Ричард Львиное Сердце — страница 5 из 11

Глава перваяКровь правоверных

В синем бархате ночного неба, сплошь исколотого звёздами, пронёсся и пропал огненный след. Потом второй, потом ещё... Некоторые верят, что звёзды падают, когда души людей уносятся, покинув плоть, в иной мир. Отчего же тогда их так мало? Весь небосвод должен быть в этих огненных искрах!

«По крайней мере сегодня!» — подумал султан и отошёл от окна.

Его громадная армия стояла лагерем у подножия Рожковых гор, в пяти переходах от Птолемиады. Здесь находилось большое селение, в котором сто лет назад, до прихода крестоносцев, жили мирные ремесленники. И при крестоносцах они остались здесь жить, но рядом выросло ещё одно, почти такое же селение, — уже христианское, где тоже укоренились ремёсла — жители разводили лён и занимались ткачеством, а также научились у соседей-магометан делать цветную эмаль и украшать ею всевозможные глиняные поделки.

Когда султан со своим войском пришёл в эти места, христиане исчезли. Большинство из них не успели уйти — частью их перебили, частью угнали на невольничьи рынки Дамаска. Но странно — вскоре стали исчезать и жители соседнего селения — правоверные магометане. Они уходили сами, собирая нехитрый скарб и навьючивая его кто на ослов, кто на лошадей у кого что было. То ли их напугали несколько больших сражений, которые произошли, правда, не здесь, а на близлежащей Акрской равнине, но заставили думать, что война подошла очень близко, и это может стать опасным. То ли воины, занявшие все окрестности, слишком донимали собратьев по вере, изымая всё, что ни было у тех съестного и мало-мальски ценного. Так или иначе, за год селение опустело.

Салах-ад-Дин поселился в доме муллы, который, пожалуй, один не ушёл из селения. Вернее, ушёл, но не так: он умер вскоре после прихода сюда армии. Его старуха-мать осталась жить в низкой глинобитной хижине, прилепленной к дому, и каждое утро её заунывный голос прерывал вой шакалов в горных ущельях — она молилась, одновременно оплакивая всех своих умерших близких. Мулла и муэдзин, сопровождавшие армию султана, злились на старуху: приходила пора утреннего намаза, а их призывы к правоверным заглушал этот старушечий плач. Приходилось посылать к ней кого-то из воинов, чтоб настойчиво попросить замолчать.

В опустевших домах жили мамелюки[44] султана, его свита, наиболее отличившиеся в битвах воины. Часть построек отвели для раненых, в некоторых хранили оружие и продовольствие. Вместить всю армию, даже десятую её часть, оба селения не могли, и воины в основном ютились в палатках, густо окруживших каменные и глинобитные домишки. Обычно вечерами почти перед каждой палаткой зажигались костры, с разных сторон доносились звуки песен, где-то заводила плач зурна.

Эта ночь наступила в молчании. Огни затеплились лишь там, где разложили костры караульные, обязанные это делать даже при полной луне. Не было слышно голосов, никто не бродил меж палатками, как бывало всегда. И это глухое, враждебное молчание казалось осязаемо плотным, оно давило, вызывая безотчётный страх и желание закрыться в дальней комнате дома, где вообще не было окон.

Салах-ад-Дин Юсуф ибн Айюб, великий султан Египта, Сирии и Палестины, в детстве боялся таких глухих молчаливых ночей. Он боялся оставаться один в темноте, боялся теней, пляшущих на стене комнаты, когда в лунную ночь за окном метались летучие мыши, иногда шурша кожистыми крыльями по деревянной панджаре[45]. Его пугали чьи-то тихие шаги внизу, под стеной дома, и скрип одинокой телеги, зачем-то влекомой по пустой ночной улице. Ночь представлялась маленькому Салаху живым опасным существом, готовым напасть в тот момент, когда от страха перед нею начинает кружиться голова и ноги слабеют, когда сознаёшь, что убежать невозможно.

Отголоски этих детских страхов жили в его душе и по сей день, хотя он скорее умер бы, чем сказал об этом кому-нибудь. Но иной раз, когда в полной ночной тишине вдруг раздавался какой-то непонятный звук, напоминающий о тех давних ощущениях, он содрогался и весь покрывался холодным потом, так что иногда пот зримо выступал на его висках и на лбу.

Молчание этой ночи казалось Саладину особенно жутким. Потому что на сей раз оно имело причину. Огромный стан его армии молчал, полный укора, а быть может, ненависти...

За дверью прошуршали шаги, и султан поймал себя на том, что наполовину вытащил из ножен саблю. А ведь там уж никак не могло быть никого чужого! Караулы стояли и вокруг его дома, и на всех прилегающих к нему улочках, да и весь лагерь был надёжно охраняем. Чего же он боится? Он знал, чего. Сейчас, сегодня, после того, что случилось, даже самые преданные ему люди, быть может, уже не так стремятся хранить его жизнь! И в палатках, окунувшихся в ночное молчание, тихо-тихо, одними губами люди говорят друг другу:

— Для чего нам сражаться и умирать за того, кто своей волей предал жуткой смерти почти три тысячи правоверных? Если золото султану дороже тех, кто готов был идти за ним хоть в огонь, то для чего нам такой султан?

Шаги за дверью смолкли, и кто-то осторожно в неё постучал.

— Войди! — резко сказал Салах-ад-Дин, огромным усилием заставляя себя оторвать руку от эфеса сабли и перенести на свой шёлковый широкий пояс. (Если что, можно мигом вновь схватиться за саблю, а выходит она из ножен за одну долю мгновения — он долго выбирал для себя именно такую).

В дверях, освещённый небольшим светильником, который он держал в поднятой руке, стоял Асад-Ширали, один из его мулюков. Он был не только одет, но и в боевой кольчуге, которую никогда не надел бы просто ради внушительного вида. Значит, он чего-то опасается.

— Великий повелитель!

Кажется ему или на сей раз традиционное обращение звучит как-то мрачно-насмешливо?.. Конечно, кажется. Асад-Ширали суров и сдержан, если что, он скажет в лицо. А что скажет?

— С чем ты пришёл? — спросил султан.

— Мулюки спрашивают, объявишь ли ты наутро сбор и пойдём ли мы на христианский лагерь?

Салах-ад-Дин с трудом удержал готовые сорваться с губ бранные слова.

— Идти на их лагерь? Сейчас?! Они хотят, чтобы я угробил больше половины армии? Или им это нужно, чтобы потом меня же в этом и обвинить?

Он говорил почти спокойно, и, как обычно, его напускное спокойствие произвело должное впечатление. Если бы он показал одолевший его гнев и тайный страх, Ширали мог возмутиться. Но он лишь покачал головой:

— Великий султан! Минувшим днём ты допустил убийство почти трёх тысяч правоверных. В лагере ропщут. И если мы тотчас не сумеем отомстить за их смерть...

— Мы не сумеем! — твёрдо оборвал мулюка Саладин. — Лагерь христиан хорошо укреплён. Их много, и они успели оправиться после долгих битв за Акру. Вождём войска избран король Ричард, а он умеет побеждать, даже когда их много меньше, чем нас. Но сейчас их не меньше. И я не поведу армию на верную гибель!

Большие чёрные глаза Ширали сверкнули и погасли:

— Но отчего же тогда ты допустил смерть пленных, когда можно было их выкупить?

— Я не верил, что король христиан действительно убьёт их.

Понял ли преданный военачальник, что султан лжёт ему? Нет-нет, Салах-ад-Дин отлично понимал, ЧТО делает. И понимал, что если Ричард Львиное Сердце не совершит последний страшный шаг, то другие вожди христиан заставят его это сделать.

Прошёл месяц с тех пор, как к нему, Салах-ад-Дину, прибыли эмиры из осаждённой Акры и изложили условия сдачи города. И он принял эти условия. Через тех же эмиров пообещал отпустить две тысячи христианских воинов, пленённых им в нескольких битвах, выдать захваченное магометанами Древо Животворящего Креста и выплатить двести тысяч золотых червонцев. Он дал слово, и христиане отпустили эмиров и шейхов Акры, часть её жителей и гарнизона, оставив в заложниках две тысячи семьсот пленных.

Давая обещание, Саладин знал, что не выполнит его. Двести тысяч червонцев? Да на это можно вооружить ещё такую же армию! И отдать их христианам? А пленные? Это ведь не захваченные в городах перепуганные купцы или мастеровые. Тех давно продали на невольничьих рынках. В темницах султана, в крепких цепях ждали своей участи только сильные воины и рыцари, готовые вновь вооружиться и встать против его армии. Люди султана старательно распространяли вблизи захваченных крестоносцами городов вести о том, что многие пленённые Салах-ад-Дином христиане приняли ислам и встали под его знамёна. Это была ложь. За всё время противостояния таких случаев было пять или шесть. Даже в темницах, получая самую скудную пищу и нарочно подсоленную воду, изнывая в тяжёлых цепях, оставлявших кровавые следы на руках и ногах, измученные и истощённые, христианские рыцари смеялись над всеми обольстительными предложениями. И умирали, осеняя себя крестным знамением, со словами: «Господи! Прими душу мою во Царствии Твоём!» Нет, нет, отпущенные на волю, они снова пошли бы воевать с ним, Салах-ад-Дином. Что до Древа Животворящего Креста, то оно почему-то внушало султану особенный гнев и одновременно особенный трепет: он знал, что ничто так не воодушевляет его врагов, как одно только упоминание о Кресте, на котором умер Тот, Кому они молятся...

Месяц султан вёл переговоры с послами Ричарда. Просил подождать, предлагал иные условия, обещал вновь всё обдумать. И снова и снова вопрошал самого себя: обязан ли он сдержать данное слово? И спасти тех, кто, сдаваясь на милость победителей, верили, что он, Салах-ад-Дин, выкупит их жизни?

Чтобы не мучиться сомнениями относительно пленённых христиан, султан вскоре приказал умертвить их. И тогда впервые в глазах некоторых из своих приближённых прочитал изумление и гнев... Отдавая этот приказ, он как бы объявлял смертный приговор и своим единоверцам, оставшимся в руках неверных.

В этот день, в тот день, за которым наступила эта зловещая, полная молчания ночь, на равнину вблизи его лагеря вывели мусульманских пленных. В оковах, под охраной конных христианских воинов, они несколько часов простояли под яростным солнцем. И дважды выезжал герольд и, протрубив в рог, кричал на достаточно чистом арабском языке:

— Султан Египта! Исполнишь ли ты слово, данное христианским королям?

Ответом была тишина.

В час, когда солнце начало нисходить к западу, и тени стали вдвое длиннее предметов, которые их отбрасывали, от стоявшей позади пленных толпы воинов отделилась шеренга лучников. Они остановились в двадцати шагах от обречённых, замерли, ожидая команды, и когда выехавший вперёд рыцарь на коне взмахнул мечом, густой дождь стрел замелькал в воздухе...

Нет, нет, Саладин солгал сейчас Ширали! Он ЗНАЛ, что пленные умрут. И его воины, что встретили эту ночь молчанием и не разжигали костров, тоже ЗНАЛИ это...

— Так что же, великий повелитель? — голос Асада-Ширали был по-прежнему спокоен. — Мы как-нибудь ответим на гибель наших братьев?

Султан, сделав над собою усилие, повернулся к военачальнику спиной и, промерив комнату шагами, снова встал возле окна.

— Сейчас крестоносцы отдыхают, — проговорил он. — После взятия Акры они восстанавливают силы, но потом тронутся дальше. Цель их — Иерусалим, и они пойдут к нему. Значит, их снова ждут длинные переходы, безводные равнины, изнуряющее солнце. А главное: если сейчас они упоены победой и верят в благополучное будущее, то дальнейшие бедствия пути ослабят эту веру. Вожди их вновь начнут ссориться друг с другом. И тогда мы опять станем нападать на их армию, тревожить их на каждом переходе, настигать их обозы и забирать их продовольствие, убивать отставших. Когда же они ослабеют в пути, мы сможем дать сражение, потом, если будет нужно, другое. И постепенно мы разобьём их!

— Ты уверен в этом?

— Да.

— Лгал ли он на этот раз? Быть уверенным он не мог, но за все годы своего правления, своих походов и своих побед не раз убеждался — медленная победа всегда вернее победы скорой...

— Кровь правоверных! На нём кровь правоверных! Смотрите, мусульмане, это он убил ваших братьев!

Салах-ад-Дин вздрогнул и отшатнулся, отпрянул от окна. В свете укреплённого на стене факела по двору метнулась чёрная тень, потом остановилась, и он увидел старуху, мать муллы, вставшую прямо под окном и вскинувшую вверх сухие руки со сжатыми кулаками.

— Вся их кровь падёт на твою голову, нечестивец! — кричала женщина, и её глаза сверкали из глубоких глазных впадин. — Ты предал тех, кто молился тебе, как пророку! Убийца!

— Пойти и унять её? — глухо спросил Асад-Ширали.

Саладин покачал головой:

— Как ты её уймёшь? Не убивать же? Пускай кричит. Устанет и замолчит сама.

Но старуха не умолкала, и в конце концов к ней подошёл один из стражников и схватил за руку, чтобы увести со двора. Она завизжала, вцепившись ему ногтями в лицо. Стражник отшвырнул её, она кинулась снова и... напоролась на выставленную вперёд саблю. Потом воин осторожно вытер помутневшую сталь краем оставшейся в его руках чёрной чадры и, воровато глянув вверх, на окно, наклонился, чтобы поднять съёжившееся возле его ног тело.

— Вот видишь, — сквозь зубы произнёс Салах-ад-Дин, глядя в лицо Ширали. — И у правоверного воина не хватает выдержки. У христианских князей и королей её меньше: наши воины привыкли просто повиноваться и делать своё дело, а этим горделивым властителям всегда хочется больше, чем им дано, и больше, чем им удаётся. Нужно ждать, пока они покинут лагерь и выступят в поход.

Глава втораяСоблазнитель

Мутный сон овладел султаном только к рассвету. Ему снилось, что он скачет вдоль непрерывной гряды высоких, красных, как песок пустыни, скал. Скачет, что есть силы понукая коня, терзая его бока шпорами. А за ним, воя, мчится старуха в развевающихся чёрных одеждах. Она не просто бежит, но несётся громадными скачками, всё ближе и ближе его настигая. Он оборачивается, видит её оскаленные зубы (Вздор! Мать муллы была совершенно беззубая...), видит, как сверкают волчьи глаза в чёрных глазных впадинах. Конь хрипит, шатается. Вот споткнулся... И Салах-ад-Дин понимает, что страшная фурия сейчас его настигнет.

Струи холодного пота облили его лицо. Он закричал и открыл глаза. За окном звучал монотонный голос муэдзина, призывающий к утреннему намазу.

Султан отыскал и постелил на каменный пол молитвенный коврик, опустился на колени. Но молиться не получалось — холодной волной душу накрывала тень пережитого во сне страха. «Неужто проклятая старуха теперь станет призраком тревожить меня?» — промелькнула неприятная мысль.

Час спустя, умывшись, он спустился в небольшой садик, устроенный между домом муллы и восточной стеной мечети. Там его ждал накрытый для трапезы столик — свежая большая лепёшка, пара испечённых в золе голубей, изюм и кувшин воды. Султан ожидал, что сюда явятся и его военачальники — требовать того же, чего требовал вечером Асад-Ширали, однако никто из них не пришёл. Вместо этого слуга вскоре доложил, что прибыл из Дамаска Муталиб-аль-Фазир, постоянный поставщик оружия, и хочет, чтобы султан его принял. Поскольку Муталиб привозил не только отменные сабли, кинжалы и пики, но и самые последние сведения о настроениях подвластных Саладину эмиров, шейхов и мулюков, его просьбу следовало удовлетворить. Дамасский торговец был опытным шпионом, к словам которого султан всегда прислушивался, тем более, что сейчас он вовсе не был уверен в безграничной преданности своих вассалов.

— Пускай войдёт! — бросил он слуге, брезгливо отряхивая полу халата, хотя на ней не было ни крошек, ни капель воды. — И принеси для него скамейку: когда он пытается сидеть на подушках, они разъезжаются под его задом!

Купец вошёл, по обычаю прогибаясь перед султаном, усердно сложив руки под чёрной метёлкой своей хилой бороды. Но эта угодливая поза вовсе не обманывала Саладина — он знал, что Муталиб на самом деле не испытывает к нему почтения, он никого и ничего не почитает, кроме золота. А золото султана таяло, как сахар на жарком солнце — армия требовала новых и новых расходов. (Как уж тут отдать неверным двести тысяч червонцев?!) И, тем не менее, покуда есть чем платить за дамасскую сталь и за доносы на неблагонадёжных эмиров, этот чернобородый проходимец будет низко кланяться и льстиво улыбаться. А как же иначе!

— Да продлит Аллах твои дни и да пошлёт тебе великих побед, о солнце правоверных!

Эту заученную фразу все повторяют более или менее фальшиво. У Муталиба выходит как раз неплохо: он и не пытается скрыть, что просто говорит то, что говорить положено, чтобы затем перейти на самый естественный тон.

— Здравствуй, здравствуй, купец! — приветствовал Салах-ад-Дин своего поставщика. — Ну, и как довёз ты сюда свой товар?

— О, на этот раз безо всяких помех, великий султан! Неверные разнежились, отдыхают и не спешат перекрывать дороги к этим горам. Думаю, ты будешь доволен.

— Буду доволен, если ты усвоишь наконец, что я именую себя не султаном, а мулюком[46]. Ладно, это не так уж важно. Ты слыхал о том, что учинили неверные?

— Слыхал, слыхал.

Муталиб даже не попытался изобразить на своём лице скорбь. Он знал, что Саладин ему не поверит. Да и к его чертам такое выражение подошло бы меньше всего. Лицо торговца было будто только что вылеплено из светлой глины и не успело высохнуть: оно постоянно блестело — особенно его крупный, крючковатый и толстый нос, так сильно выдававшийся вперёд, что когда купец пил, кончик носа нередко становился мокрым. Глаза у него, напротив, были маленькие, но очень острые и живые — в них то и дело блестели искорки, и взгляд их мог так быстро скользить по лицам и предметам, что за ним бывало трудно уследить. Круглые высоко поднятые брови придавали лицу Муталиба немного удивлённое выражение, а чуть выпяченная нижняя губа делала его недоумевающе-вопросительным. В целом это лицо, хотя и некрасивое, вовсе не казалось отталкивающим: Саладин слыхал, что, приезжая в христианские земли, купец пользуется неизменным успехом у женщин. Может, они и здесь его жалуют, но между правоверными об этом не принято говорить...

— Я знаю, какие условия тебе ставили христиане, — проговорил купец, чуть заметно вздыхая. — И понимаю, как трудно было их принять. Конечно, ты мог бы и не убивать христианских рыцарей. Мог бы даже отдать их в обмен на своих.

В глазах султана мелькнул и погас гнев. В конце концов, Муталиб не мулюк и не воин — пускай его болтает, что захочет!

— И чтобы они снова подняли против меня оружие, да? — усмехаясь, спросил он купца.

Быстрые глаза Муталиба остановились на лице Салах-ад-Дина — в них было сожаление:

— Но ведь среди пленников-мусульман, которых вчера умертвили на равнине, тоже было немало воинов, и они тоже стали бы сражаться против христиан! Или ты ценишь своих воинов не так высоко, как воинов короля Ричарда? Да, впрочем, разве нельзя было вернуть ему рыцарей, которые уже никогда не смогли бы сражаться?

— Что ты хочешь сказать, купец? — резко спросил Саладин.

