конце своего меча принцессе Алисе.
Девушка тоже тихо ахнула, вытянула было руку к подарку, потом отдёрнула и с ужасом поглядела на брата.
— Вот так штука! — вскричал Филипп-Август. — Вот так история... А он умеет подкапываться не только под крепостные башни, этот парень! Ну что ты мучаешься, сестрица? Бери, бери цепочку — по обычаю рыцарь имеет право отдать свой приз любой даме, а уж незамужней тем более.
Алиса, красная, как алая кайма на рукавах её белого платья, схватила драгоценный подарок и, стыдясь своей былой нерешительности, тоже надела цепь. Со всех сторон послышались восторженные вопли. И герольдам долго не удавалось навести порядок. Наконец грянули трубы, и турнир возобновился.
Глава пятаяДва поединка
Эдгару предстояло драться в предпоследней — двенадцатой паре, и у него оказалось достаточно времени, чтобы поздравить друга с победой и обсудить возможные последствия его смелого поступка. Оба сходились на том, что король Филипп или вовсе не разгневался на дерзость рыцаря, или, по крайней мере, не счёл возможным выказать гнев.
— Я поговорю с ним! — воодушевлённый своей двойной победой воскликнул Луи. — Что бы ни случилось, Алиса приняла дар, значит, показала всем, что я ей не безразличен. Эх, если бы она не уезжала... Может, мне и впрямь обвенчаться с нею, Эдгар? А? Как ты думаешь?
— Может быть! — отозвался кузнец. — Только прости, брат, но думаю я сейчас больше всего о том, что вскоре и мне предстоит вот так же скакать, и что-то у меня начинается дрожь в коленках! Очень бы не хотелось рухнуть с седла при всём этом собрании и, тем более, при всех дамах!
Эдгар ничего не рассказывал Луи о подслушанном им разговоре в шатре — первый раз в жизни он не посвятил друга в тайну, так близко его коснувшуюся. Но ему до сих пор казалось, что всё это могло быть безумным наваждением, некстати посетившим его бредом.
Рамиз-Гаджи, слегка прихрамывавший, но безукоризненно исполнявший обязанности оруженосца, уже стоял наготове, держа в поводу гнедого коня своего рыцаря, подмышкой — тяжёлое турнирное копьё, а на левой руке — закрытый шлем. Эдгар впервые собирался надеть такой и боялся, что из-за узкого поля зрения не сможет правильно направить коня вдоль цветной черты, нарушит правила и будет лишён права поединка. Но Луи уверял, что так не бывает — хорошо выученная лошадь пойдёт так, как дашь посыл, главное потом не дёргать поводья в ту или иную сторону. А уж Брандис выучен лучше некуда!
А меж тем на поле ристалища выезжала уже пара рыцарей, за которой предстояло выезжать и Эдгару. И он всё сильнее злился на себя за то, что поддался на уговоры друга...
Кто-то сзади тронул локоть кузнеца. Он обернулся. Вплотную к барьеру, на котором он восседал, стояла Клотильда Ремо.
— Могу я передать вам просьбу королевы, мессир? — негромко спросила она.
— Разумеется. — Эдгар поймал себя на том, что уже не удивляется, — Чем ещё я могу быть полезен её величеству?
Придворная дама сделала вид, что не заметила выразительного «ещё». Она чуть заметно покосилась на Луи, отвернувшегося с самым безразличным видом, и проговорила:
— Думаю, сир Эдгар, вы заметили молодую леди в бардовом с золотом платье, что сидит справа от королевы?
— Заметил! — кузнец сразу почувствовал, что ему становится интересно. — Её прежде не было в лагере. Кто это?
— О, это странная история! Думаю, вам это можно рассказать. Мать девушки — очень знатная дама, француженка, дальняя родственница леди Элеоноры. Тоже из Аквитании. Много лет назад корабль, на котором она плыла к своему жениху в Сицилию, захватили пираты. Красавицу продали в Дамаске на невольничьем базаре, и она оказалась в гареме одного магометанского правителя. Он любил пленницу, очень любил и возвысил, хотя родила она ему только одну дочь. Вот эту самую девочку... Два года назад, перед самым началом осады, её привезли в Акру, чтобы сделать женой кого-то из эмиров. Но эмир заболел и вскоре умер. Сейчас девушке то ли пятнадцать, то ли шестнадцать, а она и не жена, и не вдова... Её захватили во дворце, но поскольку она хорошо говорит по-французски, и у неё на руке — родовой перстень, который узнала королева, бедняжка избегла участи боевой добычи. И Элеонора ни за что не позволит, чтобы её кто-то обидел. Хотя открылись обстоятельства, благодаря которым, я думаю, никто и не захочет её обидеть — это слишком ценная пленница!
Таинственный рассказ увлёк Эдгара, он почти не следил за поединком, который в это время подошёл к концу: при втором столкновении один из всадников упал из седла.
— Так кто же она, в конце концов? — не выдержал юноша долгой паузы, во время которой Клотильда смотрела на него с самым суровым и значительным видом.
— А вот этого я уже не должна говорить вам! Однако, надеюсь, королева не разгневается — вы ведь надёжный рыцарь, вы не раз это доказали. Она... — тут дама привстала на цыпочки и перешла на шёпот: — Только не открывайте этого никому — это знают только леди Элеонора и сам король Ричард! Эта девушка — дочь Саладина!
От такого сообщения кузнец едва не кувырнулся с барьера и уже во все глаза смотрел на знатную пленницу. Теперь, всмотревшись, он различил черты, которые полуспрятала дымка её покрывала, и понял, что девушка очень красива. Ему захотелось взглянуть на неё поближе.
А Клотильда между тем продолжала:
— У короля и королевы ещё нет определённого намерения в отношении этой принцессы. Но, конечно, это надо как-то использовать... Сейчас Абриза в самом печальном настроении...
— Что? Абриза? Её зовут Абриза?
Это имя, имя его знаменитой прабабки, в крещении ставшей Марией, имя воинственной дочери эмира Мосула, покорившей суровое сердце рыцаря Эдгара Овернского, окончательно воспламенило и без того взбудораженное воображение юноши. Он даже не заметил, что совершенно перестал смотреть в сторону сидевшей слева от Элеоноры молодой королевы Беренгарии и до неприличия пристально уставился на арабскую пленницу.