— Ты отлично меня понимаешь. Или тебе неведомо, как сделать человека неспособным держать в руках оружие? Всего лишь подрезать жилы там, где нужно, сломать ногу в таком месте, где она не срастётся правильно, обрубить несколько пальцев...

Теперь султан не стал сдерживаться:

— Послушай, Муталиб! Ты знаешь, что ради твоих услуг, и не только поставок оружия, я многое от тебя терплю. Но не смей делать меня дураком! Или ты думаешь, что я воображаю дураком Ричарда? Он что же, счёл бы свои условия выполненными, если бы я возвратил ему калек вместо крепких, здоровых мужчин?!

Купец спокойно выслушал и ответил с самым невозмутимым видом:

— А разве в поставленных христианами условиях это было оговорено? Они не смогли бы тебя упрекать. Да и потом, увечия могли быть получены в боях. А кто и что говорит — поди-ка докажи!

— В этом случае Ричард тем более прикончил бы наших пленных. Я слышал, что он сам до последнего момента не желал убивать безоружных — на этом настояли другие вожди христиан. А если бы я перекалечил его рыцарей, взбесился бы и он!

Муталиб согласно закивал:

— Правильно! Но мусульмане уже не смогли бы упрекать тебя в том, что ты ничего не сделал для освобождения пленников! Ты отдал христианам их братьев, а они взяли и перебили наших... Кто тогда был бы в глазах правоверных убийцей и клятвопреступником?

Лицо Салах-ад-Дина омрачилось. Может, Муталиб и прав, давая свои, как обычно, дьявольские советы?.. Но неужто он когда-нибудь станет им следовать?

— Ладно, — усмехнулся султан. — Но выдача пленных была лишь частью договора о сдаче Акры. А деньги? Из каких таких сундуков я платил бы тебе за твои сабли и мечи, если бы отдал неверным собакам сумму, которую они требовали? И ведь эту сумму назвали подлые эмиры, перепуганные до смерти! Им было важно только, чтобы их отпустили из осаждённого города и позволили увезти своё барахло и гаремы! Тьфу! Может, Ричард потребовал бы в два раза меньше...

— Но ты бы всё равно не уплатил, да? — в чёрной бороде купца блеснули мелкие желтоватые зубы. — Денег-то, конечно, жалко. Но для этого нужно научиться делать фальшивое золото. Христиане жадны — они не тратят здесь золотых червонцев, собираясь тащить их в свои страны. Тебе бы надо доставить хорошего алхимика из Дамаска. Глупые алхимики пытаются получить настоящее золото и ищут философский камень, которого нет и никогда не было, а умные алхимики составляют сплавы жёлтого цвета, которые очень даже похожи на золото, очень даже! Конечно, разобраться можно, но ведь если бы король Ричард роздал твоё золото своим князьям и баронам, они, обнаружив обман, скорее всего, Ричарда бы в нём и обвинили.

— Поди вон с такими советами! — закричал Саладин. — Только мне и не хватало заняться подделыванием денег, будто я базарный пройдоха! Да и те такого не делают. Хочешь замарать моё имя перед своими и перед чужими?

— Я только рассуждаю вслух! — спокойно заметил купец, нисколько не испуганный вспышкой повелителя правоверных. — Твоё право выбирать, твоё право. Тут есть и другие возможности. Скажем, уплатить тысяч сорок и сказать, что пока больше нет. А ты, мол, король Ричард, отпусти большую часть наших людей — я ведь стараюсь, ищу деньги, ну так и ты не будь слишком суров... Ведь сам говоришь, что Львиное Сердце не любит быть жестоким с пленными. Опять же, в глазах своих ты тогда был бы не обманщиком, а обманутым, если бы всё же христиане осуществили свою угрозу. А так получается, что они осуществили её законно!

— Я этого и не отрицаю, — Саладин взял себя в руки и уже спокойно встретил очередной колючий взгляд поставщика. — Но ведь было ещё одно требование...

— Какое это? Ах да, да! Древо!

Султан кивнул:

— Да. Древо, будь оно проклято!

Купец непонимающе развёл руками:

— И отчего тебе оно так нужно? Ну и отдал бы...

— Нет! — зло бросил Саладин.

— Хм... Ну... В конце концов, разве в рощах за этими горами не растут подходящие деревья? Что стоило бы сделать такой же крест, запачкать землёй, просушить в большой печи, словом, придать ему вид очень старого?.. И выдать христианам: вот вам ваша святыня, молитесь, сколько вам потребно!

Салах-ад-Дин нахмурился. В своём цинизме купец постоянно переходил границы, и это порой почти переполняло чашу терпения. Чувство меры было совершенно не свойственно Муталибу.

— Крест для них не просто дерево, — ровным голосом, будто учитель нерадивому ученику, объяснил султан. — Он для них действительно творит чудеса. Исцеляет, приносит откровения.

— Я тебя умоляю! — всплеснул руками купец. — Да если они будут верить, что отданная тобою деревяшка — тот самый крест, то он будет их исцелять и приносить всякие дурацкие откровения. Дело ведь только в том, что сам человек себе внушает. Неужто ты, такой мудрый и опытный, веришь, будто две пересекающиеся доски способны творить чудеса?

Саладин расхохотался:

— Тут уже дело не в том, во что я верю! Дело в том, во что, в конце концов, веришь ты... Я знаю, что ислам ты принял только ради выгодной торговли в Дамаске и твоих тёмных делишек, до которых мне не было и нет дела. Знаю, что ты — еврей и не веришь в Аллаха...

— А вот это уже позволь, великий султан! — воскликнул купец, и на этот раз его небольшие глазки загорелись хищными красными искрами. — Я — правоверный магометанин и не нарушаю законов. Ведь ты же принимаешь под свои знамёна христиан, принявших ислам? Правда, слыхал я, что таких находится очень-очень мало... Но отчего же еврею нельзя быть мусульманином? И то, во что или в кого я верю, ведь не смущает тебя, когда ты покупаешь у меня жизни своих подданных? Разве я не помог тебе год назад раскрыть заговор в Рамле? Разве ты не узнаёшь от меня, кто и что говорит о тебе и твоих деяниях в разных городах твоих владений? Когда я доношу тебе на правоверных, ты не думаешь о том, крепка ли моя вера?

— Мне плевать на твою веру! — вырвалось у Саладина. — Верь на здоровье в свои Золотые врата и в мессию, это меня не касается. Но я не хочу, чтобы ты поучал меня, как совершать гнусности, оправдывая это государственной необходимостью.

Он смотрел в небольшие глазки купца и ясно читал в них: «Да-да! И это говорит тот, кто позволил убить на виду у своего войска почти три тысячи правоверных, пожалев золото и побоявшись выдать пленных...»

Но вслух Муталиб сказал совершенно другое:

— Сказать по чести, великий султан, солнце правоверных, я человек маленький, и не моего ума дело, кто прав и кто не прав в своей вере. Вон христиане утверждают, что мессия уже пришёл, потому и поклоняются деревяшке, которую тебе так жаль им отдать.

Салах-ад-Дин снова засмеялся:

— А ты разве не слыхал, что те, кто первыми уверовали в Христа, были как раз евреи? И их было не так уж мало!

На этот раз султан наконец попал в цель. Случилось то, чего ему давно и очень хотелось: лицо купца исказила неподдельная злоба, даже его полные губы задёргались и искривились.

— Те, кто тысячу с лишним лет назад поклонились распятому, перестали быть евреями! — взвизгнул Муталиб. — Мессия не мог прийти сразу ко всем народам — он придёт только к народу избранному. И он не может быть умертвлён вместе с разбойниками — он будет царствовать над миром!

— И это говорит тот, кто по утрам творит намаз и повторяет: «Нет Бога, кроме Аллаха, и Магомет пророк его!»[47] — воскликнул Саладин почти весело. — Так-то ты принял ислам!

Лицо купца тотчас приняло обычное выражение. Он чуть заметно улыбнулся в свою бороду:

— Чем же я плохой мусульманин, о великий султан? — вкрадчиво спросил Муталиб. — Ведь то, что может случиться в будущем, не касается того, что есть в настоящем! И то, что пророки уже пришли, а мессия, вероятно, ещё придёт, разве мешает верить в Аллаха? Ведь это просто имя Бога.

— Единственное имя! — тут в голосе Салах-ад-Дина прозвучала ярость. — И тот, кто лицемерит в угождении ему, подлежит каре! Берегись при мне оскорблять мою веру, собака! Я могу в конце концов найти себе других осведомителей...

— Да сохранит меня Аллах от дерзости в отношении тебя и наей святой веры, повелитель! — на этот раз купец очень убедительно изобразил глубочайшее почтение. — Я, поверь, чту Коран и пророков больше, чем иные, рождённые в этой вере — я куда лучше понимаю, как важна вера...

— Довольно, — резко бросил султан. — Я не хочу говорить с тобой о вещах, в которых ты вряд ли смыслишь больше моего. Но мне кажется, ты приехал с каким-то делом, а не только с новыми саблями и кинжалами.

— Это действительно так. — Муталиб быстро зыркнул по сторонам, будто проверяя, не подслушивают ли их. — Есть люди, которые хотели бы с тобой встретиться, великий султан. Встретиться и предложить хорошую помощь.

— В борьбе с христианами?

— Скажем так.

Губы Салах-ад-Дина вновь брезгливо покривились. Он давно знал, что у Муталиба есть связи с самыми разными людьми, с разными властителями. Но это...

— Ты ведь говоришь об ассасинах? Ведь так? — не скрывая презрения спросил султан.

И был удивлён, услыхав ответ:

— Нет, мой повелитель. Я не заключаю союза с теми, кого считаю неспособными победить. Старец горы, вернее, все поколения старцев ставят себе одну лишь цель: поработить души людей страхом и с его помощью завоевать власть. Но страх в конце концов порождает хитрость, и тот, кто мнит себя всесильным, оказывается обманут. Убийства и устрашение — оружие тех, кто не верит в свою силу. Нет, нет, я говорю о тех, которые могут гораздо больше. И эти люди хотят того же, чего и ты. Вымести христиан из пределов твоих владений. Правда, — и тут Муталиб едва заметно ухмыльнулся. — Эти союзники сами христиане. Вернее, так себя называют.

И тут Саладин наконец понял:

— Тамплиеры!

Купец улыбнулся и наклонил голову:

— Да, мой господин. Тамплиеры. И никто не окажет тебе сейчас столь верной помощи.

Султан нахмурился:

— Я уничтожил не одну сотню рыцарей Храма. Они не могут стать моими союзниками. Жерар де Ридфор ненавидит меня как злейшего врага.

— О нет! — покачал головой Муталиб. — Его злейший враг — король Ричард. И другие христианские короли. Да, среди тех, кто выстроил замок на месте Соломонова храма, есть настоящие христианские рыцари, которые хотят сражаться во имя Креста. Но это воины. Те, кто возглавляет Орден, хотят совсем другого.

Султан вновь сморщился в брезгливой гримасе:

— По-моему, они хотят только золота. В этом-то, как видно, ты с ними и сошёлся!

— Да, повелитель. Потому что золото — это то единственное, что ведёт к власти неограниченной и полной. К власти над миром. Пока люди ещё поклоняются своим дурацким выдумкам — чести, долгу, верности, любви, до тех пор существует сопротивление этой силе. Но со временем выдумкам придёт конец. И тогда будет властвовать тот, кто сможет всё купить. Потому что без этих выдуманных святынь всё станет продаваться! Орден Храма создан ради накопления богатств, и я уверен, что они преуспеют в этом, потому что умеют хранить тайны даже от своих братьев — от тех, кто не понимает истинной их цели и умеет только махать мечом, как все дураки-христиане...

Саладин вдруг почувствовал, как к его горлу приливает та же холодная волна, что накрыла его при утреннем пробуждении. Волна страха. Откуда это? Неужто он боится этого болтуна?

— Я слыхал о тамплиерах и другое, — произнёс он, опуская глаза, чтобы купец не видел их выражения. — Слыхал, что их вожди стремятся к тайным знаниям, учатся колдовству и умеют вызывать дьявола.

Муталиб охотно закивал:

— И я, и я это слыхал! Можно верить в это, а можно не верить. Тайные знания не так просто получить... Впрочем, они в любом случае не обратят их против тебя. Ещё раз говорю — ты им нужен!

— Пока нужен, — морщась от отвращения, воскликнул султан. — Пока. Они хотели бы моими руками истребить как можно больше христиан, а потом, скорее всего, руками христиан — как можно больше правоверных. И вечно сеять вражду там, где надеются получить своё. Для чего им Палестина? У них уже много замков и земель в христианских землях.

— Но здесь особая земля! — тут уже отвёл взгляд Муталиб. — И для них, и для вас, и...

— И для вас! — негромко произнёс Салах-ад-Дин. — И всё-таки, чего же эти люди хотят от меня? Я никому не собираюсь уступать своей власти!

Муталиб вновь заблестел зубами во мраке своей бороды.

— Речь ведь идёт об их власти в будущем, а не в настоящем. Сейчас Жерару де Ридфору нужно ослабить власть христианских королей. Ослабить рыцарство, которое им мешает. И тут — прямая выгода заключить с тобой союз. Если ты согласишься принять послов де Ридфора, я обязуюсь их к тебе доставить.

— Что я, сам не смогу отправить послов к тамплиерам, если надумаю принять их помощь? — резко спросил султан. — И у меня нет нужды торопиться с таким решением. Я буду думать над твоими словами, Муталиб. А сейчас хочу услышать обычное донесение о делах в Дамаске и за его пределами.

Глава третьяШесть труб

— Я говорил, что к рассвету мы увидим их войско. И я не ошибался. Смотрите: вот они! Они успели занять выгодные позиции, и на этот раз их больше, чем когда бы то ни было. Тысяч двести на первый взгляд.

Действительно, пологие горные скаты, заключённая меж ними равнина, плоская, будто раскрытая ладонь, слабо угадываемые в полупрозрачном утреннем мареве берега реки Рошеталии[48], — всё это было покрыто сплошной тёмной массой — живой массой людей и лошадей. В рассветных лучах показавшегося из-за горизонта солнца искрами вспыхивали наконечники копий и серебряные полумесяцы на шлемах мамелюков.

Для Ричарда эта встреча со всей объединённой армией Саладина не была неожиданной. Он не сомневался, что султан попытается преградить путь крестоносцам именно здесь. Попытается, потому что у него не остаётся иного выхода: христиане, продолжая своё движение по Святой Земле, всё ближе подходили к Иерусалиму, и там, где им ещё оставалось пройти, уже не было подходящего обширного места, где магометане могли бы укрепиться и дать решительный бой.

Вот уже месяц двигалось войско крестоносцев от побеждённой Птолемиады к сердцу Святой Земли. Английского короля единодушно избрали предводителем всех христианских отрядов: его находчивость, мужество и невероятные подвиги при взятии Сен-Жан д’Акры не оставляли иного выбора, даже для тех вождей, кому это решение и было не по душе... А потому армия строго придерживалась пути, который избрал для продвижения Ричард Львиное Сердце.

Крестоносцы направились из Птолемиады сначала вдоль берега, затем, обогнув Каифский залив, двинулись на Капернаум, где сделали недолгую остановку, потом несколько дней шли через скалистые хребты, по узким тропам, проделанным здесь в незапамятные времена. Дальше была широкая безводная равнина, а за ней мелководная, но быстрая река со зловещим названием «река крокодилов», которую никак нельзя было обойти. Воины приготовили копья и сети, чтобы в случае чего расправиться со злобными гадами, давшими название этому потоку. Но ни один крокодил так и не показался из мутных желтоватых вод: то ли тварей устрашило огромное войско, сверкающее сталью и бряцающее оружием, то ли в это время года водяные ящерицы предпочитали низовья реки, где более лесистые берега, водится больше зверья, а значит, попадается больше добычи. Всё это время сарацины то и дело нападали на пилигримов — то пытаясь отсечь арьергард армии и захватить его, то разоряя отставшие обозы, то пытаясь напасть врасплох во время ночных стоянок. Крестоносцы были настороже и успешно отражали эти нападения, но каждый раз в схватках гибли воины, многие получали раны, войско потеряло часть лошадей, а воду приходилось беречь и хранить, как главное сокровище: каждый из встреченных колодцев мог оказаться отравленным, и запасы воды пополняли поэтому только в ручьях и реках, которые попадались на пути не каждый день.

Затем дорога вновь вывела стотысячную армию Ричарда к морским берегам, к живописной Кесарии, окружённой крепостными стенами с высокими башнями. Здесь в изобилии была вода, а местные жители охотно продавали христианам плоды и вино. И все негодовали на Саладина и призывали на его голову проклятия Аллаха! Крестоносцев сначала изумляло такое отношение к великому султану. Ясность внесли переводчики, а их теперь в войске было немало — из числа пленных сарацинов и тех рыцарей, что часто бывали в этих местах и выучили арабский язык. Во многих мусульманских землях и прежде дурно думали о Салах-ад-Дине: во-первых, он был курдом, а многие арабы не жаловали представителей этого племени, во-вторых, и это было главное: отступая на пути христиан, султан теперь безжалостно разорял всё более или менее крупные города и крепости. После падения Акры, которая была одной из самых надёжных твердынь, Саладин более не рисковал организовывать оборону каких-либо укреплений. Он их просто-напросто разрушал, насколько это возможно было успеть, увозил всё ценное, собирал со всей округи продовольствие и даже в иных местах сжигал посевы, уже готовые к жатве. Это страшно обозлило пахарей и виноградарей, ценивших свои плоды куда больше власти правоверного султана, а местные правители пребывали в ужасе: что если христианские короли подумают, будто это они учиняют такой разбой в своих же владениях?

Тем не менее, в Кесарии удалось найти всё необходимое для краткого отдыха — здесь армия остановилась на три дня, чтобы затем двинуться в путь скорее: до сих пор за день удавалось пройти от трёх до пяти миль — мешали плохие дороги, нападения врагов, усталость лошадей и частые поломки телег и колесниц, которые нельзя было оставить — пополнять запасы удавалось редко.

Здесь, в разорённом замке на берегу моря, Ричард сделал последнюю попытку уговорить свою молодую жену и свою неустрашимую мать вернуться с отрядом рыцарей в Англию, чтобы там дожидаться его возвращения из похода. В Кесарии как раз чинили оснастку нескольких купеческих кораблей, и король решил не пожалеть сарацинского золота — купить у купцов три галеры, чтобы отправить женщин домой.

Сопротивления Элеоноры он ожидал и готов был сражаться с её упрямством, опираясь на благоразумие жены. Тяжелейший поход, постоянная опасность, множество лишений должны были настроить избалованную прежней своей жизнью юную королеву нужным образом. Но, к изумлению Ричарда, Беренгария тоже взмолилась и просила позволить ей остаться.

— Я приехала к тебе, чтобы делить с тобой любую опасность, и епископ, когда венчал нас, благословил быть вместе «пока смерть не разлучит нас»! Никто не знает, сколько ещё продлится этот поход. Пожалуйста, любимый, не прогоняй меня!

Что до Элеоноры, то у неё вместо пылких восклицаний нашлись вполне разумные доводы:

— По пути в Мессину на нас уже нападали и уже пытались похитить твою невесту. Кто знает, что ещё придумают тамплиеры, ассасины и вся прочая нечисть, которой так упорно нужно тебя остановить, сын мой? Здесь, в окружении ста тысяч твоих воинов, мы по крайней мере в относительной безопасности. Сон в пыльных палатках и тёплую гнилую воду из здешних речек легче пережить, чем возможное нападение врагов на небольшой отряд. Мне терять нечего, и я совершаю не первый в своей жизни поход. А твою жену надо бы поберечь. И от волнений тоже: сдаётся мне, что в ней уже созревает твоё семя. Если же она не будет знать, где ты и что с тобой, может случиться всякое!..