— Да, её зовут Абриза и ещё как-то длинно, я не запомнила. Ей грустно — она ведь понимает, что хотя в её жилах столько же христианской крови, сколько и магометанской, в нашем лагере она — чужая, и всё зависит от того, как задумают поступить с нею победители. А это, в свою очередь, зависит от Саладина, про которого говорят, что он, когда ему выгодно, добр, а когда нет, — жесток даже с самыми близкими. Но леди Элеонора взяла девушку под своё покровительство и обещала ей уважение, достойное настоящей принцессы. И вот, зная ваше умение хранить тайну и ваше благородное сердце, сир Эдгар, миледи просит вас посвятить бой, который сейчас начнётся, принцессе Абризе.
От такой просьбы Эдгар совершенно опешил.
— К... Как посвятить? Как это сделать?
— Очень просто! — на этот раз Клотильда притворилась, что её не удивляет такое невежество рыцаря. — Вовсе не обязательно, а в данном случае даже и невозможно сказать об этом вслух. Но я принесла вам вот это.
Она протянула молодому человеку кусок тонкой дымчатой ткани того же розового цвета, что и чалма сарацинки.
— Этот конец её чалмы королева только что обрезала своим кинжалом — знаете, она всегда носит у пояса маленький кинжальчик... Её величество сказала девушке, что любой из рыцарей, даже самый отважный, самый знатный, самый прославленный, почтёт за честь выехать на поединок, украсив себя этой тканью. Надо просто повязать ею правую руку. Обычно дама даёт для этого платок, но платки у всех одинаковые, и девушка могла бы не поверить. Вас ни к чему не обяжет этот благородный поступок, а у бедняжки Абризы появится надежда, что в случае чего за неё здесь будет кому заступиться!
— Но... Но я...
— Неужели вы откажете? Леди Элеонора не сомневается в вас!
— А если я...
Он хотел сказать: «А если я проиграю?», но не успел. Прогремела труба, и герольд возвестил его имя, а также имя не кого-нибудь, а английского рыцаря Лесли Вилрода, того самого рыцаря Лесли, в замке которого так недавно (а казалось, так ужасно давно!) Эдгар впервые увидал королеву Элеонору и принцессу Беренгарию.
Почти бессознательно, плохо понимая, что он делает, юноша повязал вокруг кисти правой руки тонкую ткань, загадочно и волнующе пахнувшую ночными цветами, и взял из рук Рамиза сперва мягкую шапочку, которую нужно было надеть поверх кольчужного капюшона, а затем шлем-«ведро». Он уже почти готов был тронуть поводья, но Рамиз испуганно прошептал:
— Копьё, господин!
— Ах да!
Рыцарь Лесли выглядел внушительно. Крупный, почти как король Ричард, на таком же крупном вороном коне, он был, к тому же, как говорили о нём, одним из лучших наездников английского войска и другом короля, а Львиное Сердце не считал друзьями плохих воинов...
«Вот будет приятно этой восточной красавице с именем моей прабабки, если я, украсив себя куском её чалмы, грохнусь посреди поля, как куль соломы!» — подумал Эдгар, проезжая мимо горделивого графа Лесли, смерившего его (как ему показалось, потому что сквозь прорези «ведра» вообще не было видно ни лица ни глаз), достаточно высокомерным взглядом.
И тут кузнеца охватила злость. «Ах так! Наверное, этот громила так и думает заранее, что легко вышибет меня из седла! Пускай скажет спасибо, что в турнире не стал участвовать сир Седрик Сеймур... Просто взял и отказался, сказал, что стар. А ведь сшиб бы этого графа, как петуха с насеста! А, собственно, почему я не могу его сшибить? Что я, слабее? Слабее сира Седрика — да, пожалуй, слабее короля... А этот парень мне по силам! И, может быть, он тоже смотрел на меня и думал, какой я большой и здоровенный, а? Я ведь не мельче! Ладно, как Бог решит, так и будет!
Звук трубы показался Эдгару невероятно громким. Он сильно пришпорил коня и почувствовал, как тот полетел вдоль яркой черты, полетел навстречу мчащейся тёмной громаде вороного коня и всадника, сверкающего железом.
Луи советовал Эдгару не пытаться бить в голову: во-первых, попасть очень трудно, во-вторых, можно попасть в лицо, хотя и защищённое шлемом, но уязвимое: попала же в смотровую щель шлема Конрада Монферратского щепка собственного копья! А такой удар уже считается подлым — нельзя стремиться изувечить соперника! Лучше для начала научиться с силой бить в щит — при хорошем ударе можно выбить противника с первого захода, хоть это и нелегко. А самому надо быть начеку и беречь голову! Всё это были хорошие советы, однако сейчас молодой человек понял: они едва ли годятся... Лесли Вилрод был слишком опытным и мощным противником — ударом в грудь его не сшибёшь — удержится, а уж сам ударит так ударит!
Оскаленная морда чужого коня выросла почти над головой, и в это самое мгновение Эдгар, резко мотнувшись в сторону, как он делал, когда щипцами выхватывал из кузнечного горна раскалённую полосу металла, вскинул руку и направил копьё с толстым тупым концом прямо в лоб чужого шлема, в широкую выпуклость над смотровой щелью.
Он не видел, как прошло над его плечом копьё англичанина. Но его копьё ударило в цель, и сила удара была такова, что копьё не просто сломалось, но разлетелось в щепки. При этом граф Вилрод, ожидавший удара в грудь, вдруг потерял равновесие и завалился на бок, оказавшись почти на седле Эдгара. А Брандис, как ни в чём ни бывало, продолжал свой неистовый напор, ничуть не смущённый столкновением, и получилось, что седло поддело и дёрнуло за собой так неловко упавшего всадника. Лесли свалился со спины своего вороного и, зацепившись правой ногой за стремя, поволочился по земле.
Кто-то из дам испуганно вскрикнул. Завопили и зрители: это был один из тех злополучных случаев, когда падение могло закончиться гибелью рыцаря!
Но Эдгар в этот момент натянул поводья, обернулся и увидел, как вороной стремительно тащит его противника по земле. Он резко развернул Брандиса, тремя прыжками настиг ошалевшего коня и, перегнувшись с седла, схватил за уздечку. Вороной захрапел, взвился на дыбы, но железная рука кузнеца не разжалась, и конь подчинился.
Оруженосец Лесли Вилрода и двое младших герольдов подбежали к нему, освободили ногу из стремени и уже хотели унести с ристалища, но тут граф очнулся и осыпал помогавших ему людей самой отменной бранью. Когда с него сняли шлем, оказалось, что он не пострадал, просто удар сумасшедшей силы, который ему с перепуга нанёс Эдгар, оглушил бывалого вояку.