Эти слова совершенно смутили Ричарда. В битвах с любыми врагами он не знал ни сомнений, ни колебаний, но битву с двумя любящими его женщинами проиграл, даже не дав генерального сражения.

— Взял же вас на свою голову! — рявкнул он, в ярости и отчаянии покидая походную палатку своей супруги.

Через несколько дней крестоносцы миновали Кесарию и вышли к берегам Рошеталии, за которой простиралась равнина Рамлы и начиналась Арсурская возвышенность. Оставалось три-четыре перехода до крепости Арсур, от которой предстояло идти через прежние владения крестоносцев, освобождая их от магометан, добраться до богатой Яффы, где по некоторым сведениям сарацины прятали Животворящий Крест, а затем выступать на Иерусалим.

— Будь я Саладином, я бы постарался именно здесь преградить путь армии и вступить в настоящую битву, — заметил Ричард, совещаясь с другими военачальниками в тот вечер, когда христиане расположились на ночлег возле быстрого потока. — Думаю, султан уже понял, что своими ночными наскоками и грабежом обозов он нас не остановит. Значит, поутру будем ожидать долгожданной встречи!

Как обычно, английский король не ошибся. Едва рассвело, крестоносцы увидели за рекой громадное саладиново войско, освещённое алым заревом восхода.

— Вперёд! — воскликнул, воодушевляясь этим зрелищем, Иаков Авенский, один из друзей английского короля и, пожалуй, один из самых неустрашимых его рыцарей. — Ударим и вышибем их оттуда!

Ричард окинул взглядом равнину Рамлы, уже хорошо освещённую половиной показавшегося из-за гор солнца. Он смотрел нахмурясь на муравьиное скопище сарацин, и постепенно его лицо, как всегда в такие минуты особенно красивое и удивительно собранное, становилось всё более твёрдым.

— Ясно. Ясно, чего они хотят! — проговорил он, слегка улыбнувшись. — И я бы так поступил. Им именно и нужно, чтобы мы сейчас ринулись на них. Они отступят с равнины, и мы окажемся на ней как в ловушке — меж отрогов гор, с которых они пойдут на нас как лавина... Нет, Саладин, нет! Может, я и глупее тебя, но не до такой же полной тупости!

И затем, возвысив голос, король приказал:

— Всем командирам ко мне! Войску стоять. Без сигнала к наступлению ни один отряд не трогается с места! Приготовиться к построению. Сигнал будет подан шестью трубами: по две — во главе, в центре и в арьергарде. Герольды, сюда!

Собрав вокруг себя предводителей армии, Львиное Сердце распорядился разделиться на пять равных отрядов и встать в линию вдоль берега реки, сомкнув ряды так плотно, чтобы сквозь них не мог пройти не только конный или пеший воин, но даже пролететь птица.

— Что бы ни случилось, приказываю никому не выступать из рядов! — проезжая мимо построения, во весь голос воскликнул король. — Они надеются заманить нас в реку, но сначала мы их туда заманим. Сарацины нападут во-о-н оттуда! — взмахом руки Ричард указал на крутой горный отрог, вплотную подходивший к воде в том месте, где, судя по старым следам, был брод. — Думаю, Саладин прикажет им обойти нас и ударить по арьергарду. Поэтому сзади пускай встанут в линию сорок рыцарей Ордена Святого Иоанна, а за ними укроются лучники и метальщики с пращами. После первого удара врагов, когда они отступят и вынуждены будут смешать ряды, мы двинемся вперёд, но только строго в том же построении и не размыкая строя. Как только сарацины снова пойдут в атаку, мы вновь остановимся и встретим их стеной, с сомкнутыми щитами. Все поняли приказ: когда на нас нападают, не двигаться! И будьте готовы к тому, что эти собачьи дети станут испытывать наше терпение — они могут ждать и до вечера...

— Он придумал что-то необычное! — проговорил граф Анри Шампанский, чуть поворачивая голову и обращаясь к Луи, конь которого стоял бок о бок с его конём. — Виданое ли дело — стоять во время вражеского нападения? Не получится так, что нас расшвыряют в стороны и сомнут?

— Нет, — покачал головой Луи. — Он знает, что делает. Я много слышал про военные выдумки Ричарда, и они всегда срабатывают. А это даже и не его выдумка.

— В самом деле? — граф Анри поднял брови, но шлем, надвинутый до глаз, не позволил Луи увидеть этой характерной для него гримасы. — А чья же?

— Александра Македонского.

— Чья, чья?!

Граф Шато-Крайон подавил усмешку.

— Ну, вы же слыхали про великого греческого полководца и величайшего императора древнейших времён. За пять сотен лет до Рождества Христова, а то и ещё раньше, он завоевал все эти места, а кроме них ещё множество земель. Так вот, в Акре, во дворце одного из эмиров, была библиотека, и в ней нашлась книга на старинном греческом языке, в которой описывались египетские походы Александра Великого и некоторые из его сражений.

— Та-а-ак! — не удержавшись, Анри сильно дёрнул поводья, и его конь взбрыкнул, едва не задев копытами стоявшего впереди жеребца. — Тпр-у-у, скотина! Граф Луи, если сейчас вы мне скажете, что Ричард Львиное Сердце ещё и владеет греческим языком, я перестану вам верить!

— Не владеет, само собою. Зато королева Элеонора отлично читает и на древнем греческом и на древней латыни. Она-то и выкопала в библиотеке эту книгу, и, само собою, Ричард очень ею заинтересовался. Королева даже читала её вслух. Эдгар тоже послушал, правда, не всё. А уж его оруженосец Ксавье, любимчик королевы, сидел в её шатре часами и слушал, развесив уши. Не знаю только, что его больше восхищает: военный гений Александра Великого или гениальность королевы, которая столько знает и умеет так вовремя найти в своей голове либо в чужой библиотеке как раз то, что нужно к случаю... Одним словом, в описании одной из битв, произошедшей чуть ли не на этом самом месте, а может быть, на каком-то очень схожем с этим, Македонский применил как раз такой приём: выжидания и сомкнутого строя при нападении врага.

— И?..

— И победил. Он всегда побеждал. В этом отношении они с Ричардом одинаковы.

Часы проходили за часами, солнце поднялось высоко и палило беспощадно, а чёрные ряды сарацин на другом берегу Рошеталии оставались там, где построились вначале. Правда, они временами всё же двигались, перемещаясь с места на место, то размыкаясь, то вновь сходясь, словно замышляли какие-то действия, однако крестоносцы не реагировали на них. Правда, многие из военачальников уже вслух начали возмущаться бездействием Львиного Сердца. Им казалось позорным стоять лицом к лицу с врагом и не нападать на него. Уже не однажды герольдам приходилось успокаивать возникающее среди отрядов волнение криком: «Шесть труб! Помните про шесть труб! Ждите команды!»

Было около трёх часов дня, когда произошло то, что и предполагал Ричард: горный отрог, с левой стороны почти вдававшийся в реку, стремительно покрылся чёрными фигурами. Раздался оглушительный рёв, сопровождаемый нестройным хрипом медных труб и хлопаньем литавр — сарацины уже не впервые использовали этот устрашающий приём, хотя давно поняли, что на воинов Креста он почти не действует — не было случая, чтобы христиане при этом обратились в бегство...

— Стоять! — проревел Львиное Сердце, поднимая коня на дыбы, чтобы лучше видеть происходящее.

Около пяти тысяч магометан, потрясая кривыми саблями, что есть силы понукая коней, обогнули левый фланг крестоносцев и попытались врезаться сзади в их ряды. Их встретили выставленные щиты и копья иоанитов, сомкнувшихся так плотно, что меж ними не могла пролететь даже стрела. Ударившись об эту живую стену, всадники отхлынули, и тотчас рыцари повернули щиты ребром, пропуская кинувшихся вперёд лучников и метателей. Стрелы и камни из пращей густым дождём осыпали нападавших. Те завопили уже не в воинственном порыве, а в отчаянном страхе — их ряды редели на глазах.

Второй атаки не было — сарацины, частью оставшиеся пешими, потому что лошади под ними пали, бросились на противоположный берег, нарушая строй тех, кто ещё не вступил в битву.

— Наступаем? — спросил Ричарда нетерпеливый Иаков Авенский.

— Пора! — подал голос с другой стороны герцог Бургундский.

— Нет! — резко возразил Львиное Сердце. — Они наступали малым числом, и их бегство не отмело основные силы от берега. Ещё час-два терпения: скоро они вновь пойдут в атаку!

Однако терпение было не в натуре многих предводителей крестоносцев. Ричард знал это и опасался этого больше всего. Уже много часов, сидя неподвижно в своём седле, чувствуя, как нетерпеливо вздрагивает под ним благородный конь, он понимал, что в таком же возбуждённом напряжении находятся сейчас почти все его рыцари и воины, и молил Бога укрепить их мужество.

Сарацины, как показалось многим, тоже устали ждать — на противоположном берегу происходило движение, люди и кони то и дело подступали к воде. Было видно, как они черпают воду вёдрами, как пьют с ладони, временами зыркая в сторону христиан, то ли с опаской (расстояние было куда короче полёта стрелы), то ли, как многие думали, с насмешкой.

Крестоносцы испытывали уже настоящие муки в раскалившихся железных доспехах, от жара которых не спасали даже стёганые рубашки. Однако они, по крайней мере, не страдали от жажды: по распоряжению английского короля пять десятков оруженосцев, навьючив на себя кожаные бурдюки, уже несколько раз обходили ряды, и так как пройти меж ними было невозможно, протягивали воинам чашки с водой, которые те передавали стоявшим за ними, те ещё дальше, и так постепенно всем удавалось напиться.

Но куда сильнее жары рыцарей и их вождей изводило бездействие, которое казалось им позорным. Ропот усиливался, то и дело раздавались выкрики, обращённые к предводителю, и в некоторых уже начали звучать насмешки...

Дело решила выходка маленького, чёрного как сажа сарацина, который, подойдя к реке, чтобы зачерпнуть воды, не удержался и, повернувшись к противоположному берегу спиной, приспустил шальвары, выставив напоказ тощий коричневый зад.

В воздухе свистнула стрела и вонзилась как раз меж двумя половинками сарацинского седалища, видимо, достав и до того, что находилось спереди. По крайней мере, наглец испустил страшный вопль и рухнул лицом вниз, корчась и извиваясь, а те, кто вслед за ним шли к воде со своими флягами, опрометью ринулись прочь.

— И мы будем терпеть это, воины Креста?! — прогремел над рядами крестоносцев голос Иакова Авенского. — Над нами издеваются, а мы стоим и выжидаем?! Вперёд! Да спасёт Господь Свой Святой Гроб!!!

Знаменитый полководец дал шпоры коню, и тот устремился к речному броду, а вслед за ним — ещё человек сорок рыцарей и толпа воинов, сразу разрушивших плотное построение.

— Вперёд! — кричали они. — За нашу Святую Веру! Вперёд!

Ричард, умевший оценить происходящее в считанные мгновения, тотчас понял, что этот всё испортивший, но такой понятный порыв остановить уже невозможно. Невозможно было и бросить на произвол судьбы тех, кто, нарушив его приказ, поставил под сомнение успех будущего сражения. Нужно было действовать и действовать немедленно.

— Слушай команду! — крикнул Львиное Сердце, вновь поднимая на дыбы своего коня, на этот раз не для того, чтобы увидеть всех, но для того, чтобы его все увидали. — Трубачи, сигнал! Сомкнуть строй! Все вперёд! Не скачите к броду — река мелкая, мы проверяли! Строем, все вместе — вперёд!

Шесть труб одновременно пронзительно и призывно огласили воздух своим громом. И сверкающая железом громада христианской армии вздрогнула, рванулась, хлынула вперёд.

Глава четвёртая«Я — король!»

Это было одно из самых страшных сражений, даже для тех, кто пережил их не один десяток. От моря до гор равнина Рамлы кипела битвой. И если бы чей-то взор смог подняться в эти два часа на высоту птичьего полёта, то плоская впадина, спускавшаяся к речному берегу, сам берег и река, пологие отроги гор, — всё показалось бы смотрящему сплошным бушующим морем. Морем железа, крови и ярости. Двести тысяч саладинова войска и сто тысяч крестоносцев смешались в этих страшных волнах. Над ними стоял непрерывный рёв, уже непохожий на слияние человеческих голосов, казалось, что ревёт некое несметноглавое чудовище, вырвавшееся из глубочайших земных недр, прямо из ада, чтобы превратить в ад саму землю. И с этим рёвом смешивался лязг и грохот железа, густой свист сотен тысяч стрел и дротиков, треск ломающихся копий, утробный лошадиный стон.

Прорыв Иакова Авенского с его рыцарями, нарушение строя и крушение первоначального замысла Ричарда Львиное Сердце обошлось крестоносцам дорого — почти все, кто первыми бросились в кровавую гущу сражения, нашли в нём гибель. И остальные, вынужденные рвануться вслед за ними, подставить себя под стрелы во время перехода реки, тоже подверглись огромному риску, и среди них многие были ранены, а десятка три воинов так и остались лежать в мутных волнах Рошеталии. Но затем войско, снова послушное приказам своего великого предводителя, устремилось на сарацинов единой, почти монолитной массой, и численное превосходство не спасло Саладина...

В эти часы те из магометан, кто ещё не видал страшного английского короля в битвах, убедились, что слагаемые о нём легенды не лгут. Прежде всего сарацин поразило невероятное свойство Ричарда: казалось, он способен одновременно появляться сразу в нескольких местах! По крайней мере, всюду, где усиливался натиск неприятеля, где христиане начинали отступать, внезапно являлась его огромная фигура, сверкающая железом, блеск которого вскоре помутнел от крови, почти сплошь залившей доспехи Ричарда.

«Господи, спаси Святой Гроб!» — кричал он, воздевая свой могучий Элистон, и новый взмах окровавленного меча уносил новые жизни его врагов. «Господи, спаси Святую Землю!» — отзывались сотни голосов, и христиане с новым воодушевлением кидались в сражение.

Уже когда громадная армия султана была почти вся размётана по равнине и остатки её бежали к горам, побросав оружие и кидая на ходу даже шлемы и щиты, чтобы легче было уйти от настигающего врага, сам султан с двадцатью тысячами отборной конницы налетел на христиан с левого фланга, пытаясь оттеснить бившихся отчаянно и упорно рыцарей-иоанитов от остальной армии. Он хотел прижать их к горному отрогу, а там было бы уже некуда отступать.

— Ричард! Ричард! — пронеслось над равниной.

И снова мусульмане решили, что король или раздвоился и пребывает в двух местах сразу, или умеет переноситься по воздуху с невиданной скоростью, будто ифрит[49]. Только что он со своей конницей преследовал отступающих к ущелью беглецов, и вдруг возник в противоположном конце равнины, у подножья гор, такой же грозный и неотвратимый, с окровавленным по самую рукоять огромным мечом.

На самом деле король уже прекратил гонку за бегущими от него сарацинами и, предоставив христианским воинам собирать груды раскиданного по земле оружия, поскакал в обход своих флангов, чтобы снова выровнять их построение. Он отлично понимал, что у Саладина наверняка есть что-нибудь про запас... И, как всегда, не ошибся.

— Рыцари, ко мне! — взревел Ричард, увидав, что саладинова конница бешено крушит иоанитов, наступая сразу с двух сторон. — Скорей, или эти сукины дети прольют слишком много христианской крови! Скорее!

В это время возле короля были только двое его рыцарей: преданный Блондель и Седрик Сеймур, с самого начала схватки старавшийся не отставать от военачальника. Однако тому и другому бывало трудно угнаться за Ричардом — тот прорубал себе проходы в сплошной массе сарацин, кидался в самую гущу драки, и живые волны смыкались за его спиной, как настоящая вода за стремительным пловцом.

— Клянусь святыми угодниками, он сумасшедший! — не раз и не два буркнул себе под нос Седрик, наблюдая за Ричардом. — У такой матери только и мог родиться такой сын... В пользу того, что он не сумасшедший, говорит только одно: он всё ещё жив, а помешанный был бы в этой мясной лавке мёртв уже раз пятнадцать!..

Занимаясь этой воркотнёй, старый рыцарь и сам раздавал удары своим громадным топором с быстротой, за которой трудно было уследить, и от него враги шарахались почти с тем же ужасом, что и от Львиного Сердца, с той лишь разницей, что Сеймур всё же уступал ему в быстроте продвижения по кровавому морю сражения.

Настичь короля Седому Волку вместе с Блонделем удалось лишь тогда, когда перед ним почти не осталось живых сарацинов, и он разочарованно повернул назад, не утруждая себя преследованием тех, кто уже не сопротивлялся. И вот тут с противоположного края равнины прозвучало отчаянное:

— Ричард! Ричард! — и полководец в ответ закричал:

— Рыцари, ко мне!

Втроём они одолели почти половину расстояния, покуда до остальных крестоносцев дошло, что происходит, и те, кто успел спешиться а то и снять лишние доспехи, вновь бросились к своим лошадям. Впрочем, лошади уже изнемогали, и некоторые даже не позволили хозяевам вновь сесть в седло, храпя и шарахаясь от них. Многие воины, собиравшие с земли оружие, занятые перевязкой раненых, не нашли в себе сил опять взяться за мечи.

— На помощь королю! — завопил неутомимый граф Шампанский, призывая за собой французов.

Впрочем, Луи Шато-Крайон и его молочный брат Эдгар Лионский (последние месяц с лишним имевший полное право на это имя) уже мчались следом за Ричардом, Седриком и Блонделем к горным отрогам, возле которых с новой силой возобновилась битва. Ещё человек десять рыцарей присоединились к ним, и вот крохотный отряд врезался в гущу сражения, хотя это казалось совершенным самоубийством: иоанитов и воинов арьергарда, на которых напали двадцать тысяч свежих, ещё не бывших в бою сарацинов, оставалось не более полутора тысяч, а поспешивших к ним на подмогу рыцарей, считая самого Ричарда, было пятнадцать человек.

Саладин, вместе со своими всадниками принявший этот бой, потом вспоминал всё происшедшее как кошмарное сновидение, как погоню старухи-призрака с волчьими горящими глазами и белым оскалом зубов...

С громовым криком:

— Господи, спаси Святой Гроб! — страшный всадник в пламенеющей серебром кольчуге, с которой косые лучи вечернего солнца словно бы смыли кровавые пятна, ворвался в ряды султановой конницы. Первый же взмах меча, и сразу двое сарацинов упали в разные стороны, конь одного из них врезался в лошадь эмира Арсура, тот пошатнулся в седле, и тотчас его голова слетела, будто держалась на тонком стебле. Окровавленное лицо было обращено к Салах-ад-Дину, и султан успел с тупым удивлением отметить, что чалма эмира почему-то осталась белой...

Позади короля выросли фигуры его рыцарей, и их оружие произвело в рядах магометан такое же опустошение. Особенно ловко и стремительно орудовал гигантским топором великан в кольчуге, сработанной из таких здоровенных колец, что, казалось, человек не мог бы носить такую тяжесть, а конь поднять человека вместе с этой тяжестью. Но гигант нёс свои доспехи, будто то была парча или шёлк, а здоровенному вороному жеребцу было определённо всё равно, сколько весит сидящий на нём богатырь и вся масса железа, что он на себя надел.