— Кажется, французы сегодня побеждают чаще, чем англичане! — невинно улыбнувшись, заметил Филипп-Август, которого такая убедительная победа новичка привела в самое доброе расположение духа. — Ничего не поделаешь, брат Ричард, но на турнире сегодня господствует Франция! Что скажете, мессир герцог?
Герцог Бургундский, довольно уныло вертевший в руках свой украшенный насечками шлем, усмехнулся:
— Скажу, что я хотел было вызвать на поединок именно этого рыцаря. Уж очень много о нём тут болтают... Но, пожалуй, воздержусь. Он бьёт так, что и шлем проломит!
В это время Эдгар подъехал к королевскому возвышению. Французский король, приветственно улыбаясь, протянул ему жемчужное ожерелье с подвешенным к нему золотым медальоном.
— Только не дарите это моей сестре, мессир! — голос Филиппа был мягок, но взгляд настораживал. — Ей сегодня уже выпала удача, пожалуй, хватит!
— Благодарю, ваше величество! — Эдгар умидрился низко склониться в седле, а затем, подняв голову, посмотрел на Абризу.
Девушка была и впрямь очень хороша, вблизи даже лучше, чем на расстоянии. Нежное овальное личико под розовым шёлком чалмы казалось совершенно детским, особенно благодаря пухлым наивным губам и залившему щёки абрикосовому румянцу. Карие удлинённые глаза с пушистыми ресницами смотрели восхищённо и немного растерянно. Грудь под золочёной тканью вздымалась, выдавая отчаянное волнение.
— Госпожа! Простите мне мою дерзость... Это вам!
Ожерелье, протянутое на конце меча, почти коснулось колен юной принцессы. Та ещё сильнее зарделась и в смятении посмотрела на Элеонору. Потом что-то тихо шепнула ей.
— Леди просит вас открыть ей своё лицо! — сказала королева-мать.
Эдгар не снял, а сорвал шлем, сбросил шапку и капюшон, и мокрые от пота светлые волосы облаком окружили его лицо, покрытое в этот момент почти таким же ярким румянцем, как и лицо девушки.
И тогда Абриза улыбнулась робкой, но радостной улыбкой. Эдгару вдруг показалось, что он когда-то уже видел эту улыбку, видел и это чудесное лицо, и эти пышные ресницы над задумчивыми глазами. Но это было лишь впечатление — нет, он никогда не видел её.
— Вы очень красивы, рыцарь! Благодарю вас!
Она произнесла это на совершенно правильном французском языке, но её голос дрогнул. Дрогнула и рука, которой дочь султана взяла с кончика меча драгоценный подарок.
— Пожалуй, я выбрал себе соперника! — послышался за спиной Эдгара густой сильный голос. — Вы чересчур легко победили моего друга, мессир, и чересчур легко делаете подарки совершенно незнакомой даме. Ваш конь не выглядит утомлённым, а вы и подавно. Ну как, позволите мне изменить соотношение сил и доказать, что англичане и на этом турнире лучше французов?
Прежде, чем Эдгар осознал, КТО вызвал его на поединок, он успел услыхать испуганный шёпот Элеоноры Аквитанской:
— Что ты, Ричард! Это его первый турнир... Да ты же убьёшь его!
— А Лесли его убил? — огрызнулся король Англии, соскакивая с барьера и движением руки подзывая оруженосцев. — Так что, сир Эдгар? По правилам турнира вы можете не принимать второго поединка и отклонить мой вызов...
— Нет, я его принимаю! — неожиданно для себя воскликнул Эдгар.
И удивился тому, как громко прозвучал его голос. Это было потому, что кругом разом наступила полная, совершенная тишина. Слышно было только далёкое восклицание Луи:
— Да он сошёл с ума!
— Коня! — не крикнул, а прорычал Ричард. — Н-ну, поглядим, бывают ли на турнирах случайные победы!..
Эдгар поднял кольчужный капюшон и с трудом оторвал взгляд от карих глаз юной Абризы. Что такое с ним случилось? Это было в его жизни впервые — чтобы просто так, ни с того ни с сего, взгляд женщины заворожил его и вызвал такое волнение. И такую дикую веру в себя, что он, не раздумывая, принял вызов самого страшного противника, который только мог ему встретиться. Не считая сира Седрика, с которым он в здравом уме никогда не скрестил бы копья или мечи...
Труба герольда снова прогремела над ристалищем. Никто уже не замечал, что день склонился к вечеру, что уже вот-вот наступят сумерки, что пора бы зажечь факелы. Все взгляды приросли к двум тёмным силуэтам, к фигурам двух всадников по разные стороны поля.
И вот оба сорвались с места. Кони распластались над землёй. Быстрее. Ещё быстрее! Цветная полоса почти слилась с землёй, её уже не было видно ни тому, ни другому.
Удар! Эдгар почувствовал, как тупой конец копья обрушился на него, точно нацеленный в лоб, как загудел шлем и болью отозвалась голова... Но он тоже попал! И, пожалуй, на этот раз, поражённый единственной мыслью — нужно победить, он ударил ещё сильнее, чем в поединке с Лесли Вилродом.
Вся площадь взвыла и снова замерла. Оба всадника разом вылетели из седла, упали, прокатившись по земле, потом вскочили.
— Продолжаем! — спокойно, с чуть заметной хрипотцой произнёс Ричард и возвысил голос: — Мечи сюда!
— Нет! — почти с тем же спокойствием возразил Эдгар. — Нет, так я не согласен. Я не подниму меч на великого короля и великого воина. Я не осмелюсь рисковать вашей жизнью, мессир!
— Какого дьявола?! — теперь это был уже настоящий львиный рык. — Как ты смеешь отказываться от поединка, если я требую продолжить его?! Три месяца назад, в Мессине, ты, помнится, преспокойно поднял на меня меч!
— Тогда я не знал, что сражаюсь с королём Англии! («И вообще, это был не я! Но и Луи тоже едва ли пошёл бы на это...» — метнулось в голове юноши).
— Ты не можешь не драться, если я тебе приказываю! — крикнул Ричард.
— Я признаю себя побеждённым! — твёрдо сказал кузнец.
— Как ты можешь признавать, если ты ещё не побеждён?! Я не верю, что ты струсил, а твоё великодушие мне не нужно! Мечи!
Король выхватил меч из рук подбежавшего оруженосца, едва не обрезав тому пальцы, затем швырнул второй меч к ногам противника.
— Бери меч и дерись! Слышишь?!