Прошло всего несколько мгновений, и войско сарацинов ринулось прочь от Ричарда Львиное Сердце, будто бы понимая, что столкновение с ним означает неминуемую гибель. Он внушал воинам Саладина мистический ужас, и даже у тех, кто отважно бросался на него с поднятым оружием, лица выражали одну лишь решимость умереть. Увидав его, воспрянули иоаниты и их воины. Повторяя всё те же слова: «Господи, спаси Свой Святой Гроб!», они снова вступили в битву. И вот султан увидел, как его конница, вернее то, что от неё осталось, повернула и во всю лошадиную мочь понеслась к ущелью меж двумя горными отрогами. Там начинался Арсурский лес, и в нём сарацины надеялись найти спасение.

— Скорее, повелитель! — крикнул один из мамелюков, подскакав к султану, которого до сих пор прикрывали щитами несколько воинов. — Или мы уберёмся отсюда как можно скорее, или все неверные подоспеют на подмогу этому шайтану, и тогда нам будет уже не уйти...

— Что, уже некому сражаться?! — в ярости воскликнул Саладин, в душе понимая, что мамелюк прав, но страшась ещё в это поверить. — Ведь не перебили же они все двадцать тысяч конницы?!

— Какая конница? — вскрикнул воин. — Здесь полегло тысяч пять, а по всей равнине и все двадцать, не считая раненых и покалеченных! Проклятый Крест помогает им даже на расстоянии... Едем отсюда, о солнце правоверных, не то мы погубим себя...

Большая часть всадников успела исчезнуть в лесистом ущелье, и хотя почти все оставшиеся в живых христианские воины пустились в погоню, настичь сарацинов уже не смогли. Однако в самой гуще сражения около тысячи магометан ещё рубились отчаянно, с той бешеной яростью, которую даёт только страх. Трудно сказать, поняли ли они в какой-то момент, что сражаются по сути лишь с английским королём и теми полутора десятками рыцарей, что прискакали с ним вместе: иоаниты были частью убиты, частью мчались за убегающими врагами, воины-лучники тоже ринулись в погоню.

Но вот кто-то крикнул:

— Смотрите! Их же мало! Их же совсем мало! Неужто мы не справимся?! В это время Ричард, продолжая свою бешеную рубку, оказался возле груды окровавленных тел, в которой были и рыцари-христиане, и сарацинские воины, и несколько изрубленных насмерть лошадей. В этом месте произошла первая самая страшная стычка иоанитов с внезапно атаковавшими их всадниками Салах-ад-Дина.

— Ричард! Ричард! Отомсти... Отомсти им за меня!..

Этот хриплый не крик, а будто бы вздох раздался почти рядом и, чуть повернув голову, король увидал сквозь прорезь шлема лежащего на руках оруженосца своего друга Иакова Авенского. Вместо правой руки он протягивал к королю окровавленный обрубок, не было и правой ноги ниже колена, но в левой руке полководца был зажат ещё дымившийся меч.

— Иаков! Да чтоб тебя!.. О, Господи, Господи, за что?!

Этот горестный вопль вырвался у Ричарда в то мгновение, когда он снова, в несчётный раз, опустил свой Элистон на чьё-то оскаленное лицо, и оно распалось пополам, будто порванный на лету бумажный рисунок... В то же мгновение кто-то сзади ударил топором, и на миг король пошатнулся в седле: звон в ушах заглушил все остальные звуки. Тут же он понял, что этот удар ослепил его: смявшийся под топором мамелюка шлем лишился смотровой щели.

— Божья кара на ваши души! — взревел Львиное Сердце.

Он сорвал с себя изуродованный шлем и, развернувшись, отсёк руку сарацина вместе с его топором. Тут же сбоку выдвинулось копьё. Королю показалось, что оно лишь слегка коснулось его, но по левому бедру тут же потекла горячая волна крови: наконечник, пропоров кольчугу, глубоко вошёл в бок полководца.

Конь Ричарда обо что-то споткнулся, сделал неверный скачок, увязая копытами в обломках копий и в скрюченных человеческих телах. Львиное Сердце только на миг потерял равновесие, пошатнулся... Рядом вырос граф Анри, тоже без шлема, с окровавленным лицом, и будто бы издали прозвучал его голос:

— Прикройте короля! Он ранен! Прикройте короля!

В это самое время Эдгар дрался по правую руку от графа Анри и хорошо видел всё, что произошло за миг до того, как тот испустил свой крик. Юноша видел сарацина, который ударил копьём Ричарда, видел, как это копьё поразило короля. Видел целую толпу чёрных всадников, навалившихся на их крошечный отряд, и в центре — Седого Волка, крушившего их направо и налево, спокойно и невозмутимо.

«Они убьют короля! Убьют, если поймут, что он сильно ранен... Или уведут в плен, а это ещё хуже... Тогда конец походу, конец всему!» — мысль пронеслась и погасла, заволакивая сознание.

Слева мелькнула фигурка Ксавье («Вот сумасшедший мальчишка! Ведь догнал! Неужели жить не хочет?») Мальчик протянул рыцарю свой щит, видя, что от его щита уже почти ничего не осталось, и ободряюще закричал:

— Рыцари скачут сюда! Сейчас поспеют! Надо только увезти короля!..

«Увезти!» Легко сказать... А как?

И тут точно яркая вспышка: «А я знаю, как!» И вспомнились те арабские слова, которым успел за месяц с лишним научить его Рамиз, юноша, спасённый им и Луи там, в Акре и оставшийся у него на службе...

Шлем с крестообразной прорезью больше не выдавал Ричарда сарацинам — он дрался среди таких же, покрытых кровью, всклокоченных, исступлённых людей. Шлемов не было уже почти ни на ком. С Эдгара он тоже давно свалился, разрубленный пополам. (И как только под ним уцелела голова? Крепче она, что ли?)

Молодой рыцарь рванулся в самую гущу налетевших на их отряд сарацинов. Ударил одного, другого, третьего, выкрикивая: «Спаси, Господи, Твой Святой Гроб!» Его окружили двойным кольцом, мимо его лица свистнула булава, потом что-то острое кольнуло в левую руку.

И тут Эдгар привстал на стременах и закричал по-арабски, во всю силу голоса:

— Не убивайте меня! Я король! Я король Ричард! Пощадите мою жизнь![50]

Сзади его схватили сразу с двух сторон. Мощные руки рванули из седла. Он ещё мог бы ударить и заколоть хотя бы одного сарацина, но не стал. Нет-нет, они хотят его захватить — так пускай и захватят!

— Не убивай его! — прохрипел чей-то сиплый голос над самым ухом рыцаря. — Если мы сумеем прорваться, их лучники не станут стрелять нам вслед — они побоятся убить короля. И султан озолотит нас за этого пленника... Быть может, поражение в битве стоит такой добычи!

Потом новый рывок окончательно вышиб Эдгара из седла. Незащищённая шлемом голова ударилась то ли о землю, то ли о чей-то брошенный щит. И сознание погасло.

Глава пятаяВ крепости Арсур

Служба в церкви Пресвятой Богородицы подходила к концу. Этот строгий и величественный храм, выстроенный в Арсуре сразу после Первого крестового похода, вмещал более трёх тысяч человек, но большая часть тех, кто пришёл сюда в этот раз, остались на улице. Вся громадная армия крестоносцев, позабыв о своих внутренних раздорах, о нередких распрях своих вождей, о гоноре англичан, вспыльчивости франков, неуступчивой твёрдости германцев — все вместе в едином порыве скорби пришли проститься с великим воином, великим полководцем, великим задирой и настоящим рыцарем — Иаковом Авенским.

Его любили все. За безмерную отвагу и мужество ему все прощали. Во время похода он совершил уже столько подвигов, столько раз подвергался опасности, что начал казаться рыцарям и воинам неуязвимым, почти как его друг английский король, который в час отпевания плакал, не стыдясь своих слёз. Впрочем, вместе с ним плакали тысячи. Всем было тяжко смириться с мыслью, что знаменитый герой не пойдёт с ними к Иерусалиму и не вернётся домой. Он навсегда останется здесь, под сводами этой церкви, под украшенной серебряным крестом гранитной плитою.

Вместе с Иаковом отпевали ещё девятьсот восемнадцать погибших в Арсурской битве. Их тела на носилках, убранных поникшими цветами, были выставлены перед храмом, не то он вместил бы только мёртвых, для живых не осталось бы места. Это была тяжкая потеря, но всё же те, кто в мыслях заново переживал сражение и оценивал его, изумлялись: как могло в этом кровавом аду пасть ТАК МАЛО христиан?! Сражаясь против армии, превосходившей их более чем вдвое, они не потеряли и тысячи воинов, тогда как мёртвых сарацинов только на равнине насчитали более двенадцати тысяч! Ричарду доложили, что нашли также тела тридцати двух эмиров, а десятеро были взяты в плен.

Всего в этот день крестоносцы захватили восемь тысяч пленных, но их число совсем не радовало английского короля. Он по-прежнему с дрожью вспоминал гибель без малого трёх тысяч безоружных магометан, которых принёс в жертву коварный обман Саладина... Львиное Сердце редко щадил врагов в открытом бою. Но до того дня он никогда не убивал пленных! Если бы султан выполнил хоть одно условие Птолемиадского мира, хотя бы одно! И всё-таки Ричард в последний момент готов был дрогнуть и отменить свой приказ об умерщвлении пленников. Но это означало бы бунт со стороны всех прочих христианских вождей, ему не простили бы такой уступки вероломному султану. И были бы правы! Это означало дать Салах-ад-Дину возможность и впредь нарушать любые клятвы, любые договоры, зная, что христиане не исполняют своих угроз!.. А что если в будущем придётся убивать и тех, кого взяли в плен на берегах Рошеталии? Снова отдать приказ стрелять в безоружных, закованных в цепи людей! Тьфу! И думать-то тошно!..

Конца службы король дождался с трудом. Он был ранен сильнее, чем думал вначале, к тому же сказывалась большая потеря крови, и слабость становилась всё заметнее, всё мучительнее. В ушах нарастал глухой гул, перед глазами плясали цветные пятна, временами сливавшиеся в сплошную густую завесу. «Не рухнуть бы в обморок при всех рыцарях, при Филиппе, при князьях и баронах! — уколола его неприятная мысль, — Вот уж посмеются про себя!.. А то и открыто... Хотя и сами знают, что это такое — тоже ведь не прячутся за чужие спины. Вон, у герцога Леопольда шрам на лбу — видно, мало не показалось. Но стоит, не падает! А я что?.. Нет, нет, бывало и хуже!»

На самом деле сильнее всего Ричарда мучила не рана. Львиное Сердце не мог простить себе, что почти на его глазах сарацины захватили в плен и увезли одного из его товарищей. И кого же! Эдгара Лионского, которого он сам посвятил в рыцари! Это было больше, чем оскорблением его чести... Всё, что произошло с молодым франком, король видел издали. Окружённый толпой сарацин, почти теряя сознание, он дрался из последних сил, как вдруг враги бросились прочь, присоединившись к тем, кто сшиб с коня и тёмной массой окружил Эдгара.

— Все на помощь рыцарю Лионскому! — закричал Ричард, разворачивая коня.

Но конь вдруг захрапел и осел под ним, а в следующий миг завалился на бок, наполовину придавив всадника. Если бы сарацины были по-прежнему вокруг него, они бы не упустили этого мгновения...

— Помогите Эдгару! — снова закричал Ричард, в бешенстве пытаясь высвободить ногу из стремени и вытащить из-под бьющегося в агонии тела лошади.

Собрав все силы, он дёрнулся и потерял сознание: его придавило как раз с той стороны, где была глубокая рана в боку. Когда Львиное Сердце пришёл в себя, рядом были пять или шесть рыцарей. Блондель поддерживал ему голову, поднося ко рту горлышко фляги.

— Вы отбили Эдгара у этих шакалов? — глухо спросил король.

— Нет! — рыцарь опустил голову. — Они умчались, как ураган. Седрик и Луи погнались за ними, но ведь наши лошади уже совсем без сил, а те были на свежих... Едва ли франки смогут догнать саладиновых всадников.

— Почему? — голова кружилась, а звон в ушах заглушал почти все звуки кругом, и Ричард делал над собой страшные усилия, чтобы слышать то, что ему говорят. — Почему, я вас всех спрашиваю, сарацины схватили именно Эдгара? Отчего обратились в бегство, едва он оказался в их руках? Да что вы все молчите?!

— А ты не слышал? — спросил Блондель, почему-то отводя взгляд.

— Я был за двадцать туазов, если не больше! И кругом меня орали сарацины, гремели мечи и щиты, и храпели лошади! Что я мог слышать?! Отвечайте мне! Ну!!!

И тогда Блондель рассказал, как удалось молодому рыцарю отвратить гибель от предводителя Крестового похода...

Несколько мгновений Ричард молчал. Потом обвёл своих товарищей мутным взглядом и спросил почти жалобно:

— Но неужели... неужели сарацины так тупоголовы? Как они могли поверить, что я ПРОСИЛ ПОЩАДЫ?!

И он стиснул зубы, чтобы вновь не потерять сознания.

Мысль о подвиге Эдгара и о той страшной, смертельной опасности, которой он себя подвергает, не оставляла Ричарда. Седрик Сеймур и Луи вернулись на Арсурскую равнину ни с чем. Они пришли пешком — абиссинец графа Шато-Крайона пал, не выдержав бешеной скачки, а могучий конь Седрика к концу её стал прихрамывать и спотыкаться, и Седой Волк спешился, желая сохранить своего жеребца. Оба рыцаря видели только, как увозившие Эдгара сарацины скрылись в Арсурском лесу.

Львиное Сердце не сомневался, что пленника сразу повезли к Саладину. Не сомневался и в том, что султан окажется умнее своих воинов и мигом поймёт, КАК его обманули... Что он сделает? Выхватит в гневе меч и... Нет, нет, всё, что Ричард слышал о Салах-ад-Дине, заставляло надеяться на его благоразумие: для чего убивать пленника, который хоть и не король, но спас жизнь королю, а значит, за него можно взять хороший выкуп. Только вот слишком страшным и позорным для магометан было поражение на берегах Рошеталии, слишком много они здесь потеряли, и не затмит ли их ярость любое благоразумие?.. Ведь если бы они убили или пленили предводителя похода, это оправдало бы ужасные потери и разгром огромной армии. Но юный рыцарь оставил их ни с чем, обманул так дерзко и так нелепо... Смогут ли они с этим смириться? И даже если сможет Саладин, не станут ли его мамелюки настаивать на расправе с находчивым христианином?..

Всё это приводило Ричарда в самое угнетённое состояние. Он приказал выслать разведку, чтобы знать наверняка, в каком направлении отступает султан со своей разбитой армией. Приказал на всякий случай, потому что и так отлично это знал: Салах-ад-Дин бежал в Яффу. Едва ли он там задержится — как ни сильна эта крепость, после Акры сарацины уже не решатся занимать там оборону. Скорее всего, султан лишь передохнет два-три дня, а за это время постарается разрушить дома и крепостные стены, как сделал уже в других палестинских городах — Лидде, Рамле, Аскалоне... Значит, он не верит, что одолеет крестоносцев и изгонит их из этих земель, не то пожалел бы своих крепостей! Однако он умело выигрывает время. И не только время... Ведь чтобы снова стать здесь хозяевами, крестоносцы должны будут восстановить всё разрушенное, а на это нужны время, силы. Наконец, согласие между собой. А Ричард уже не раз и не два слышал от многих вождей похода: «Не будем же мы торчать в каждом разорённом городе и возиться с каменьями, как худородные рабы? Надо взять Иерусалим, а там всё само устроится!» Да уж... У них устроится!.. Или забыли, что Господь карает за лень, как и за трусость?

Он дошёл до своей палатки будто во сне, не слыша приветственных криков воинов, которые, хотя и оплакивали только что отпетых героев Арсура, но не могли не восхищаться новыми подвигами предводителя крестоносцев. Иные, заметив непривычную бледность Ричарда и его лихорадочно блестящие глаза, смущённо умолкали — весть о том, что король получил серьёзную рану, уже облетела войско...

Опустив за собою полог, Львиное Сердце почти упал в объятия вскочившей ему навстречу жены и в этот миг порадовался, что не отослал её в Англию — тёплые слёзы, закапавшие на его шею, и ласковые прикосновения лёгких рук Беренгарии были лучшим лекарством от боли.

— Помоги снять кольчугу! — он опустился на свою постель и понял, что на это ушли последние силы. — И эти железные чулки... Они просто раскалились на солнце. Спасибо... Ну что ты так смотришь, а? И почему плачешь?

— Да ты сам на себя посмотри! — воскликнула Беренгария, уже не плача, а почти рыдая. — Я сейчас за лекарем...

Правый бок и всё бедро Ричарда были сплошь залиты кровью. Рубашка пропиталась ею и прилипла к телу так, что её пришлось отрывать. А ведь там, на равнине, кто-то его перевязал!

— Не надо звать лекаря! — король быстро поймал руку жены и удержал её. — Лекарей осталось только пятеро — двое умерли. А раненых у нас сотен пять-шесть. Настоящих раненых, которым действительно нужно помочь. Ты же всё отлично умеешь сама, моя малышка! Вот и перевяжи своего мужа: не так уж часто в меня втыкают копьё на такую глубину. И как только кишки не достали! Давай, Беренгария... Или позови матушку — она-то точно не побоится.

— Королева-мать ещё не вернулась из храма! — послышался в глубине шатра тихий, почти детский голос, в котором слышались слёзы. — Мож-но... можно я перевяжу вас, мессир?

Ричард обернулся, начиная яснее видеть и слышать. В полутьме проступило бледное лицо, обрамлённое каштановыми завитками. Оно было и впрямь мокрым от слёз.

— Кто это? — удивлённо спросил король.

— Я. Ксавье. Оруженосец сира Эдгара Лионского.

— Дьявол! — сквозь пепельную бледность короля вдруг ни с того ни с сего проступили алые пятна. — Что ты тут делаешь, а? Кто тебя сюда пустил?

— Я его пустила и позволила подождать тебя! — вместо мальчика ответила Беренгария, немного удивлённая реакцией мужа. — А... А что в том? Ты же знаешь, что случилось с рыцарем! И мальчик хотел только предложить помощь. Ведь ты же отправишь посредников к Саладину?

На лице Ричарда сначала отразилось возмущение, потом он вдруг рассмеялся.

— Конечно. Конечно, я отправлю посредников. Но не это же дитя посылать в логово волков! Я думаю, ты здесь по другой причине... Как тебя, а?

— Ксавье, мессир.

— Ах да. Ксавье, так Ксавье. Ты хотел бы увериться, что король Ричард не поступит как неблагодарный мерзавец и не позабудет среди прочих забот предложить султану выкуп за человека, который сохранил его королевскую жизнь? Так ведь, мальчик?

Оруженосец покачал головой:

— Я уверен, что вы не проявите неблагодарности, мессир! Но... Но ведь никто не знает, куда сарацины увезли сира Эдгара.

— Это выяснят разведчики. Хотя я почти уверен, что армия султана отступит в Яффу.

— Да. Но меж рыцарями ходят слухи, что пленных могут отправить дальше. В Дамаск. И если отправят, то с небольшим караваном, который можно будет перехватить.

Ричард улыбнулся:

— Если это так, мы не упустим случая. Только, думаю, что сира Эдгара султан никуда от себя не отпустит. Если... если только...

— Если только не убьёт? Да?

Король отвернулся от пронзительного взгляда Ксавье, но большущие глаза оруженосца смотрели на него, казалось, со всех сторон.

— Я уже приказал сообщить Саладину, что в случае смерти сира Эдгара я никогда больше не стану вести с ним переговоров. И убью его в первом же сражении, даже если он спрячется за целой тысячей копий. Или я не Ричард Львиное Сердце!

Он вдруг понял, что сам впервые произнёс вслух славное прозвище, данное ему уже много лет назад. Именно теперь наставала пора подтвердить его не перед другими, а перед самим собой. И ещё перед этой детской душой, что так свято верит в его способность совершить невозможное — спасти Эдгара, даже если тот уже осуждён на смерть!

Мальчик снова опустил голову и шмыгнул носом:

— Мы... Я и Рамиз, второй оруженосец сира Эдгара, мы могли бы разузнать, куда увезли пленника. Ведь Рамиз сарацин, а я... я выучил немного язык. Сир Эдгар учил его, и я тоже. И у меня лицо такое, что если надеть чалму, то буду как они... ну, почти... Мы бы поехали в Яффу и...

— И проникли бы во дворец султана, да? Выброси это из головы, сумасшедший мальчишка! Ты, кажется, хотел меня перевязать? Вот и перевязывай. Беренгария, помоги ему.

Ксавье опустился на колени, решительно приподнял окровавленную рубашку короля и, вытащив из ножен кинжал, разрезал наспех наложенную повязку.

— Ваше величество, рана очень глубокая, поэтому и продолжает кровоточить. Её надо сперва зашить. Лекарь Леонард, тот, что сейчас возле раненых, учил меня этому. Ещё когда мы стояли лагерем под Птолемиадой. Только для этого нужно прокипятить иглу и нитки.

— Прокипятить? — ехидно повторил Ричард. — То-то сам Леонард их часто кипятит! Чтоб мне тут же откусить себе язык, если я не видел собственными глазами, как он зашивал воину-шотландцу вспоротый живот с помощью иглы, которую вытащил из своего засаленного ворота, и ниткой, выщипанной из подола рубахи, которую он таскает с самого начала похода! Он говорит тебе, как НАДО лечить, а уж как сам лечит... Кстати, шотландец умер. Но не от той раны, а спустя месяц от какой-то дряни, что купил у сарацина и съел. Нечего есть тухлятину! Игла найдётся в шкатулке королевы. Да, Беренгария? И шёлковые нитки найдутся, к тому же чистые, как постель девственницы. Бери и шей. И помни, что через три-четыре дня эти нитки нужно будет вытащить из шва, не то он загноится. Так что не вздумай уезжать в Яффу!

— За три-четыре дня мы как раз и управимся! — прошептал мальчик, с необычайной ловкостью вдевая нитку в ушко поданной королевой иглы и вновь склоняясь над раной.

— Ты ещё упрямее своего сеньора! Ты как моя матушка. Не даром она тебя так любит. Неужели ты думаешь, что я отпущу тебя туда с этим мальчишкой-сарацином?

— Рамиз предан сиру Эдгару. И потом, с нами хотел поехать граф Луи.

— Этого ещё не хватало! Он-то куда со своими светлыми кудрями? Тоже мне сарацин!

Ксавье снова шмыгнул носом:

— Но ведь магометане носят чалмы. Волос-то и не видно. А глаза у него чёрные. Как у сира Эдгара. Ваше величество, вам ведь всё равно нужно знать точно, где он, и... и жив ли он! Саладин уже не раз обманывал вас — ведь он убил христианских пленников куда раньше, чем вам пришлось перебить пленных сарацинов, а мы только теперь об этом узнали от тех, кого сегодня захватили в бою! Об Эдгаре наверняка будут знать многие из воинов и из приближённых султана. Но выведать это у них сможет только тот, кто хорошо знает язык. Рамиз как раз такой человек. А мы с сиром Луи помогли бы ему, если что...

Ричард наклонился и неожиданно, взяв мальчика за подбородок, заглянул ему в лицо. Ксавье вспыхнул, но не опустил глаз. Некоторое время они пристально смотрели друг на друга.

— Слушай, — проговорил вдруг король, — а ты не боишься, что я позавидую сиру Эдгару? А?

— Нет! — голос оруженосца не дрогнул. — Вы в сто раз выше такой ерунды, как зависть. И потом, у вас тоже есть преданные друзья, преданная жена и самая лучшая на свете матушка! И вы не можете завидовать тому, что кого-то любят... Вас любят не меньше, а больше!

— И в самом деле... — Ричард усмехнулся, но тут же сморщился. — Слушай, малыш, ты что — решил вышить на мне герб или ещё что-нибудь? Сколько раз можно тыкать иглой в живого человека? Заканчивай своё рукоделие. Жена, помоги наложить новую повязку и подай-ка мне чистую рубашку. Уже темно, и сегодня я хочу уснуть. А ты, Ксавье, помолись на ночь не только о сире Эдгаре, но, если сможешь, и обо мне тоже.

Мальчик встал с колен и, уже дойдя до полога палатки, обернул к королю бледное лицо с полувысохшими полосками слёз:

— Я каждый вечер молюсь о вас, мессир! И обо всех, кто бьётся во славу Господа Нашего.

Глава шестаяРазделяй и властвуй!

В то самое время, как Ричард Львиное Сердце мучился мыслями о рыцаре, который принёс себя в жертву ради его спасения, и переживал гибель одного из своих друзей, отважного Иакова Авенского, в то время, как герцоги и бароны, покинув церковь Богородицы, вновь принялись обсуждать, так или не так организовал армию перед сражением их предводитель, и не лучше ли было бы организовать её по-иному (но как именно, никто толком сказать не мог!), в то время, как воины перевязывали свои раны и считали оружие, брошенное противником на поле битвы, — в это самое время в одном из шатров, установленных среди развалин Арсура, меж крепостной башней и довольно уютным садиком, где уже по-осеннему буйно цвели розы, помощник великого магистра Ордена и заодно предводитель отряда тамплиеров Ожер Рафлуа ужинал в компании человека, одетого в роскошное платье определённо византийского покроя. Этот человек походил на греческого купца, случайно занесённого в суровое военное время на некогда благословенную землю. Впрочем, вид у него был совсем не удручённый — ловкий купец умеет извлечь выгоду и из войны, а раз так, значит, товар у него как раз для войны и подходит.

И если бы этого человека, удобно расположившегося на пушистом персидском ковре, в тени большой развесистой сливы, увидал сейчас Салах-ад-Дин, то наверняка рассмеялся бы, подивившись его новому превращению. Потому что едва ли мог не узнать своего шпиона. То был Муталиб. Еврей, принявший ислам, а в нужное время надевавший одежду христианина, потому что в иной одежде появиться в Арсуре, только что взятом христианами, было бы попросту неблагоразумно.

Помощник великого магистра встречался с ним не впервые и, в отличие от Салах-ад-Дина, который до недавнего времени не догадывался, что его шпион шпионит ещё и в пользу тамплиеров, отлично знал, что Муталиб служит не только ему, но и султану правоверных. Знал и был этим вполне доволен.

В обществе султана купец всегда подчёркивал, как строго он соблюдает все правила шариата. С Ожером Рафлуа ему не нужно было лицемерить, по крайней мере, в отношении этих самых правил, поэтому он с удовольствием пил вместе с магистром крепкое кипрское вино, привезённое ещё из-под Акры. Правда, к ломтикам свиного окорока он при этом не притронулся, предпочитая закусывать жареными голубями, спелыми фигами и виноградом. За хорошим вином и доброй закуской разговор шёл неспешно, и со стороны казалось, что эти двое говорят о чём-то совсем не таком уж серьёзном. На самом деле они обсуждали то, что было важно для них обоих.

— Так он не согласен? Так тебе кажется? — спросил Рафлуа, задумчиво играя свисавшей с его шеи длинной золотой цепью.

— Он не дал прямого ответа, — стремительные глаза Муталиба, как обычно, скользнули по лицу собеседника и упёрлись в стол.

— Но ведь ты его хорошо знаешь, Муталиб. Его уклончивость означает возможное согласие или наоборот?

— Наоборот, — после небольшого раздумья произнёс шпион. — Салах-ад-Дин слишком дорожит своей властью и слишком хорошо понимает, как она сейчас непрочна. Покуда он выигрывал сражения, покуда отнимал у христиан города и крепости, завоёвывал Иерусалим, до тех пор он был для мусульман живым солнцем, они его обожали и легко прощали ему все его прежние грехи и все пороки. Сейчас Ричард гонит и гонит его по прежним владениям, раз за разом посрамляя былую славу великого завоевателя. Теперь Салаху припоминают всё: и то, что он узурпатор, предавший своего благодетеля Нур-ад-Дина и, как все уверены, убивший законного наследника[51], и то, что он уничтожил многих эмиров и военачальников из одного подозрения в неверности ему, и то, что он курд. А уж тысячи магометан, павших по его вине, да ещё те без малого три тысячи пленных, которых убили из-за его вранья, вызывают на его голову проклятия! Пока что тайные, пока тайные проклятия. Но скоро они зазвучат вслух. Думается мне, битва при Арсуре была последней каплей, мессир!

Ожер Рафлуа удовлетворённо кивнул:

— Так. Так. Но отчего же, в таком случае, Саладин не хочет союза, который мы ему предлагаем? Он так ненавидит христиан?

Купец как-то странно зыркнул на помощника магистра, и в его чёрной бородёнке мелькнула улыбка.

— Не в этом дело. И потом, он догадывается, что вы, хм... хм... не совсем христиане. Но султан знает, что тамплиеры богаты и сильны, и что если делить с ними власть, то делёж может получиться неравный. Кроме того, у него есть какие-то там свои понятия о чести и прочих глупостях.

— И поэтому он не захочет союза с нашим Орденом? — почти смеясь воскликнул помощник магистра. — А я слыхал, он не брезговал прежде даже услугами ассасинов!

Во взгляде Муталиба промелькнуло удивление:

— Ты думаешь, это он затеял покушение на короля Ричарда? То, которое было на Кипре? Я уверен, что нет. Старец Горы ведёт свою игру. И, чуть понизив голос, шпион добавил: — Вот, с кем бы тебе хорошо было вступить в союз... И против крестоносцев, и против Салах-ад-Дина. Ассасины никогда не добьются власти, но могут помочь вам её добиться!

Помощник магистра поморщился:

— Я всё же не до такой степени лишён брезгливости, Муталиб. И не хочу стать заложником сумасшедших... С таким же успехом можно предлагать союз ядовитой змее. А что до Саладина, то он напрасно принимает такое решение. Очень напрасно! Никто не помешал бы ему царствовать здесь, по крайней мере, в ближайшее время. И именно потому, что его власть стала куда слабее, чем прежде.

Шпион закивал головой. На его лице отразилось явное удовольствие — даже огромный нос заблестел ещё сильнее.

— Конечно, конечно. Вы не хотите сильной власти ни христиан, ни мусульман. Вам не нужен такой могучий король, как Ричард Львиное Сердце, но вполне подходят дерущиеся между собой князья и бароны... И Салах-ад-Дин, захвативший полную власть и снискавший любовь всех правоверных, вам тоже не нужен. А вот султан, дрожащий за свой трон и за последнее, что осталось от его владений, был бы кстати. Да?

— Наши желания совпадают. Так? — теперь в голосе тамплиера звучал металл. — Слабые государства и слабые государи — что может быть лучше для тех, кто хотел бы в конце концов установить в мире власть мудрости и справедливости. Не эти же безумцы, поклоняющиеся своим заблуждениям, тщеславные и злобные, должны править миром! Ведь так, Муталиб? Одни думают, что сражаются за Царство Небесное на земле, другие поклоняются пророку, которого даже не могут толком понять... Идиоты! Что может быть глупее — драться из-за Гроба! Чьего бы там ни было.

— Но и тамплиеры пошли в поход тоже из-за него, — вкрадчиво напомнил Муталиб.

Ожер Рафлуа расхохотался:

— Так ведь и нам нужно внушать своим братьям веру в символы. Без них пока не обойтись. Послушай, а кто сможет стать самым вероятным преемником Саладина, если с ним вдруг что-то случится?

Он часто задавал вопросы вот так, без перехода, и шпион знал, что это означает подход к самой важной части разговора.

— Очень возможно, Малик-Адил, брат султана, — с расстановкой начал Муталиб. — Потом эмир Дамаска, как его... И некоторые из нынешних родственников Нур-ад-Дина, само собою. Но исчезни Саладин, все они передерутся между собой, а когда кто-то из них приберёт всё к рукам, остальные станут подкапывать основы его трона. Ведь вы это хотите услышать? Да?

— Да, если это действительно так, — кивнул тамплиер и отпил большой глоток вина.

— Это так. И вы считаете, что пришла пора ускорить эти события? — быстрые глаза Муталиба опять проскользнули по лицу собеседника и спрятались в глубоких глазных впадинах. — Если султан не хочет союза с вами, то он вам и не нужен?

Ожер Рафлуа взял двумя пальцами румяную тушку жареного голубя и повертел её перед собой, видимо, прикидывая, хватит ли у него аппетита съесть птичку, либо лучше завершить трапезу горстью ягод.

— Интересно, — вдруг проговорил он, — а Саладину ты как передашь наш с тобой разговор? И не предложишь ли ему устранить меня, если он не хочет принять моё предложение, и я становлюсь для него опасен? Ведь ты служишь и ему тоже, я не ошибся?

Но Муталиба было трудно смутить.

— Я действую как и все прочие подданные Салах-ад-Дина, — ответил он. — Пока тот был силён, я прощал ему многие его ошибки. Но теперь мне уже невыгодно их прощать. Поэтому вы можете доверять мне. Я ведь служу на самом деле не вам и не ему, а самому себе. И, кстати, — тут он опять почему-то заговорил тише, будто бы кто-то мог их подслушать в этом уединённом месте. — И, кстати, именно сейчас есть удобный повод начать действовать. Сейчас правоверные полны негодования из-за казни пленников, из-за проигранного сражения, наконец, из-за дурацкой ошибки, поставившей султана в смешное положение: ему с торжеством приволокли якобы взятого в плен короля Ричарда, и весь стан вопил от восторга... Пока тут же не обнаружилось, что это никакой не король Ричард! До сих пор султан вызывал просто негодование, теперь же над ним стали подшучивать. И если сейчас с ним произойдёт какая-нибудь нелепая случайность, его подданные скорее всего просто над этим посмеются.

— О какой случайности ты говоришь? — Ожер наклонился над столом и пристально вгляделся в лицо шпиона.

— Да о любой случайности, — ответил Муталиб. — Например, в этой битве у Саладина пал любимый конь. Есть повод подарить ему другого, ведь так? Скажем, от имени короля Ричарда, мечтающего выкупить из плена своего благородного рыцаря. И, возможно... Возможно, есть повод одним махом избавиться и от Ричарда тоже!

— А это как? — теперь в голосе помощника великого магистра была не только заинтересованность.

— Да просто, — Муталиб зевнул и подлил себе вина. — Я узнал, что английский король готов вернуть султану десять захваченных в бою эмиров за одного только храброго рыцаря. Некоторые вожди крестоносцев против: они считают, что такой обмен будет слишком неравным. Но Львиное Сердце не станет их слушать. Сейчас он готовит послов, чтобы отправить их в Яффу, а в случае надобности согласен и сам встретиться с султаном. Конечно, не в его и не в своём лагере. Возможно, Саладин тоже предпочтёт устроить встречу за пределами Яффы и подальше от Арсура. Я не уверен до конца, но думаю, раз ему не улыбается союз с тамплиерами, и раз он больше не может надеяться на своих подданных, у него возникают мысли, а не примириться ли с несокрушимым врагом, не пойти ли на союз с Ричардом Львиное Сердце?

— Чума на его тупую голову! — на этот раз даже невозмутимый помощник магистра не совладал с собой. — Только этого нам и не хватало! Но ведь крестоносцы едва ли смирятся с этим? Они же не смогут сразу понять, как это им выгодно — сохранить за собой Святую Землю и не охранять её, ибо она останется под охраной магометан! Им подавай Иерусалим, а позади пускай остаются чужие города и крепости... Они не позволят Ричарду пойти на такой союз!

Муталиб не без удовольствия созерцал эту вспышку: ему не очень нравилась самоуверенность Ожера Рафлуа. Пускай, пускай позлится! Или он думает, что, соорудив замок на месте Соломонова храма и получив начатки Тайных знаний, можно за какие-то сто лет научиться управлять судьбами людей и стран? И называться Избранными? В какой-то мере, можно, наверное... Всякий, кто мешает воцарению христианства, даже и называясь его именем, уже избран. Но наглость храмовников вечно напоминает: они из того же теста, что и остальные рыцари, им тоже не чужда страсть к власти внешней, их тоже на многое подвигает гордыня, а не мудрый расчёт. Пусть, пусть спотыкаются на своём пути! Может, научатся чаще спрашивать совета у тех, кто всё же умнее...

Чуть выждав, шпион проговорил:

— Я не думаю, что крестоносцы смогут запретить Ричарду поступать так, как он задумает, он слишком силён. Но ты, мессир Ожер, будешь не очень достоин знаков своего Ордена мудрецов, если не сможешь расстроить договор, который захотят заключить меж собой король Англии и султан Египта и Сирии. А для начала, хорошо бы устроить так, чтобы рыцарь, которого взяли в плен вместо короля, не был выкуплен... Уж поверь, его гибели Львиное Сердце никогда не простит Салах-ад-Дину.

Глава седьмаяНеожиданная помощь

— Ох, не нравится мне это! Куда он мог подеваться?

С этими словами Луи тревожно огляделся. Они сидели на берегу неглубокого, искусственно прорытого канала, огибавшего пышный фруктовый сад. Вид созревших краснощёких персиков, склонявших упругие ветви, слив размером чуть не с кулак, гранатов, трескавшихся от зноя так, что их зёрна, будто драгоценные рубины, сверкали на солнце, — всё это вместе с головокружительным ароматом могло бы возбудить аппетит даже у человека, обычно равнодушного к фруктам. Но двоим лазутчикам, устроившимся возле оросительного канала, в тени старой, уже почти осыпавшейся сливы, было не до лакомств. Они слишком волновались. Один за своего друга и молочного брата, другой — за своего господина. А сейчас ещё приходилось волноваться и за нового товарища, обещавшего вскоре вернуться...

Луи и Ксавье нарушили запрет Ричарда Львиное Сердце и проникли в занятую сарацинами Яффу, взяв с собою Рамиза-Гаджи, без которого их затея, и так-то совершенно безумная, была бы вообще чистым самоубийством...

Правда, пробраться в город оказалось гораздо легче, чем им казалось. Некогда мощную крепость никто не охранял. Более того, весь её гарнизон и большая часть войска, которое привёл с собою Саладин, стремительно отступив от Арсура, были заняты разрушением крепостных стен и укреплений и разорением всех городских дворцов и зданий, из которых выносилось и увозилось всё, хоть сколько-нибудь ценное.

Рамиз, обсуждая рискованную разведку с рыцарем и оруженосцем, предложил довольно простой план: выдать себя за странствующих жонглёров, которых каким-то образом занесло в самые неспокойные места. Действительно, хотя жители и покидали обречённый город (втайне, как многие другие, призывая проклятия на голову султана), но в небольших, прилепившихся к Яффе ремесленных посёлках, а также и на окраинах внутри разрушаемых городских стен было ещё немало тех, кто либо не хотел уходить до последнего часа, либо решил остаться, надеясь на «будь, что будет!» В основном то была беднота, для которой утрата дома означала голодную смерть либо нищенские скитания.