— Нет. Если я прогневил вас, ваше величество, убейте меня.
Несколько мгновений Ричард Львиное Сердце стоял, в ярости сжимая меч, держа его почти возле самой груди рыцаря. В узкой прорези его шлема Эдгар видел глаза, полные пламени.
— Неужели христианский король убьёт человека, который его так любит?
Прозвеневший в полной тишине детский голос заставил вздрогнуть и короля, и его соперника. Оба разом обернулись. Юная Абриза стояла в двух шагах от них. В её лице были изумление и гнев. Казалось, она готова схватить Ричарда за руку.
Львиное Сердце как-то странно посмотрел на девушку.
— С чего ты... с чего вы решили, что я хотел его убить? И в мыслях не было! Ладно, сир Эдгар: вы признали своё поражение, я готов признать своё. Кстати, в моей жизни оно — первое. Сегодня мы с вами были равны.
Глава шестаяЯблоко от яблони
— Твоя Клотильда слишком много болтает! Что если среди крестоносцев распространится молва о взятой в плен дочери Саладина?
— Я уверена — Эдгар никогда никому не скажет.
— Допустим. Но всё же это глупо. Глупо и недостойно. Он ведь и на самом деле может в неё влюбиться!
— В двадцать лет человек всегда в кого-то влюблён. Между прочим, до того, как увлечься Абризой, он был влюблён в твою жену. Тебе это больше нравится?
— Меньше. Но, думаю, в мою жену влюблена половина лагеря. Вторая половина влюблена в тебя, матушка!
— О, Боже! — Элеонора сморщилась, но не от досады, а от того, что уколола палец иголкой (вышивать она пыталась научиться шестьдесят лет, и ничего не получалось!). — О Боже, Ричард! Лести ты выучился от сарацинов, что ли? Ну, а если серьёзно, то я восхищаюсь тобой! До последнего мгновения не верила, что ради моей просьбы ты это и в самом деле сделаешь. Там, на турнире...
— Что сделаю? Неужели ты поверила, мама, что я это сделал нарочно?! Уж круга три я бы его погонял... Нет, это он сам.
— Не верю! — и королева вновь с яростью воткнула иглу в пяльцы.
— Правда, сам! Ему повезло: это проклятая лихорадка делает меня таким медлительным... Но и твой Эдгар молодец. Он с такой силой двинул мне по башке, что она чуть не раскололась! В точности, как молотом в кузнице. Видишь, как хорошо приложил?
Ричард поднялся с низкой лежанки, почти достав головой свод материнского шатра и прошёлся взад-вперёд, время от времени прикладывая ко лбу большую медную монету. Выпуклая лиловая шишка под самыми волосами была не особенно заметна, но причиняла боль, и это злило короля: он представлял себе, сколько насмешливых песенок уже сочинили об этой шишке в лагере германцев, датчан, да, скорее всего, и французов.
— Так что мы будем дальше делать с дочерью султана, а, матушка? — спросил Львиное Сердце, раз пять смерив небольшой шатёр своими широкими шагами.
Элеонора оторвалась от работы и подняла к сыну серьёзный взор:
— Я думаю, придётся вернуть её отцу.
— Ты думаешь?
— А что? Или у тебя мало заложников-магометан? Даже если кто-то из рыцарей и впрямь прослышит про знатную пленницу, никто не посмеет осудить твой благородный поступок. Если султан не сдержит слова, то отвечать за подлость мужчины мужчинам и надлежит. Так ты и скажешь рыцарям.
Ричард усмехнулся.
— У тебя воображение, как у двадцатилетней.
— Что ты! Двадцатилетняя сочла бы мою затею низкой... Если бы я сама не была в этом заинтересована. Хочешь спросить, что я собираюсь сделать потом?
— Не хочу. Не то ещё проговорюсь кому-нибудь. Мы здесь пьём много вина, а оно порой развязывает язык...
Этого разговора королевы-матери и её сына никто не подслушивал. Не то он показался бы любому, кто бы его ни услышал, загадочным и непонятным. Впрочем, мать и сын нередко говорили меж собой, не вдаваясь в подробности. Они давно слишком хорошо понимали друг друга, чтобы тратить время на лишние слова. На первый взгляд резкий, вспыльчивый, порою грозный король мало походил на ироничную, спокойную и мудрую Элеонору. В действительности они были почти одно и то же — одинаково стремительные, непреклонные в принятом решении, бестрепетные и отважные до полного презрения к смерти. За долгие годы меж ними бывало и отчуждение, и временами вражда, но то, что их связывало, всегда было сильнее того, что могло их разделять. В сущности, Ричард стал воплотившейся в жизни мужской половиной Элеоноры, тем, чем ей хотелось бы быть самой, но чем женщина быть не могла. Она любила его всеми силами души, и он отвечал ей тем же, хотя в его жизни бывали дни, когда ему казалось, что он её ненавидит. Это была неправда: только мать до конца понимала его мятущуюся душу, и только он совершенно понимал её.
Он снова сел на лежанку и некоторое время с сочувствием следил за тем, как его мать сражается со своей вышивкой.
— Думаешь, мы дойдём? — спросил он, отвечая уже её мыслям, а не словам.
— Думаю, как и ты, — сказала она тихо.
— Значит, нет?
Элеонора грустно улыбнулась:
— Больше всего на свете мне хотелось бы думать иначе... Ночами я молюсь только об одном: чтобы ты дошёл! Но ты сам видишь, как искушает дьявол всех, у кого есть власть... Все эти твои князья, герцоги, бароны готовы передраться из-за ещё не существующей добычи... Да что там! С этим они бы ещё справились — всё же христианская Вера сильнее жадности. Но вот жажда славы и зависть... Ричард, Ричард! Если этим болеешь ты, то кто устоит?
— Я же не лучше других...
— Ты не лучше, ты больше. Нужно иметь очень большую душу, чтобы вместе со столькими грехами в ней помещалось не меньше добра. Они не устоят до конца, Ричард! И ты знаешь это лучше меня.
— Знаю. Но иногда мне кажется, что можно было бы захватить Иерусалим и освободить Гроб Господень, взяв с собою только немногих, только самых лучших. Таких, как Иаков Авенский, как мои друзья граф Лесли и Блондель. Хотя Блондель больше трубадур, чем рыцарь, но в бою он не дрогнет. А ещё твой любимец Эдгар Лионский, его друг-близнец граф Луи Шато-Крайон, ну и этот невероятный богатырь Седрик Сеймур... Я бы пошёл туда только с ними одними.
Элеонора рассмеялась. Отложив пяльцы, она запустила руку в густые каштановые кудри сына и принялась их ерошить и трепать. При этом у великого короля и воина сделалось самое глупое выражение лица. Казалось, он готов замурлыкать. Впрочем, львы мурлычат не хуже котов, только их мурлыканье пугает робкие души почти как их рык.
— В детстве, помнишь, ты часто спрашивал, может ли один рыцарь победить тысячу сарацинов? И когда тебе пытались объяснить, что это невозможно, кричал: «Но ведь Бог сильнее всех-всех сарацин вместе! И если Бог будет с рыцарем, почему же он не победит?!» И ещё, когда тебе говорили, что в рай попадают не только воины, ты удивлялся: «Но как же прийти в Царство Небесное и сказать, что не защищал Христову Веру? Кто же туда пустит?» Да... В душе я всегда была с тобой согласна.
— А теперь?
— И теперь тоже... Послушай, почему ты торчишь в шатре у старухи-матери, а не у молодой жены?
Ричард засмеялся:
— Она спит. Ночью нам... не спалось. И потом — разве к жене идут со слабостью? Слабость я могу показать только тебе.
Она нахмурилась:
— А что ты будешь делать, когда я умру?
— А ты не умирай раньше меня! — упрямо проговорил он.
— Это жестоко, Ричард. Жестоко просить мать пережить сына... Двух сыновей я уже пережила, но я не любила их так, как тебя[42]. Впрочем, проси не проси, но это ведь не от нас с тобой зависит. Послушай, вели принести вина. Что-то меня тянет смочить горло и смочить не водой. У меня в шатре был кувшинчик, но отчего-то быстро опустел. Давно подозреваю Клотильду в тайном пристрастии к вину.
Ричард вновь встал.
— Ты хочешь, чтобы я звал пажа, вместо того, чтобы сделать десять шагов до своего шатра? У меня как раз есть отличное кипрское зелье! И вообще, если я влезаю в кольчугу без помощи оруженосца, то с кувшином справлюсь и подавно!
Однако сделать к своему шатру король успел только восемь шагов. На его пути выросла высокая фигура, и он сощурился, не для того, чтобы хорошо разглядеть подошедшего к нему рыцаря, а чтобы разобраться, кого именно он видит — графа Шато-Крайона или Эдгара Лионского. До сих пор он легко различал их, лишь когда они стояли рядом.
— Добрый день, ваше величество! — и рыцарь склонился так низко, что светлые кудри начисто скрыли его лицо. (Ещё не легче!)
— Добрый день, сир... Эдгар! Не сгибайся так, не то я буду думать, что путаю тебя с молочным братом. Что это ты в самое пекло шатаешься по лагерю? Или моя матушка позвала тебя?
Эдгар Лионский (это был действительно он) покачал головой. Он был не в боевом облачении, однако одетый в простые холщовые штаны и широкую рубашку выглядел, пожалуй, ещё крупнее и крепче: тонкая ткань обрисовывала его железные плечи, а широкий вырез открывал налитую мускулами шею. Лицо юноши давно и прочно покрыл красивый южный загар, с которым выгодно контрастировали его волосы, и очень подходили его чёрные блестящие глаза.
— Королева не звала меня, мессир! Я пришёл к вам.
— Так. И надолго? Я как раз от королевы-матери, и мы не закончили с ней разговора.
— Я могу прийти в другое время...
— Да нет. Когда говорят мужчины, женщина может и подождать. Заходи в шатёр, сир рыцарь! И выпьем с тобой по стакану вина: я собираюсь отнести его к матушке и хотел бы знать, насколько хорош его вкус. Заходи же, на солнце слишком жарко.
И он повелительно подтолкнул молодого человека ко входу в своё жилище.
Глава седьмая«Я, милостью Божией, король...»
Эдгар, войдя в просторный шатёр Ричарда, смущённо взял с одного из ларей кувшин, на который указал Львиное Сердце, наполнил два серебряных кубка и почтительно подал один из них королю. Тот залпом выпил вино и прищёлкнул языком:
— Только ради этого вина стоило завоёвывать Кипр! Ну так что у тебя ко мне? Я слушаю.
Идя сюда, Эдгар твёрдо решился быть откровенным, но сейчас, под пронзительным взором Ричарда, вдруг смешался. Ему ясно вспомнился огонь ярости, который он видел в этих тёмных, не карих, но скорее густо зелёных глазах там, на ристалище, и душу кольнула холодная игла страха. Однако отступление было теперь невозможно: если он не скажет всего, что хотел сказать, то будет презирать себя до самой смерти, когда бы она ни наступила...
— Ваше величество! С тем, что я должен вам рассказать, мне, верно, надлежало бы вначале прийти к королю Франции, но случилось так, что именно вы дали мне важное поручение в Мессине, которое я сумел исполнить, именно с вами я дважды посмел выйти на рыцарский поединок, значит, именно вам и должен сознаться... По крайней мере, вам первому!
— Ты говоришь загадками! В чём ты собираешься сознаваться?
— В преступлении, за которое полагается смертная казнь, насколько мне известно.
И так как Ричард ничего больше не спросил, лишь изумлённо глядя на Эдгара, тот выдохнул с решимостью отчаяния:
— Ваше величество, я не рыцарь! Я обманул всех и вас первого...
Король продолжал молчать, глядя на молодого человека с каким-то странным выражением. Но это был определённо не гнев, и Эдгар продолжал, на одном дыхании:
— Мой отец действительно благородный человек и знатный рыцарь. Его зовут барон Раймунд Лионский, и это он позволил мне взять его родовое имя, когда благословил уйти в крестовый поход. Моя мать, которую барон Раймунд встретил после смерти своей супруги и сильно полюбил, была дочерью кузнеца, и отцова родня никогда не позволила бы ему с ней обвенчаться. Поэтому я вырос в доме деда, и тот обучил меня своему ремеслу. Но барон при этом всегда нам с матерью помогал, а мне даже сумел дать некоторое образование. Наш предок — дед моего отца и мой прадед — знаменитый Эдгар Овернский, герой первого крестового похода. Я прочитал у отца старую рукопись: там сир Эдгар, в честь которого меня окрестили, рассказывает о своих подвигах, о жизни рыцаря и о священном долге защищать нашу христианскую Веру... И я понял, что не смогу прожить всю жизнь в своей кузнице — моя кровь закипела, я уже ничего не мог поделать с собой. Конечно, было бы честно пойти в поход простым воином, но ведь воин должен идти в войсках своего сеньора, а кто бы взял меня? Отец уже стар и не воюет, а мой друг и молочный брат Луи Шато-Крайон беден, ему не собрать себе дружины. Я мог стать его оруженосцем, но он не согласился бы на это: мы всю жизнь дружим как равные, и он никогда не напоминал мне, что один из нас — граф, а другой — бастард! И я стал преступником, присвоив себе достоинство рыцаря! Хотя высокой чести, которую это звание даёт, смею сказать, наверное всё же не опозорил...