На одной из таких окраин «жонглёры» устроили своё представление, воспользовавшись умением Луи метко бросать ножи. Чтобы вызвать восторг двух десятков ткачей и горшечников, понадобилось всего лишь по очереди поставить возле ствола старого тополя одетых в живописные лохмотья Рамиза и Ксавье и всадить клинки у них над головой и подмышками. Затем Рамиз подставил сложенные ладони, и Ксавье, презрев свою хромоту, ловко взобрался на его плечи, после чего водрузил себе на голову небольшой кувшин. Снова свистнул нож, и в стороны брызнули жёлтые черепки, а толпа завопила от восторга. Как ни страшились жители Яффы завтрашнего дня, понимая, что султан собирается уйти, бросив их на произвол судьбы, но можно ли не повеселиться хотя бы уж напоследок. Правда, в брошенный на сухую землю платок накидали не более десятка мелких медных монеток, зато одарили жонглёров парой свежих лепёшек, несколькими смоквами и узелком изюма.

Кажется, никого не смутило, что зазывал жителей и вёл с ними разговоры в основном только бойкий Рамиз (сын эмира так ловко изображал из себя бродягу, что ни у кого это не вызвало сомнений). Метатель ножей и второй его помощник, по словам зазывалы, были родом из Персии и плохо говорили по-арабски, хотя и понимали этот язык хорошо. В Яффе персов видывали редко, да и проявлять любопытство и допытываться, как это их сюда занесло, никто не стал.

К концу представления в толпу затесались несколько воинов, из тех, что занимались разорением города, но устали от этой нелёгкой работы, да двое неплохо одетых людей, возможно даже из свиты султана. Они тоже с интересом следили за представлением, и кто-то кинул в платок Рамиза одинокую серебряную монету. Однако, когда жонглёры закончили свои упражнения, этих людей уже не было — должно быть, они боялись надолго оставлять свои дела.

Фруктовый сад, в котором разведчики решили остановиться, был, судя по всему, брошен — его владельцы решились покинуть опасные места, а значит, здесь христиан вряд ли могли потревожить — даже явись сюда сарацинские воины, у них едва ли вызовут подозрение бродяги, расположившиеся на отдых.

Посовещавшись, все трое решили, что проникнуть в стан сарацинов сможет только Рамиз — он был свой. А узнать что-либо о пленённом под Арсуром рыцаре возможно было только у воинов: жители окраин, с которыми заговаривал юноша, даже не слыхали о пленнике. И вот отважный Рамиз-Гаджи скинул драный халат и заплатанные шальвары и поверх шёлковых рубашки и штанов надел спрятанные в узелке кольчугу и шлем. В Яффе было столько людей, одетых подобным образом, что ни у кого не возникло бы вопроса, откуда взялся ещё один.

— Судя по солнцу, он ушёл часа полтора назад, — воскликнул Луи, убедившись, что они по-прежнему одни на берегу канала, и можно было говорить безо всякого риска. — Что могло с ним случиться?

— Вы подозреваете его в измене, мессир Луи, или думаете, что он мог себя выдать? — спросил Ксавье.

— Чем это он мог выдать себя? — удивился рыцарь. — Он же действительно сарацин. Разве что у кого-нибудь вызвали сомнение его расспросы. А в измене я его отчего-то не подозреваю. Может, он и не так предан Эдгару, как ты, малыш, но он ему благодарен, а для магометанина это много значит.

— Это для всех много значит, — проговорил Ксавье. — Нет, я тоже верю, что Рамиз сделает всё возможное... Но хоть бы узнать, хоть бы только узнать, что Эдгар жив!

Мальчик впервые сказал просто «Эдгар», а не «мессир Эдгар», и в его голосе было столько отчаянной надежды, что Луи, который и сам был в ужасной тревоге, невольно ободряюще ему улыбнулся:

— Перестань! Саладин не такой дурак, чтобы убить пленника, за которого можно получить большой выкуп да ещё поторговаться с королём Англии. Жаль, конечно, что Ричард совершил это сумасшедшее благородство: отпустил ту пленницу.

— Вы о ком? — спросил рассеянно слушавший его оруженосец.

— Да о дочери Саладина, о той красотке, что сидела рядом с королевой Элеонорой на турнире. Тебя там не было, ты ездил на Кипр, но рассказать-то тебе должны были. Девчонку захватили в Акре — её туда выдали замуж, но суженый погиб... Элеонора взяла её под своё покровительство. А Эдгар... Он до сих пор её помнит.

— Правда? — удивлено спросил Ксавье. — Но он же её только раз и видел.

— Ну и что? Иногда этого достаточно. Клянусь моим мечом, братец влюбился в Абризу и влюблён в неё по сей день. Думаю, если Ричард договорится с султаном насчёт обмена, то может потребовать за десяток эмиров не только рыцаря, но и красавицу-принцессу. А что? Коли вдруг дойдёт до мирного договора, то союз султановой дочки и франкского рыцаря будет очень кстати.

Вместо ответа мальчик лишь покачал головой и отчего-то побледнел. Правда, на лице, покрытом густым румянцем, это было не очень заметно.

— Эй, факиры[52]!

Бродяги разом обернулись. Неподалёку от них стоял человек в богатом шёлковом с золотом халате и белой чалме.

Не отвечать было бы неучтиво, хотя Луи очень опасался заговаривать с сарацинами — легко выдавать себя за перса, не произнося почти ни слова, но во время разговора человек более или менее опытный сразу отличит французский акцент от персидского. Тем не менее, молодой рыцарь учтиво поклонился незнакомцу и проговорил по-арабски:

— Здравствуйте, господин! Что вам угодно?

Сарацин подошёл ближе. Его лицо показалось Луи неуловимо знакомым, но где и когда они виделись, француз вспомнить не мог. Между тем магометанин покосился на Ксавье и вдруг спросил на неплохом французском:

— Ты доверяешь этому мальчику?

У Луи хватило присутствия духа не вздрогнуть и не отшатнуться. Вместе с тем он понимал, что глупо будет притворяться, будто он не понимает слов незнакомца. Поблизости явно никого не было, и рыцарь, не раздумывая, одним стремительным движением выхватил привешенный к поясу кинжал (один из тех, что недавно так ловко кидал в цель) и в мгновение ока приставил его к горлу сарацина.

— Мальчику я доверяю! А вот какого дьявола я должен доверять тебе? — воскликнул он, перейдя на родной язык. — Говори, кто ты, и кто послал тебя ко мне?

Казалось, незнакомца не смутило стальное лезвие, упёршееся ему в кадык. Он прямо посмотрел в глаза крестоносцу и сказал:

— Меня никто не посылал. Но я пришёл сюда по просьбе моего сына. Я — эмир Фаррух-Аббас-аль-Малик. Ты и твой названный брат спасли в Акре моего наследника Рамиза-Гаджи. Я был уверен, что он погиб.

— Вот так штука! — ахнул поражённый Луи. — Но мы все были уверены... Да что там, мы твёрдо знали, что это как раз ты погиб в Акре, во время штурма Мушиной башни!

Сарацин улыбнулся:

— Я должен был погибнуть. Меня, раненного в грудь и в ногу, вынес из развалин башни и укрыл в хижине на окраине города один преданный воин. Но за меня приняли моего младшего брата, он попал под копыта коня, его лицо было сильно изуродовано, и потому произошла ошибка... Мне же сказали потом, что Рамиз был на самом верху Проклятой башни, когда она стала рушиться. У меня он — единственный сын, и я долго не мог оправиться от этого несчастья. Но вот час тому назад встретил его здесь, в Яффе!

Луи был уже достаточно искушён, чтобы сразу принять на веру слова эмира, поэтому не проявил бурной радости, но осторожно спросил:

— Отчего же в таком случае он не пришёл сюда вместе с тобой?

Фаррух-Аббас ответил, всё так же глядя в глаза рыцарю:

— Он остался в крепости, чтобы продолжить то, ради чего вы сюда пришли: ему нужно, если удастся, выведать, когда султан собирается покинуть Яффу и думает ли взять с собой пленных христиан. О том, что отважный воин Эдгар жив и находится здесь, я уже сказал ему и теперь говорю тебе.

— Слава Богу! — воскликнул Луи и, вложив кинжал в ножны, перекрестился.

— Слава Богу! — тихим эхом подхватил Ксавье.

— И вы знаете, что Салах-ад-Дин намерен сделать с моим молочным братом? — быстро спросил граф.

И тут сарацин нахмурился:

— Что с ним намерен сделать Салах-ад-Дин, я не знаю, но думаю, могу догадаться: султан, скорее всего, захочет его обменять на нескольких эмиров, которых взяли в плен на берегах Рошеталии. Правда, из-за твоего молочного брата многие правоверные сейчас смеются над своим повелителем: он так ликовал, когда ему сказали, что Ричард Львиное Сердце у него в плену!.. Поэтому он может гневаться...

— Но Эдгар обманул не самого султана, а его воинов, — вдруг решился вмешаться Ксавье. — Это они оказались глупцами, так за что же смеются над Салах-ад-Дином? И если смеются те, кто даже не были на поле сражения, то почему султан может гневаться на Эдгара, а не на них?

Луи лишь досадливо махнул мальчику рукой:

— Да в этом ли дело, Ксавье! Дело в том, что Салах-ад-Дин должен быть всё же умнее... Вы сказали, достопочтенный Фаррух, что султан намерен обменять пленника?

— Я так думаю, — кивнул эмир. — Но... Есть люди, которые этого не хотят.

— Не хотят? Но кто и почему? — спросил рыцарь.

В глазах Фарруха промелькнуло смущение. Казалось, он раздумывает, отвечать ли откровенно. Но, как видно, врать ему не захотелось.

— У Салах-ад-Дин а всё больше и больше врагов, — сказал эмир. — Покуда он побеждал, его слушались. Сейчас готовы нарушить повиновение... И те, кто хотели бы свержения султана, пользуются каждой его ошибкой. После того, как наша армия была разбита под Арсуром, Салах-ад-Дин у ничего не остаётся, как предложить христианам мир. Если он сумеет заключить договор с королём Ричардом, ему удастся сохранить свою власть. Поэтому ему хотят помешать.

— Кто хочет? — вновь, уже почти резко спросил Луи.

— Прежде всего, его брат, мулюк Малик-Адил.

И, помолчав, эмир добавил:

— Я сейчас в его армии и в его свите. После Акры я мечтал только об одном: отомстить убийцам моего сына. Малик-Адил сказал, что будет сражаться с неверными, даже если султан захочет мира с ними, поэтому я пошёл на службу к Малику. Теперь я знаю, что на смерть Рамиза послал шейх аль-Фазир, комендант Акрской крепости, мой враг... А ты и твой брат спасли моего сына. Сейчас Малик-Адил замышляет убить рыцаря Эдгара.

— Чтобы султан не вернул его Ричарду, и Ричард не согласился заключить мир с султаном? — в гневе воскликнул Луи. — Хороший способ! И что же эмир? Ты, как я понимаю, пришёл, чтобы помочь нам? Ты не хочешь смерти Эдгара?

Глаза Фаррух-Аббаса сверкнули.

— Человеку, который сохранил жизнь Рамиза, я готов отдать свою!

— Так помогите ему бежать! — проговорил Ксавье.

Но сарацин покачал головой:

— Это невозможно. Христианин заключён в угловой башне дворца эмира Эффы, и охрана там подчиняется Малик-Адилу. Меня они знают и пропустят туда, но не дадут вывести пленника. Кроме брата султана им может приказывать лишь сам султан.

— Но ты ведь можешь рассказать Салах-ад-Дин у, какую гнусность затеял его братец! — заметил Луи.

— Не могу. Я поклялся Малик-Адилу, что ни один правоверный не узнает о его планах.

— А мы? Ах да! Мы же не правоверные! — рыцарь рассмеялся. — Но тогда я могу рассказать обо всём Саладину. Впрочем, это уже бред! Меня к нему никто не пустит... И что же в таком случае ты собираешься делать, эмир?

Фаррух-Аббас положил руку на плечо крестоносца и понизил голос, будто боялся, что и в этом уединённом месте их кто-нибудь может подслушать:

— Один план у меня есть. Но для исполнения его нужна женщина.

— Женщина? — поднял брови Луи.

— Да. Султан благоволит к пленнику, он приказал привести к нему в башню одну из своих невольниц. Я условился со стражей, что сам приведу её.

При этих словах в душу рыцаря вновь закралось подозрение.

— Ты сказал, что лишь час назад встретился с сыном. До того ты, вероятно, готов был помочь Малик-Адилу расправиться с Эдгаром. Почему же вдруг решил привести ему наложницу?

В чёрных, чуть суженных глазах сарацина на мгновение блеснул хищный огонёк:

— Это как раз был замысел Малика... Дать девушке кувшин с шербетом, а в него подмешать отраву. Она не знала бы об этом и стала бы пить вместе с христианином.

— И тогда в его смерти обвинили бы Саладина! — Луи даже не пытался скрыть своей ярости. — Какие нежные братские чувства живут в душе Малик-Адила... Но теперь, как я понимаю, ты передумал, эмир Фаррух? Так для чего женщина?

Эмир улыбнулся:

— Если она может принести яд, то может принести и спасение. Только тут пришлось бы посвятить её в мой замысел. А доверяться женщине — значит обречь себя на погибель! Но мы должны поспешить: если этой ночью пленника не убьёт отравленный шербет, то утром Малик-Адил может подослать к нему убийцу с кинжалом или удавкой. Всё равно это припишут Салах-ад-Дину.

— Послушайте! — снова заговорил Ксавье, теперь голос его перестал дрожать и звучал твёрдо. — Если нужна женщина, а у нас её нет, так давайте её сделаем.

Луи повернулся к мальчику и посмотрел на него, как на сумасшедшего:

— Хорошая мысль, малыш! Только вот я не понял, кого из нас ты посчитал Господом Богом?

— Но мессир! — оруженосец вспыхнул и тотчас вновь побледнел. — Господь сотворил женщину из ребра Адама и вдохнул в неё душу. А нам-то всего лишь и надо суметь сделать женщину из мужчины. Это же куда легче! По крайней мере, если нет другого выхода, можно попробовать.

Глава восьмаяГурия для рыцаря

Темница в угловой башне не была обычной мрачной тюрьмой: в ней были побелённые стены, два довольно больших окна, забранных густыми решётками, но пропускавшими достаточно света и воздуха. Даже на каменном полу этой просторной комнаты был постелен ковёр, правда, старый и вытертый, но всё ещё красивый. Поверх брошенного на ковёр одеяла была накидана груда подушек. В эту ночь жара немного спала, и прохлада вошла в темницу. Но она не охладила лихорадочных мыслей Эдгара.

Молодой рыцарь в который раз переживал свой разговор с султаном и не знал, что волнует его сейчас сильнее: то, что Саладин сказал о возможном заключении мира с крестоносцами и о возвращении им большей части Святой Земли, или загадка, связанная с именем царевны Абризы...

Пленника привели к султану этим утром. Привели в палатку, поставленную среди руин, на месте главной крепостной башни. Трудно сказать, отчего Саладин приказал перенести сюда свой шатёр. Возможно, хаотические груды битого камня и кирпичей, над которыми со свистом носились лишившиеся гнёзд стрижи и ласточки, чем-то напоминали султану нынешнее состояние его собственной души? После Арсурской битвы он уже не умел скрывать ни своего смятения, ни своей растерянности, хотя до поры ему ещё удавалось скрывать страх. И самое неприятное заключалось в том, что он не мог понять, кого боится сильнее: Ричарда Львиное Сердце, неумолимо гнавшего и гнавшего его от города к городу, или своих подданных, кажется, уже готовых предать и уничтожить былого кумира!.. Льстивой преданности и угодливым словам Салах-ад-Дин отлично знал цену — он сам стал повелителем правоверных, совершив предательство, и понимал, как легко с ним сейчас может случиться то же, что с наследниками Нур-ад-Дина.

Невероятная радость, охватившая султана, когда ему сообщили, что его всадники захватили в плен короля Ричарда, сменилась страшным разочарованием, едва ли не отчаянием. О том, что рыцарь, назвавший себя королём, никакой не король, стало известно почти сразу, едва пленника привезли в Яффу. Военачальники султана хором смеялись над легковерными воинами: даже те, кто никогда не видели лица английского короля, помнили, что ему никак не меньше тридцати лет, а пленённому храбрецу было на вид двадцать, если не меньше...

Первым побуждением Саладина, когда он увидал перед собой человека, разрушившего его последнюю надежду, было схватиться за саблю. И возможно, он так бы и сделал, прояви Эдгар хоть малейший страх при виде грозного султана. Но в лице и в глазах рыцаря не было не то что страха, но даже напряжения — он смотрел на повелителя правоверных едва ли не с улыбкой... И это, как ни странно, вызвало в душе Саладина не гнев, а примирение.

Он усадил пленного на подушки рядом с собой и заговорил с ним самым дружелюбным тоном. Постепенно, задавая вопросы и слушая, как отвечает на них юный рыцарь, Салах-ад-Дин убедился, что тот умён, и что храбрость его не напускная, а это ещё более расположило его к Эдгару. Причиной тому была вовсе не чувствительность султана — просто он подумал, что этого рыцаря можно, пожалуй, использовать для вероятных переговоров с королём Ричардом, и что непокорный Ричард, возможно, прислушается к словам того, кто спас ему жизнь.

Султан безо всякого лукавства признался юноше, что помышляет сейчас о мире с христианами и хочет, чтобы этот мир был выгоден и тем, и другим. До начала переговоров он хотел бы встретиться с королём, и лучше всего, если бы эта встреча была тайной: не нужно, чтобы его войско до поры до времени узнало о решении своего предводителя.

Эдгар сказал, что готов посредничать между королём Ричардом и Салах-ад-Дин ом, если только тот вскоре обменяет его на мусульманских пленных, и рыцарь получит свободу. Он тщательно подбирал слова, потому что по-арабски говорил ещё из рук вон плохо, однако уроки Рамиза-Гаджи не пропали даром: во всяком случае, француз понимал всё, что ему говорит повелитель правоверных, а отвечая, восполнял нехватку слов жестами.

— Я хочу, чтобы ты доверял мне, — говорил султан своему пленнику. — Мне не выгодна дальнейшая вражда с королём христиан. И я готов заключить с ним самый прочный союз. Мы можем даже, — тут Салах-ад-Дин чуть усмехнулся, хотя его глаза оставались серьёзны, — мы можем даже по обычаю, что существует у вас, христиан, породниться с королём. Если у него есть сестра либо племянница, я был бы рад взять её в жёны. Мне бы тоже хотелось предложить королю какую-нибудь знатную мусульманку, но ведь у вас нельзя взять второй жены, а одна жена у Ричарда уже есть.

И тут Эдгар почувствовал прилив отваги, едва ли не большей, чем на Арсурской равнине, в тот миг, когда он рискнул жизнью, назвав себя именем Ричарда Львиное Сердце:

— Великий султан! — воскликнул юноша. — А что если бы я захотел с тобой породниться? Я — простой рыцарь, но мой прадед — один из самых славных воинов Первого крестового похода, а его жена, моя прабабка — дочь эмира Мосула.

— Рад это слышать, — с некоторым удивлением проговорил Салах-ад-Дин. — А каким образом ты хотел бы установить со мною родство?

Юноша побледнел, но справился с собой и произнёс:

— В Акре, на рыцарском турнире, я увидел твою дочь Абризу. Ведь ты знаешь, что в дни плена ей оказала покровительство королева Элеонора? Так вот, я полюбил эту девушку и хотел бы назвать её своей женой. Только для этого она должна принять нашу веру. Но ведь её мать — христианка! И ты сам сказал, что отдал бы знатную мусульманку за короля Ричарда, а в этом случае её бы обязательно крестили.

В первый момент Эдгару показалось, что султан рассердился на его слова. Тёмные кустистые брови Салах-ад-Дин а поползли на лоб, глаза как-то непонятно сузились, он весь подался вперёд. Но тотчас юноша понял, что всё это — выражение не гнева, а изумления.

— Не понимаю... — Салах-ад-Дин долго пристально смотрел на пленника, потом вдруг странно усмехнулся. — Так ты хотел бы жениться на моей дочери?

— Да. На царевне Абризе.

— Хм! Ну... если у меня и впрямь есть дочь по имени Абриза, и если ты и впрямь её любишь, то, возможно, я отдам её тебе, если только об этом попросит король Ричард! А теперь ступай, воин Эдгар. Сегодня и, вероятно, завтра ты ещё останешься в темнице — мне нужно отправить послов к королю христиан и получить подтверждение того, что передавали его послы: коль скоро он отдаёт эмиров, взятых в плен при Арсуре, то через два дня ты будешь свободен.

Вот эти-то последние слова султана и не давали теперь покоя пленнику: что это, в самом деле, означает: «если у меня есть дочь по имени Абриза»? Она же есть! Он видел её... Или Салах-ад-Дин не хочет этого союза и просто смеётся над дерзким рыцарем, возмечтавшим о родстве с султаном, или... или девушку ему не вернули?! Не может же быть, чтобы Ричард лгал? Стоп! Но о том, что Абризу вернули её отцу, говорил не король. А кто? Элеонора... Однако и она не стала бы обманывать Эдгара. Возможно ли, что правду скрыли и от неё? Но какую правду? Что могло случиться со странной и нежной девушкой, чьи мягкие черты так поразили молодого крестоносца?

До этого момента он даже не думал, какую глубокую рану нанесла ему та встреча на турнире. Он ещё, бывало, спрашивал себя (уже почти шутки ради!), не влюблён ли он ещё в Беренгарию, не щекочет ли порой его гордость мысль о тайном соперничестве с самим королём? Воспоминание об Абризе, так отважно бросившейся на поле ристалища, чтобы защитить его от гнева Ричарда, было скорее игрой воображения, нежели мечтой и желанием.

И вот теперь, осмелившись вслух попросить у грозного султана её руки, юноша вдруг понял, что никогда не сделал бы этого из одной лишь дерзости и честолюбия. Да, то, чего он не понимал и до поры почти в себе не чувствовал, давно уже произошло — он любил юную сарацинку! Но нет, не сарацинку — ведь мать Абризы была француженкой, значит... Стоп! А не значат ли слова Саладина, что он вовсе и не отец девушки? Что если там, в Акре, её спутали с кем-то другим, либо она сама назвалась дочерью султана, чтобы не быть проданной в рабство или отданной в наложницы кому-то из победителей, а выгадать для себя почётный плен? Могла ли такая юная девушка оказаться такой находчивой? А почему нет? Страх и отчаяние иной раз делают изобретательным самого неопытного человека... И если это так, то куда она девалась из лагеря под Акрой, и где её искать? А в том, что найти её теперь для него необходимо, Эдгар был убеждён.

Все эти мысли и царившее в душе смятение привели к тому, что юноша не сумел заснуть, и провёл вот уже половину ночи, шагая взад-вперёд по комнате, то падая на подушки, то вновь вскакивая и принимаясь мотаться без цели по своей темнице.

Светильник, который вечером принёс ему вместе с ужином молчаливый стражник, стал шипеть и погас, однако за окнами висела почти полная луна, и её свет, свободно проходя сквозь витые решётки, рисовал странные узоры на белёных стенах и потолке комнаты.

За дверью послышались шаги, кто-то заговорил по-арабски со стражниками, потом лязгнул засов.

Эдгар быстро обернулся к невысокой двери. Он не был наивен и понимал, что при всём внешнем благодушии, Салах-ад-Дин вполне способен замышлять дурное, а значит, ночью к узнику может проникнуть неслышной тенью убийца, чтобы прервать все его мечты и размышления коротким ударом кинжала. И если убийца будет один, что же, тогда ему вряд ли удастся отсюда выйти: кузнец из Лиона как-нибудь сумеет и без оружия свернуть шею ночному головорезу! Двоим? Двоим, пожалуй, тоже. Ну а приди их больше, они, по крайней мере, получат его жизнь не задаром!

Дверь приоткрылась, затем тёмный проём стал шире. В нём показалась фигура в шёлковом богатом халате. Сарацин вошёл, держа над головой светильник.

— Солнце правоверных, наш великий султан шлёт тебе своё приветствие, христианин! — произнёс вошедший. — Раз сон не приходит к тебе, то, возможно, твои душа и тело нуждаются в успокоении. Чтобы темница не казалась такой уж унылой, повелитель приказал привести к тебе девушку.

— Девушку? — повторил в некотором недоумении Эдгар.

— Да, — человек в халате улыбнулся и протолкнул в комнату фигурку, с ног до головы закутанную в дымчатое золотистое покрывало. — Эта юная гурия была недавно подарена султану дамасским купцом. Она красива и искусна в любви! А чтобы ночь с нею была для тебя ещё слаще, у неё с собою кувшин вишнёвого шербета и свирель.

Теперь Эдгар заметил, что из складок покрывала высовывается рука в тонком серебряном браслете, держащая небольшой поднос, на котором стоял кувшин тёмного серебра и два небольших стаканчика. Рядом лежала небольшая свирель.

«А отчего бы и нет? — подумал с тайным озорством юноша. — В конце концов это вовсе не плохая сторона восточного гостеприимства! Если только девушка и впрямь красива...»

— А можно сперва увидеть её лицо? — спросил он сарацина. — Я уверен, что она хороша, но у нас не принято оставаться с дамой наедине, даже не поглядев на неё.

Сарацин что-то коротко сказал девушке, та сделала неуловимое движение плечами, и золотистая ткань упала к её ногам. Нет-нет, ожидания рыцаря не оправдались: на невольнице были вовсе не прозрачные шальвары и не лиф, который более показывает грудь, нежели её скрывает. (Про такие наряды гаремных красавиц он не раз слыхал от Луи, хотя Луи тоже слышал от кого-то, а сам не видел ни разу!) Девушка была в зелёной просторной рубашке, чуть ниже колен, и шальвары на ней были шёлковые, нарядные, но не прозрачные. Тёмные волосы, расчёсанные на прямой пробор, охватывал широкий витой обруч, позолоченный, а быть может, и золотой. Из-под него скользила тонкая, как дымка, ткань, отброшенная на спину.

И, тем не менее, увидев её лицо, Эдгар вздрогнул, с трудом удержавшись, чтобы не вскрикнуть. Девушка незаметно приподняла левую руку, прижав мизинец к губам. Юноша перевёл дыхание, но вместе со вздохом у него всё же вырвалось:

— О-о-ох!

— А что я говорил? — глаза сарацина так и засияли удовольствием. — Я не сомневался, что она сразу понравится тебе, рыцарь! Но пока ты на неё только смотришь. Думаю, заключив её в объятия, ты испытаешь куда больше восторга. И чтобы не мешать твоему наслаждению, я покидаю эту комнату!

Он поклонился, как кланяются равному, лишь немного согнувшись, но учтиво приложив правую руку к груди, поставил светильник на столик и, пятясь, исчез в проёме двери, которая тут же закрылась за ним. Вновь заскрипел засов.

И тут Эдгар не выдержал.

— Абриза?! — он не крикнул и не прошептал, но будто выдохнул имя, которое жгло его губы. — Абриза! Это ты...

— Это я! — ответила девушка и тихо пошла к нему через комнату, всё так же прижимая к груди поднос с кувшином.

Но как ни медленно она двигалась, Эдгар вдруг заметил, что она прихрамывает на правую ногу, не очень заметно, но ощутимо и при этом привычно. Впрочем, хромота не портила Абризу, она даже как будто шла к ней, добавляя загадочности и беззащитности. При этом теперь, когда её лицо было открыто, а голову не прятала, как в прошлый раз, большая чалма, Эдгару стало казаться, будто он где-то когда-то уже видел эту девушку. Нет, не на турнире, тот раз был не в счёт — будто бы он знал её и прежде. Но откуда?..

— Как ты сюда попала?! — Эдгар говорил по-французски, зная, что она отлично владеет этим языком. — Что это означает? Я говорил о тебе с султаном, и он...

— Постойте, мессир Эдгар! — твёрдо прервала его девушка, и тут ему почудилось, что её голос он тоже слышал когда-то прежде. — Сейчас нет времени отвечать на вопросы. Этой ночью или утром вас должны убить.

— Вот как! — он сразу пришёл в себя. — Значит, обходительность Салах-ад-Дин а была просто ловушкой? Да?

— Нет. Султан искренне хочет вернуть вас королю Ричарду и начать с ним переговоры. Но не все этого хотят. Поэтому вы должны отсюда бежать.

С этими словами девушка поставила на пол поднос и, вытащив из узла своих волос шпильку, быстро согнула её и засунула в высокое горлышко кувшина. Несколько мгновений она что-то ловила этим самодельным крючком, затем дёрнула его кверху, и из горлышка показалась петля тонкой, но прочной верёвки.

— Там же, в кувшине, напильник, — не поднимая головы, продолжая виток за витком извлекать верёвку, сказала Абриза. — Эти решётки, как мне сказали, очень непрочные — вы легко выпилите одну из них. А чтобы никто не услыхал, я буду в это время играть на свирели, а иногда смеяться и говорить громко какую-нибудь ерунду по-арабски. Не обращайте внимания. Через час нас будут ждать внизу. Рамиз-Гаджи сказал, что сумеет отвлечь стражников: внизу их всего двое. Рамиз их заманит в развалины — тут кругом всё в развалинах, а уж там они с мессиром Луи сумеют оглушить и скрутить сарацинов.

— Луи здесь? — быстро спросил рыцарь. — И Рамиз?

— Да. А ещё отец Рамиза, эмир Фаррух, который, оказывается, не погиб в Акре. Это он привёл меня сюда, к вам. И он тоже будет там, под окнами. Он обещал помочь вам выбраться из города.

— А ты? — он перехватил её руку с верёвкой и резко притянул к себе. — Мы уедем, если удастся... А куда денешься ты? Я не хочу больше тебя терять, слышишь!

— Да куда я потеряюсь? — почти обиженно проговорила девушка. — Неужели вы и в самом деле меня совсем-совсем не узнаёте? Королева говорила мне, что платье может совершенно изменить человека, но я ей не верила!

Эдгар почувствовал, будто его окатили волной крутого кипятка. Этот голос, этот взгляд тёмных, будто удивлённых глаз. Густые волны мягких волос с непривычным пробором над овальным полудетским лицом. Густые чуть-чуть лохматые ресницы над большими карими глазами. Но ведь это же... Это... — Ксавье?!!

Маленький оруженосец отступил, видя, что поражённый рыцарь, кажется, готов ударить, так ошеломила и, вероятно, оскорбила его столь внезапно и ещё не до конца открывшаяся истина.

— Так та девушка... Принцесса Абриза... Это что же — шутка?! Это был ты?!

— Это не шутка! И это не БЫЛ... Это БЫЛА Я! Я не мальчик!

В полной растерянности юноша шагнул к замершей перед ним хрупкой фигурке и сделал то, что должен был сделать на его месте любой мужчина, желающий получить доказательство сказанного — обеими руками охватил фигурку выше талии. Послышался отчаянный визг, и «наложница», вырвавшись, отскочила.

— Вы с ума сошли! Что вы делаете?! Если бы я и вправду была принцесса, вам бы голову за это снесли!

Эдгар застонал и отступил.

— А кто ты вправду-то, а?

— Меня зовут Мария.

— Мария? Но ведь именно так окрестили мою прабабку Абризу! Значит, тебя действительно тоже так звали прежде?

Девушка рассмеялась:

— Что вы, сир Эдгар, конечно, нет! Меня Марией так и крестили, как родилась. Я же из деревни, что принадлежит вашему отцу. Нас у матери было одиннадцать детей, и Ксавье был мой брат. Только он умер. А когда собаки барона Раймунда чуть не отгрызли мне ногу, и барон, ваш батюшка, послал сказать матери, что готов взять покалеченного мальчика к себе в замок, мать-то и поняла: там, в поле, сеньор не разобрал, что его псы напали не на мальчишку, а на девочку — ведь все крестьянские дети бегают просто в рубашках и пострижены одинаково... Ну, а мать у меня, у-у-у — хитрая! Она и надумала выдать меня за сына — ведь девочку-то барон едва ли взял бы в услужение — зачем ему девочка! Надела на меня штаны и отправила к мессиру Раймунду. Вот так всё и случилось. И я пять лет жила в замке, а вы туда приходили. И... И... И пилите наконец решётку, не то уже луна начинает бледнеть!

— Постой! — молодой человек снова взял Марию за руку и рассматривал её со всё возрастающим изумлением (Неужели он не мог прежде понять, что это не мальчишка?! И ведь Луи тоже не понял... Ну и дела!)

— И, выходит, ты поехала со мной, потому что...

— Потому что люблю вашего коня! — зло отрезала девушка, — Вы будете пилить или нет?

— Буду, буду! Что это за решётка! Я её за пять минут распилю. Но, выходит, ты всё рассказала королеве Элеоноре, да?

— Да ничего я не рассказывала! Она сама сразу же догадалась, что я — девочка. Она обо всём догадалась. Однажды ночью, в её шатре, я с дуру разревелась и наговорила всяких глупостей. Ну, про вас, и... и вообще! (Эдгар тотчас вспомнил тот невольно подслушанный им разговор. Так вот кто был тогда с Элеонорой!) И королева предложила мне появиться перед вами в женском платье. Я-то не могла поверить, что вы сразу не догадаетесь. А она настояла. И придумала историю с этой принцессой... Иначе как ей было усадить меня рядом с собою на турнире?

— А король? Он-то знал, что никакой принцессы в плен не брали!

— Знал. И ужасно злился, когда королева попросила его никому ничего не говорить. Но он же так любит её...

Эдгар вдруг расхохотался. Скорее всего, это была почти истерика, но истерика весёлая, никакой обиды или возмущения он уже не испытывал. И не знал, кем сейчас восхищается больше: этой неимоверно отважной девчонкой, которая пять лет умудрялась выдавать себя за мальчика, или Элеонорой, снова Элеонорой, сумевшей сделать из крестьянки принцессу, а из него... а из него как-никак рыцаря — ведь если бы не она, едва ли меч Ричарда коснулся бы его плеч. Она же наверняка поняла с самого первого дня, кто он на самом деле!..

Давясь смехом, юноша взял напильник и под пронзительный писк свирели принялся за решётку, которую и впрямь одолел за несколько минут, хохоча при этом, пожалуй, громче, чем Мария играла.

Глава девятаяСон королевы

Хотя королеву Элеонору постоянно окружало внимание очень многих людей, мало кто видел, как она молится. Из-за этого её и прозвали плохой христианкой, едва ли не безбожницей, когда она была королевой Франции, женой набожного до фанатизма Луи Седьмого.

На самом деле она молилась много и часто и, возможно, более страстно, чем её муж, чем окружавшие её строгие и богобоязненные придворные дамы. Только она не любила делать это напоказ. В храме всегда стояла отдельно от других, скрыв лицо под покрывалом, сложив руки, склонив голову, не шевелясь, ни с кем не обмениваясь взглядом. Никто не видел, двигались ли при этом её губы, шептала ли она молитву, либо была занята своими мыслями... Оставаясь в своих покоях, королева перед вечерней молитвой отсылала прочь даже служанку — с Богом она старалась говорить один на один. И тогда давала волю волнению, слезам, иной раз отчаянию, зная, что Тот, к Кому она обращается, примет её молитву, пускай и полную дерзкой, почти греховной страсти, даст ей облегчение, пошлёт умиротворение. Иногда она молилась ночи напролёт.

Впрочем, очень часто Элеонора обращалась к Богу и среди обычных своих дел, во время ли прогулки, или читая в своей комнате, либо на скамье в саду, во время поездки верхом, даже на охоте... И тогда её молитва, о которой никто из находившихся рядом людей не мог подозревать, делалась особенно искренней — в такие минуты королева признавалась в самых тайных дурных побуждениях, порой терзавших её душу, прибавляя: «Но ведь ты знаешь, Господи, кто мне внушает эти злые и глупые мысли! Умоляю Тебя, прогони его от меня, не дай мерзкому бесу завладеть моей волей!»

Порою она слышала ответ на свои молитвы. То были не слова — просто в глубине сознания она ощущала чью-то Мысль, мысль, полную мудрости и кротости, покоя и терпения, и понимала, что сама бы не нашла её среди бури своей мятущейся души.

Из всех людей, окружавших её, только Ричард знал тайну её молитв, хотя они никогда об этом не говорили. Просто он и сам так молился, и его мать тоже об этом знала.

В тот вечер они с сыном проговорили несколько часов подряд, и королева опустилась на колени перед походным раскладным киотом с фигурками Христа и Богородицы лишь когда начало светать, когда померкла и ушла луна, и одна за другой в матовом бархате неба стали таять звёзды.

Ричарда терзало сомнение: последние события поставили перед ним мучительный выбор. Продолжить войну, дойти со своими победоносными войсками до Иерусалима, либо принять предложение Салах-ад-Дин а, заключить мир, закрепив за христианами завоёванные земли и оставив часть бывших владений крестоносцев магометанам — вот два пути, по которым мог пойти сейчас английский король, предводитель Третьего крестового похода. И большинству тех, кем он сейчас командовал, второе решение представлялось безумием либо откровенным предательством. Армия Ричарда разбила султана во всех сражениях, прошла более половины пути, захватив за несколько месяцев земли, за которые Салах-ад-Дин бился годами. И после этого думать о заключении мира?! Да в уме ли великий воин?! Или его соблазнили предложенные врагом сокровища, и он вздумал изменить делу Креста?

В действительности только сам Львиное Сердце, да ещё его мать понимали, как близки они сейчас к поражению после всех этих триумфальных побед. И поражение крылось не в усталости войска, не в потерях, которые они понесли, не в возможных новых битвах с ещё далеко не разбитым врагом. Но Ричард видел, как на глазах растёт раздражение в душах всех без исключения вождей похода, насколько злит их его боевая слава, до чего страстно они хотят, чтобы он допустил хотя бы одну ошибку, даже пускай это будет проигранная битва... Он не проигрывал, и они всё больше и больше начинали его ненавидеть! И уже не могли сломить свою гордыню, не могли по-старому, как сами же поклялись, повиноваться избранному общим собранием вождю крестоносцев. Протест, неповиновение, возражения, следовавшие почти за каждым его приказом — всё это должно было расшатать и разрушить армию раньше, чем искусные подкопы разрушили некогда Проклятую башню... Одно лишь нежелание восстанавливать снесённые крепости и оставлять позади войска крепкие гарнизоны, одно это могло свести на нет все победы, и тогда окажется, что Крестовый поход был вообще напрасным! А иные из государей уже открыто заявляли, что устали слушаться чужого короля, не верят ему и собираются возвращаться домой!.. Герцог Бургундский уже уехал (отчасти и слава Богу, от него было больше хлопот, чем пользы!), подумывает об отъезде и Филипп-Август, да ещё и всех франков может увести. Почему? Да только потому, что считает, сколько денег вложил в поход, и недоумевает, отчего же его, так сильно потратившегося во имя Господа, воины и рыцари не обожают и не славословят хотя бы наравне с Ричардом? Хотя бы наравне... Господи! Да кто же мешает ему тоже стать героем?! Или что мешает?.. А может быть, всё сложнее? Может быть, он, Ричард, сам во всём виноват? Конечно, нужно искать причину в себе. Наверное, он просто не умеет быть с ними добрее, терпимее. Наверное, он и вправду плохой христианин! И если сейчас он заключит мир с султаном, многие вообще назовут его изменником. А то и безбожником. Хотя не называют же так Конрада, маркиза Тирского, того самого бесстрашного Конрада Монферратского, которому до того опостылело подчиняться Ричарду, что он недавно пытался заключить союз с братом султана Малик-Адилом. Об этом узнали, Филипп-Август был взбешён и кричал, что добьётся отлучения Конрада от церкви, а тот лишь объяснил, что лучше уж союзничать с мусульманами, чем доверять англичанину. И шум понемногу утих. Словно не произошло нечего из ряда вон выходящего!