Эдгар умолк. Всё это время он смотрел в лицо короля и видел в этом лице лишь напряжённое внимание. Закончив, молодой человек вдруг сообразил, что всю свою исповедь должен был бы произнести, встав на колени перед Ричардом, однако он об этом позабыл, а падать на колени сейчас казалось уже глупым, если не трусливым: получится, что он вымаливает пощаду.
Ричард понял, что рассказ окончен, и некоторое время, казалось, что-то сосредоточенно обдумывал. Потом вдруг слегка ударил себя ладонью по лбу.
— Как же я сразу-то не понял! — воскликнул он. — Ну, парень, раз уж признался, признавайся до конца... Тогда, в Мессине, на турнире, я ведь победил не тебя! Это твой молочный братец полез со мной в драку, перед тем покусившись на даму, которой я оказывал внимание. Это он поклялся, исполняя закон поединка, выполнить моё требование и потом, уже узнав, что я король, дал обещание доставить в Мессину мою невесту принцессу Беренгарию! А потом, как я теперь понимаю, хитрейший Филипп-Август, надеясь прикрутить меня к французскому трону ещё и женскими подвязками, пытался навязать мне женитьбу на Алисе Французской, своей сестрице, спутавшейся три года назад с моим отцом... И Филипп послал своего вассала графа Шато-Крайона во Францию за Алисой. Так? Ведь так? Получилось, что один и тот же человек получил два поручения, которые нужно было исполнить одновременно, и по законам чести не мог отказаться ни от того, ни от другого! История, которую не сочинил бы никакой менестрель! Я прав, Эдгар? Говори!
Кузнец почувствовал, что земля уходит у него из-под ног. Он готов был ко всему, допускал даже, что Ричард просто убьёт его на месте... Но ему и в голову не приходило, что своим рассказом он выдаст Луи! Что же теперь будет?!
Смертельная бледность молодого человека никак не могла укрыться от пронзительного взгляда короля. И сама по себе стала ему ответом, хотя губы Эдгара не шевельнулись, разве что сжались ещё плотнее.
— Молчишь? — тихо спросил Ричард и усмехнулся. — Ну да, конечно... Ты готов был обрушить мой гнев на себя, но не на друга. А ведь он всё это и придумал, да? Ты бы до такого не додумался! В Мессине тебя и не было, не то по лагерю уж точно поползли бы слухи о двух столь похожих друг на друга рыцарях... Спросишь, как я понял, что там был не ты, а Луи? Да это уж совсем просто: вы же дерётесь совершенно по-разному! Абсолютно! Вообще нет двух воинов с одинаковым ударом, ну а у вас всё разное, хоть вы и похожи почти как два яблока с одного дерева. Я могу забыть лицо, голос, имя, но манеру драться не забуду и через десять лет! Ладно, не смотри так — ничего я не сделаю твоему Луи. Тем более, что он — рыцарь, граф и не мой подданный. И он спас мне жизнь, так что я не имею права даже просто гневаться на него. А ты, как я понимаю, пришёл сознаваться, чтобы напомнить мне об обещании дать тебе ещё одну награду за твой подвиг. Да? Ведь смешно же получить за разрушение Проклятой башни всего лишь жизнь и свободу мальчишки-сарацина! Ты пришёл просить меня сделать тебя рыцарем, Эдгар Лионский, или как тебя пока что следует называть?
Молодой человек растерялся. Он втайне надеялся на снисходительность Ричарда, даже ждал её в глубине души, но этот почти небрежный вопрос показался совершенно диким после такого полного и позорного разоблачения.
— Ваше величество... Я...
— Погоди! — король опустил голову, и когда поднял её, кузнец с изумлением увидел, что глаза монарха смеялись. — Так вот отчего тебя так любит моя матушка!.. Ты чем-то похож на неё, а раз так, то чем-то похож на меня.
Ричард поднялся и обвёл свой шатёр глазами, явно что-то отыскивая. Потом нахмурился и рявкнул, оборачиваясь к проёму:
— Винсент! Винсент, чтоб ты провалился в преисподнюю прямо отсюда! Быстро ко мне!
Младший оруженосец короля, хотя и находился в это время довольно далеко от шатра, влетел туда почти мгновенно.
— Чтоб у тебя нос прирос к подбородку! Сколько раз я тебе говорил: оружие уносить нельзя! Куда ты, урод окаянный, подевал мой меч?!
— Ва... Ваше величество!.. — парень со страху едва мог выдавить из себя слово. — Но... вы были у её величества, а... а я просто хотел наточить ваш меч, вы же сами приказали! А в шатре и другого оружия полно.
— Плевать я хотел на другое оружие! Наточить меч я тебе приказал ещё вчера — думаешь, не помню? Давай его сюда и проваливай, пока я совсем не рассердился!
С этими словами Ричард выхватил у оруженосца меч и, когда испуганный воин исчез за пологом, вновь повернулся к Эдгару:
— Ну и что ты смотришь на меня с таким глупым видом? Прости, но я не хочу, чтобы при этом кто-то был, не то уже завтра Леопольд Австрийский, герцог Бургундский и все эти раззолочённые гуси, нацепившие на себя всё тряпьё, что нашлось в магометанских сундуках, насочиняют куплеты о том, как Ричарда Львиное Сердце вышиб из седла простолюдин! Я не доставлю им такого удовольствия... Да по правилам и не обязательно, чтобы здесь был кто-нибудь, кроме Господа Бога и нас двоих. Преклони колена!
Переставая верить в происходящее, Эдгар не упал, а рухнул на колени перед королём, всё ещё сомневаясь, а не снесёт ли ему тотчас голову длинный королевский меч... Но над его склонённой головой прозвучали слова, произнесённые уже совершенно другим голосом — Ричард говорил, и каждое его слово словно отдавалось ударом колокола:
— Я, Ричард Плантагенет[43], милостью Божией король Англии, герцог Нормандии и Аквитании, граф Анжу, властью и правом, данными мне Богом, произвожу тебя, Эдгар, сын Раймунда Лионского, в рыцари! И да ниспошлёт тебе Господь милость Свою и дарует славу твоему мечу! Встань, сир Эдгар, отныне ты — рыцарь, и твои будущие победы в твоих руках!
Молодой человек едва почувствовал троекратное прикосновение тяжёлого меча к левому, правому и вновь левому плечу. Всё совершилось так быстро, так просто, почти обыкновенно... Но это было именно то, о чём он молился и мечтал до поры только в самых неясных снах, а в последнее время в самых дерзких своих надеждах.
— Ну вот! — Ричард знаком велел Эдгару подняться с колен и указал на кувшин и кубки: — Стоит выпить теперь за нового рыцаря.
— А можно и мне? Я радуюсь этому событию не меньше, чем вы оба!
В проёме шатра стояла Элеонора и со сдержанной улыбкой переводила взгляд с сына на вновь посвящённого.
— Только не подумай, Ричард, что я пришла подсматривать! Просто мне надоело ждать, когда же ты принесёшь обещанное вино. Я откинула полог шатра и увидала сира Эдгара на коленях, тебя с мечом...
— И наверняка этому не удивилась! — воскликнул король, подставляя третий кубок к двум первым. — Думаю, ты куда раньше меня догадалась...
— Я догадалась в тот день, когда Эдгар приехал в Кентербери, — королева подошла и ласково положила руку на плечо рыцаря. — Но не сомневалась, что ты в конце концов восстановишь справедливость, сын мой...
— Могла бы сказать мне, — не обиженно, но с досадой заметил король. — А вдруг этот отважный лгунишка явился бы со своей исповедью в неподходящее время. Что если я был бы в самом мерзком расположении духа? Я же мог его убить!
Королева махнула рукой:
— О, что ты! Неужто я не знаю, в каком случае ты можешь убить, а в каком — нет? Ему это не грозило. На самый худой конец бедняге пришлось бы совершить ещё пару подвигов, чтобы заслужить посвящение.
Глава восьмаяДама сердца
Через некоторое время Элеонора вышла из шатра своего царственного сына вместе с молодым рыцарем. Эдгар так и не проронил ни слова с того момента, как меч короля трижды коснулся его плеч. С одной стороны, он понимал, что нужно бы поблагодарить Ричарда, поклясться в преданности делу Гроба Господня и пообещать сражаться с ещё большей доблестью, а с другой стороны, никакие слова не казались ему достойными поступка короля и всего того, что только что произошло.
Он опомнился, только заметив, что они с королевой отошли уже довольно далеко и от английского стана, и от самого лагеря. Вокруг них простиралась расплавленная полуденным солнцем Акрская равнина, и воздух тёк и струился вокруг, дрожа, размывая очертания камней, редких кустов, далёкого силуэта городской стены.
— Странно! — проговорила Элеонора, первой нарушив молчание. — До сих пор я умела читать только мысли Ричарда. Но сейчас, мне кажется, я знаю, о чём думаете вы, мессир!
От этих слов юноша вдруг очнулся.
— Его величество говорил мне, что у нас с ним есть что-то общее. Хотя это едва ли так. Я думаю о том, что теперь мне, чтобы оправдать такую милость, видимо, придётся погибнуть в бою...
— О, это лучшая смерть для любого рыцаря! — глаза королевы молодо блеснули, она щёлкнула пальцами, как делала, развеселившись. — Но советую вам умереть в бою лет этак через сорок. А можно и позже: я убедилась, что и в старости можно найти немало радостей жизни... Но вы думали не только об этом. Вы решали, возможно ли вам теперь, став рыцарем, добиться руки принцессы? Ведь так?
Молодой человек вспыхнул. Что, в конце концов, за дело этой невероятной женщине до его сердца?! Однако глаза Элеоноры, её поразительные тёмные глаза смотрели на него с такой лаской, что он смутился и отвёл взгляд в сторону.
— Если вы о сарацинской пленнице...
— Ну конечно! Кроме неё, в лагере есть только одна принцесса — Алиса. Да и та вот-вот уедет во Францию, Филипп уже решил это. Но вы же не встанете на пути своего лучшего друга, как ни прекрасна эта француженка!
— Нет, — Эдгар ответил улыбкой на улыбку Элеоноры. — Да я о ней и не думал. Однако не могу же я просить руки пленницы?
Королева живо схватила его за локоть, снизу вверх засматривая ему в лицо:
— А вы бы попросили? Неужто, повидав её один раз, вы потеряли голову?
— Нет, миледи! Хотя, возможно, да. В этой девушке есть что-то особенное. Я бы даже не сказал, что она поражает красотой, бывают женщины и красивее. Но в ней... в ней... Даже не знаю, как это сказать!
— Как бы это ни говорилось, мессир, но вам придётся долго добиваться её, если только ваше рвение вскоре не исчезнет, как обычно и бывает с мужчинами. Мой сын намерен вернуть Абризу Саладину. Женщину не пристало держать в заложницах, а если придётся говорить с сарацинами о перемирии, то благородство короля, надеюсь, будет оценено. Правда, Саладин едва ли умеет быть благородным, но притворяться благородным, скорее всего, умеет. И, возможно, если мир будет заключён, султан и захочет упрочить его, отдав дочь в жёны христианину.
— Но ведь не простому рыцарю! — воскликнул Эдгар и сам поразился горечи, прозвучавшей в его голосе. («Как странно! Мне даже не хочется спросить у Элеоноры о том, кто говорил с нею ночью, в её шатре... — проступила и погасла почти случайная мысль. — Да и не признаваться же, что я их подслушал! В конце концов, может, это была Клотильда. В таком случае, избави Бог!»)
Элеонора вновь быстро взглянула на него:
— У германцев есть пословица: Аппетит приходит во время еды! Час назад вы были простым кузнецом. Я ведь не ошиблась, верно? А теперь вам мало того, что вы — простой рыцарь? Ну-ну? А что, если бы Абриза была не дочерью султана? Тогда вы бы на неё и не посмотрели?
— Возможно, — честно ответил Эдгар. — Но я уже посмотрел на неё. И теперь мне бы очень хотелось, чтоб она была мне ровней. Говорят, это даже прекрасно, когда дама сердца недоступна, когда её происхождение стоит между нею и рыцарем. Возможно, но в этом отношении я вовсе не рыцарь! Я бы хотел иметь право обнять даму сердца и в конце концов назвать её своей. Мой прадед Эдгар Овернский женился на дочери эмира. Эмира, а не султана. Её тоже звали Абризой, и она вовсе не сочла, что бедный рыцарь не слишком знатен для неё. Но ведь и сам Саладин не родился наследником султана...
— Вот именно! — засмеялась королева. — Он просто-напросто самозванец. А раз так, то дело за малым — победить его в битвах! Но он... О Боже милостивый! Что это?!
По равнине на них стремительно надвигалось большое облако пыли — кто-то скакал во весь опор. Дрожащий воздух мешал определить расстояние, но видно было, что всадник приближается с сумасшедшей скоростью.
На Эдгаре не было боевых доспехов, однако меч висел у пояса, и рыцарь, не раздумывая, обнажил его, готовый защитить королеву от любой, какой угодно опасности.
— Погодите! — Элеонора сощурившись всмотрелась и вновь положила руку на локоть своего спутника. — На этот раз подвига не получится: это не враг, а ваш добрый товарищ сир Седрик. И, кажется, он везёт какой-то подарок!
Седой Волк в полном боевом облачении, только что без гамбезона, подскакал вплотную к Эдгару и королеве и вздыбил своего громадного коня почти у них над головами.
— Здравствуйте, ваше величество! Добрый день, Эдгар! А не далеко ли вы забрались от лагеря?
— Вы-то, судя по всему, забрались куда дальше! — усмехнулся молодой человек. — И кого это вы притащили?
Он уже рассмотрел то, что издали привлекло острый взор Элеоноры: поперёк седла позади старого рыцаря лежало нечто, напоминающее полосатый вытянутый мешок. На самом деле то был сарацин в полосатом халате и такой же чалме, причём халат был напялен на боевую кольчугу. Руки и ноги его были аккуратно связаны его же собственным поясом, разделённым на две части, а добрая половина чалмы ушла на то, чтобы приторочить пленника к седлу рыцаря.
— Откуда вы его взяли, сир Седрик? — спросила Элеонора, с любопытством рассматривая сарацина. — Вроде бы на мирного купца он не похож.
— Стал бы я таскать в лагерь купцов! — обиделся Седой Волк. — Они и сами всё время вьются вокруг нашего стана, не хуже ос или мух! А это — весточка от Саладина, чтобы мы не забыли о его существовании. Я поехал с утра к реке — захотелось искупаться. Смотрю — а берег-то по другую сторону истоптан лошадьми... Кто-то подъезжал совсем близко к лагерю, и лошади, по следам видно, были не вьючные, а боевые. Поехал по следу. Слышу, птицы за рощей вопят — значит, кто-то есть там. Ну и я решил не таиться — ведь следов было по меньшей мере десяток, не испугаются же они, решил я, одного-единственного рыцаря! Правда, не так давно Эдгар со своим молочным братцем распугали такую же добрую компанию, наскочив на них в чём мать родила, зато с топорами... Ну, эти оказались не из пугливых — все вдесятером на меня и кинулись, прямо из-за деревьев, да ещё вначале выпустили полдюжины стрел — вон, в щите у меня так одна и торчит. Я понял, что это разведчики — они крутились вокруг лагеря, чтобы проверить нашу бдительность, а может, кто знает, у них здесь есть и лазутчики... Поэтому решил одного привезти живым. Пускай наши предводители с ним побеседуют, тем более, и переводчики есть — вон, у Эдгара служит этот парнишка, со стены... Так что моему бедному коню вместе с моей тушей пришлось тащить ещё и этого красавца.
— А куда делись остальные? — спросил Эдгар, усмехаясь, потому что ответ хорошо знал.
— А куда же их девать! — Седрик пожал мощными плечами под сетью толстых железных колец. — Там они и остались. Все девять. Даже отсюда слышно, как радуются вороны!
Элеонора, запрокинув голову, смотрела на гиганта с восхищением, которого и не собиралась скрывать. Даже лёгкое покрывало соскользнуло с её головы, открывая обвившие голову толстые косы. В ярком солнечном свете они отливали старой бронзой.
— Вот! — проговорил Седрик и с юношеской лёгкостью соскочил с седла. — А я-то думаю, куда девать эту штуковину?
И он отцепил от пояса тонкий золотой обруч, украшенный россыпью мелких рубинов.
— Знаете, бедуины обожают таскать на головах платки. А среди этих разбойников как раз было двое бедуинов. И у одного вместо обычного шнура платок был подхвачен этой вот золотой пустяковиной. Я сперва снял её мечом с его подлой башки, а потом снял и саму башку, но обруч остался чистеньким. Думал, ведь и девать-то мне его некуда. А сейчас вижу, что он очень подойдёт к вашим волосам, леди Элеонора. Если только вы не сочтёте это дерзостью с моей стороны.
— Отчего же? — она взяла украшение и подняла вверх, любуясь игрой солнца в алых камнях. — Вас не было на турнире, мессир, — понятное дело, вы боялись перекалечить наших рыцарей. А я, признаюсь по совести, ждала, что вы завоюете какую-нибудь награду и подарите своей королеве. Но теперь вы оправдались. Благодарю!
Элеонора надела обруч и только после этого небрежно поправила своё покрывало.
— Я рад, что угодил вам! — Седрик поклонился, и впервые Эдгар заметил в его громоздкой фигуре, в его всегда таких твёрдых и точных движениях некое изящество, будто вся лишняя тяжесть вдруг слетела с него в это мгновение. — Однако надобно ехать. Боюсь, я слишком сильно скрутил сарацина — не хочу, чтобы он умер, не доехав до лагеря.
Прыжок в седло, и вот уже пыль, заклубившись, осела там, где проскакал Седой Волк на своём огромном коне.
— Видите, кому-то ещё могу нравиться и я! — задумчиво произнесла королева, трогая пальцем подарок рыцаря. — И самое смешное, что мне это до сих пор приятно. Мы, женщины, неисправимы, мессир! Подумайте, прежде, чем навсегда связать себя с женщиной...
— Вы нравитесь, по крайней мере, ещё одному мужчине, которого я хорошо знаю, — улыбаясь, заметил Эдгар. — Если только возможно называть его мужчиной.
— Это вы о ком? — с живостью осведомилась королева.
— О моём оруженосце Ксавье, которого вы, ваше величество, услали на Кипр. Он влюблён в вас и почти этого не скрывает!
Элеонора расхохоталась.
— О, вот тут вы правы, Эдгар... Называть маленького Ксавье мужчиной едва ли возможно. Но я всё равно рада, что он меня любит.