Значит, или заключение мира, или поражение. И очень скоро это должны понять многие. Но тогда будет поздно. Трон Саладина может рухнуть, а его преемники могут оказаться вовсе не такими хитрыми и осторожными. Они погубят себя, но разобщённая и утратившая повиновение армия крестоносцев тоже погибнет!

Хорошим предлогом для встречи с султаном и обсуждения возможного договора стало, как это ни странно, пленение Эдгара Лионского и обсуждение (пока что через послов) его выкупа. Узнав, что рыцарь жив, Ричард немного успокоился и уже не спешил, желая дать Саладину несколько дней на размышления. И это было единственное, в чём Элеонора не соглашалась с сыном. Она тревожилась и требовала, чтобы молодой француз был вызволен как можно скорее.

— Да ты влюбилась в него, честное слово! — не выдержал король, услыхав в третий раз настоятельную просьбу королевы поспешить с обменом. — Что ты так спешишь? Если уж Саладин не поддался первому порыву гнева и не снёс Эдгару его белокурую голову, едва того привели, то уж теперь опасности нет — султан понимает, что смерти моего избавителя я никогда ему не прощу.

— А ты уверен, что в лагере Саладина всё решает только сам Саладин? — едва сдерживая раздражение, воскликнула Элеонора. — Если здесь, в твоём стане, Ожер Рафлуа настраивает против тебя королей и баронов, ведёт тайные переговоры с мусульманами и подговаривает дурака Конрада продаться Малик-Адилу... Да, да, не смотри так! Я думала, ты знаешь, с чьей лёгкой руки это пришло в голову маркизу Тирскому! Так вот, если уж у тебя под носом твои враги разрушают армию и готовят ей поражение, то неужто того же самого не могут делать и враги Саладина? Непрерывная война нужна тем, кто не хочет видеть сильные государства и сильных государей. Такие силы есть с той и с другой стороны. И если кто-то в лагере Саладина хочет, чтобы он не сумел заключить с тобой мир, он постарается убить Эдгара, чего ты, как сам сейчас и сказал, никогда не простишь! А я не хочу, чтобы тебе помешали.

— И боишься за своего отважного друга, да? — чуть улыбнувшись, спросил Львиное Сердце.

— Боюсь, — спокойно ответила Элеонора. — Разве я не говорила, что чем-то он мне напоминает тебя?..

— Думаю, что даже не меня! — Ричард вдруг в задумчивости посмотрел на свою мать и сам смутился, увидав, как непрошенный румянец вдруг проступает сквозь загар, давно уже прочно окрасивший её лицо. — Ну вот, отчего ты краснеешь? Думаешь, не понимаю? Ведь ты всё ещё любишь того человека? Того рыцаря со светлыми, как лён волосами и карими глазами... Того, за кого тебе когда-то не дали выйти замуж!

Королева отлично умела справляться с собой, и её румянец погас так же быстро, как и появился, будто она стёрла его, взмахнув рукой с невидимым платком.

— Прежде всего, — спокойно сказала она, насмешливо искривив губы, — прежде всего, глаза у него были вовсе не карие, а серые. Я знаю, что менестрели в своих несносных балладах часто поют про карие глаза, но они врут! Больше всего эти глаза были похожи по цвету на лезвие только что выкованного меча, и блестели так же... Может быть, в нём было что-то общее с Эдгаром. Даже скорее всего было... Но с тобой ещё больше. Только он был немножко покрупнее тебя.

— Ещё покрупнее? — ахнул король. — Ну и медведь! А пальцы были тонкие... Это ведь его кольцо?

Он взял левую руку матери и взглянул на перстень с прямоугольным смарагдом, который она, не снимая, носила на среднем пальце.

— Им он со мною обручился. Но он это кольцо носил на мизинце. Видишь, по бокам камня гербы? Гербы его рода. Его отец был бедным, но знатным человеком. А он бастардом, как и наш Эдгар. Только его отец оказался храбрее барона Раймунда — он добился у моего отца, герцога Аквитании посвящения Ричарда в рыцари.

— Его действительно звали Ричард? Здесь менестрели не врут? — голос короля почему-то дрогнул.

Она чуть-чуть помолчала и, как бывало часто, ответила его мыслям, а не его словам:

— Да, ты прав, я назвала тебя в его честь. Так и сказала твоему отцу, что никак иначе просто не дам тебя окрестить!

— Отчего именно меня? До меня у тебя родились ещё два сына. Старшего, наверное, отец потребовал назвать Генрихом. А потом...

Элеонора покачала головой:

— Вовсе не в этом дело, Ричард. Может быть, ты сочтёшь меня сумасшедшей, но... У меня было такое чувство, что я зачала тебя от него.

— О Боже! Как это?

— Я зачала тебя спустя ровно двадцать лет с тех пор, как впервые увидала его. День в день. А родился ты спустя ровно двадцать лет после его смерти. Тоже день в день. И перед твоим рождением я видела его во сне. Я часто его вижу, но так, как в тот раз, было лишь однажды. Он пришёл ко мне, одетый в свою серебристую кольчугу, а на его голове был венок, который я ему однажды сплела. Из перелесков, я хорошо помню... Он протянул мне раковину и сказал: «Вот, я дарю тебе продолжение моей жизни!» А раковина, по представлениям древних философов, знаешь что?

— Символ зарождения живого. Как и яйцо. Ты говорила, — Львиное Сердце смотрел на свою мать уже не с изумлением, а со смешанным чувством нежности и участия. — Но ведь это невозможно! Невозможно родить от человека, умершего двадцать лет назад, мама!

— Почему это? — улыбнулась она, по привычке проводя рукой по его волосам. — Разве не Бог вкладывает душу в младенца? Так не Ему ли решать, на кого эта душа будет походить? Мне рассказывали, будто где-то на Востоке верят в переселение душ — от умершего в рождающегося. Это, само собою, бред. Но разве нельзя передать волю, ум, характер? Может, грех так говорить и так думать? Я уже в этом исповедовалась. И знаешь, что мне сказал епископ Клемент? Помнишь его? Добрый и славный был старик... Так вот он мне сказал, что если в моих мыслях я не грешила совокуплением, но просто молилась об умершем женихе, то, возможно, и он в Царстве Небесном вымолил младенца, душа которого походила бы на его душу.

Ричард ушёл из шатра матери перед рассветом, пообещав тут же лечь в постель. Полученная им тяжёлая рана давала о себе знать, хотя, по его словам, шов был наложен лучше некуда.

— А ты знаешь, — уже уходя, заметил король, — рыцарь Луи и эта сумасшедшая девчонка нарушили мой запрет, и всё же отправились на разведку в Яффу. Видит Бог, если даже самые преданные воины меня не слушаются, с кем же идти в бой?

— Возможно, они поступили правильно! — прошептала Элеонора.

Но Львиное Сердце лишь махнул в досаде рукой и вышел из палатки. И вот тогда королева достала и раскрыла свой складной киот и, установив его на столике, опустилась на колени перед изображениями Господа и Богоматери. Какая-то смутная тревога не оставляла Элеонору. Она молилась, а в её сердце будто дрожала какая-то туго натянутая струна — что-то заставляло её бояться. Она не понимала причины этого страха, но чувствовала, что это не игра воображения — изредка с нею такое уже случалось, и ни разу предчувствие не обманывало её.

Она позвала Клотильду, приказала приготовить постель, однако не сумела заснуть и встала спустя два часа после того, как легла.

Лагерь тоже уже пробудился, и, выйдя из палатки, Элеонора увидала привычную картину: повсюду тянулись дымки костров — многие крестоносцы во время длительных стоянок требовали, чтобы их оруженосцы и утром, и вечером готовили им горячую пищу, это помогало восстановить силы после долгого перехода и, тем более, кровопролитной битвы. В небольшой речушке, одном из притоков Рошеталии, несколько оруженосцев мыли лошадей, выше по течению с криками и хохотом плескались человек пятнадцать рыцарей. Восток делал своё дело — крестоносцам всё больше и больше нравилось менять и стирать свою одежду, а мытьё входило у многих в обиход — пыль и жара вынуждали к этому даже самых равнодушных к грязному телу и запаху пота пилигримов.

Скрип железа и грохот молота, долетавшие со стороны небольшой кузницы, устроенной в развалинах одной из городских башен, дабы перековывать лошадей, вновь напомнили королеве об Эдгаре, и она нахмурилась. Однако сейчас её тревога никак не была связана с молодым рыцарем, это она отлично понимала.

— Доброе утро, матушка!

То была Беренгария, показавшаяся на пороге их с Ричардом шатра. Судя по утомлённым глазам и немного рассеянному виду, молодая королева тоже провела бессонную ночь и тоже находилась не в самом хорошем расположении духа.

— Доброе утро! — Элеонора решила, что должна ободряюще улыбнуться. — Утешаюсь тем, что не мне одной спалось дурно... Надеюсь, хотя бы Ричард спит?

— Что вы! — Беренгария махнула рукой. — Если бы... Он пришёл, когда уже светало...

— Ну да, — подхватила Элеонора, — от меня.

— Да, да, он мне говорил. Мы ещё немного... немного побеседовали, и он было собрался ложиться, но тут явился мессир Блондель. Он, по-моему, вообще никогда не спит! Мне говорили, что ночами он пишет свои баллады. Так вот, Блондель пришёл и сообщил, что некий греческий купец пригнал в лагерь десяток лошадей. Говорит, ужасно плакался и жаловался на судьбу: сарацины ограбили его караван и часть лошадей отобрали. Ну, конечно, нужно иметь охрану, а не шесть-семь лучников, как у него... Вы согласны, матушка?

Элеонора вздохнула. В последнее время молодой королеве ужасно хотелось показать, что она, совершив долгий поход с крестоносцами, стала разбираться в лошадях, оружии, боевых отрядах. Прекрасно! Но из-за этого её рассказы сделались такими длинными...

— Сейчас христианам вообще лучше не путешествовать по этим местам, — заметила королева-мать. — Как только сюда занесло этого грека? И что же?

— А вот что! Граф Анри Шампанский, чтобы утешить беднягу, купил у него всех оставшихся лошадок. Тем более, граф обещал подарить новых коней воинам, вместе с ним поскакавшим на подмогу Ричарду в этой ужасной резне... То есть, в этой битве! Купец растрогался и сказал, что двух коней за это просто дарит — одного графу, а второго, конечно, самого красивого — предводителю похода — вашему сыну и моему супругу.

— Граф Анри, как обычно, в убытке не остался! — рассмеялась Элеонора, хотя её глаза почему-то становились всё серьёзнее. — Хотелось бы, чтоб ему так везло всю жизнь — он очень славный. Пожалуй, самый славный из моих внуков. Правда, он не желает звать меня бабушкой, а зовёт, наглец этакий, «милой леди Элеонорой»! И что, Блондель позвал короля посмотреть на нового коня, а тот, само собою, не устоял и пошёл?

— А вы как думаете? — пожала плечами Беренгария. — Тем более, что его любимый конь погиб в этой битве. Только не он пошёл, а ему привели коня, и Ричард тут же, едва одевшись, вскочил верхом и отправился покататься.

Вот оно! Дрожавшая в душе струна как будто лопнула — острый укол в сердце заставил Элеонору вздрогнуть. Но почему ей кажется, что в этом заключена опасность? Почему?

— Очень умно с его стороны! — пытаясь говорить обычным своим тоном, она с неудовольствием заметила, что её голос всё равно задрожал. — У него едва начала затягиваться рана, а он скачет верхом, да ещё неизвестно, хорошо ли объезжена лошадь... И что его принесло именно сегодня, этого греческого купца!

— Его не сегодня принесло, — заметила молодая королева, кажется, разделявшая тревогу Элеоноры и тоже пытавшаяся этого не показать. — Блондель говорил, что видел его ещё вчера. Купец сперва оказался в стане тамплиеров. Шёл и дружелюбно беседовал с этой лисой Ожером Рафлуа. Но, как видно, купить у него лошадей мессир Ожер не захотел — как ни богаты тамплиеры, щедрыми их уж никак не назовёшь.

— Тамплиеры? — Элеонора вздрогнула, будто её внезапно ударили. — Он был у тамплиеров? О, Господи!

— Ну да! — Беренгария, казалось, не понимала волнения королевы-матери. — Но ведь в последнее время они не враждуют с Ричардом. Или вы всё не можете забыть, как Жерар де Ридфор приказал этому лесному разбойнику меня похитить? Это было ужасно, но с тех пор прошло много времени, и Ричард сумел подчинить себе храмовников, ну... по крайней мере, тех, которые участвуют в походе. Рафлуа вообще не такой уж противный. И... куда же вы, матушка?

Элеонора, уже почти не слушая невестку, стремительным шагом направлялась к палатке Блонделя. Однако того, как назло, не было — то ли он ушёл купаться, то ли отправился обследовать развалины крепости, которую Львиное Сердце собирался восстанавливать, равно, как и другие разрушенные по приказу Саладина города.

— Ваше величество, что-то случилось?

Она опустила полог пустого шатра и обернулась. Позади неё стоял Седрик Сеймур. Несмотря на раннее утро, он был уже в кольчуге и гамбезоне, будто не встал с постели, а слез с седла.

— Я могу чем-то помочь вам? — спросил Седой Волк.

— Можете. Мне нужен конь и немедленно. И если бы вы поехали со мной вместе, я была бы вам благодарна до конца жизни.

— Вашей или моей? — спросил Седрик. — Впрочем, и мне, и вам, вряд ли жить ещё по сто лет. Мой конь осёдлан: я как раз собирался прокатиться и осмотреть окрестности. Второго осёдланного сейчас отберу у оруженосца — прекрасная животина, из сарацинских лошадок, брошенных на поле битвы. Вы ведь умеете ездить в любом седле?

— В любом. И без седла тоже. Скорее, прошу вас. Кстати, ваши друзья не вернулись?

— Луи и Ксавье? Вы правы, миледи, малыш Ксавье — тоже мой друг. Нет, они не возвращались пока. А куда с утра пораньше, да в одиночку поскакал ваш царственный сын?

Элеонора встрепенулась:

— Вы его видели? Слава Богу! Значит, знаете, в каком направлении он поехал.

— Туда, в сторону горных отрогов. Ни разу не видел у вас такого лица. Сейчас я буду здесь с лошадьми. Подождите!

С этими словами старый рыцарь развернулся и, не тратя больше ни секунды, исчез за длинными рядами шатров.

Глава десятая«Королевский» подарок

Выбраться из Яффы не составило большого труда. Беглецам помогло то, что город лежал в руинах, и армия Саладина собиралась через два дня его покинуть. Занятые разрушением последних ещё уцелевших зданий и сборами в поход, воины мало обращали внимания друг на друга. Поэтому сообразительный Фаррух-Аббас достал для всех троих христиан одежду и вооружение сарацинских всадников. Всадники носили на голове небольшие круглые шлемы, обмотанные светлыми тюрбанами, и при быстрой езде, когда кони поднимают тучи пыли, прикрывали свои лица концами этих тюрбанов. Здешнюю посадку в седле оба рыцаря и «маленький оруженосец» давно уже успели изучить, поэтому внешне не отличались от воинов Салах-ад-Дина.

Ещё не рассвело, когда они выехали за пределы разрушенной крепостной стены.

— А вот здесь нужно соблюдать осторожность! — предупредил Фаррух. — Часть конницы султан разослал с разъездами, чтобы предупредить возможное приближение христианской армии либо только её передовых отрядов. Если вы натолкнётесь на такой разъезд, они непременно спросят, куда вы едете.

— Поэтому я поеду с ними, отец! — заявил Рамиз. — Если что, я-то не вызову подозрений, ни своей речью, ни обликом.

— Но потом ты вернёшься? — с некоторой тревогой спросил эмир.

На лице юноши отразилось сомнение. Он явно колебался.

— Не знаю, что и сказать! — произнёс он наконец. — Я хочу быть с тобой, отец! Но я не хочу расставаться с мессиром Луи и мессиром Эдгаром. И никогда больше не стану сражаться с христианами...

— Возвращайся, — попросил Фаррух. — Кроме тебя, у меня никого не осталось. Клянусь, воевать тебе не придётся. Да и я не хочу. Хватит служить курду... Мы уедем в Дамаск, а оттуда в Персию. Я сумел увезти из Акры немного золота, нам его хватит.

— А вы что скажете мне, мессир Эдгар? — юноша повернулся к молодому рыцарю.

Тот откинул с лица плотную ткань тюрбана и улыбнулся:

— Ты — славный оруженосец, Рамиз. Но ослушаться отца нехорошо. По крайней мере, у нас, христиан, это не принято. Ступай с Богом! Но вначале и вправду — проводи нас, так будет спокойнее.

Они отъехали от города неторопливой рысью, затем, убедившись, что никто за ними не гонится (а значит, побег пленника ещё не обнаружен), поскакали быстрее.

— Как тебе показался Ксавье в девичьей одежде? — поравнявшись с молочным братом, спросил Эдгар.

Луи рассмеялся:

— Я до сих пор в растерянности. Настоящая девчонка, да ещё и красивая. И если бы я не знал, что это невозможно, то принял бы твоего оруженосца за ту самую сарацинскую принцессу, от которой ты в последнее время сам не свой...

Эдгар в ответ засмеялся ещё громче:

— А ты уверен, что это невозможно, дорогой брат?

Граф Шато-Крайон, сощурившись, поглядел в глаза товарищу и мотнул головой, будто прогоняя наваждение:

— Уверен ли я? Да я ни в чём сейчас не уверен, будь я проклят! Может, в таком случае, ты мне объяснишь, в чём дело? Кто скачет сейчас следом за нами, рядом с Рамизом-Гаджи? Мальчик или девочка? Сокольничий твоего отца или принцесса Абриза?

— Принцесса, Луи, принцесса. Хотя зовут её по-другому.

— Да? Но ведь он же... Тьфу! Она же не может быть дочерью Салах-ад-Дина?

Эдгар сильнее пришпорил своего коня и подождал, пока Луи его нагонит. Он не хотел, чтобы их разговор был слышен едущему следом Рамизу.

— Какая мне разница, в конце-то концов, чья она дочь, братец Луи? Разве тебя отвращает от Алисы то, что она — сестра короля?

— Ничуть! — воскликнул граф. — Хотя, скажу по правде, с какой-нибудь дочкой барона или маркиза было бы проще. Но теперь, когда она уехала, я, кажется, по-настоящему её полюбил и всерьёз надеюсь, что там, во Франции, она будет меня ждать. Ну а ты? Теперь ты — рыцарь, и вряд ли тебя поймут, если ты женишься на девушке низкого происхождения!

Эдгар бросил на своего друга взгляд, от которого тому стало не по себе.

— Ведь нам с тобой можно было дружить, когда ты был графом, а я простым кузнецом? Дружба со мной тебя не опозорила? Чем же меня может опозорить женитьба? Разве тем, что моя прекрасная дама спасла мне жизнь, а не наоборот!

— Пожалуй, — согласился Луи. — Эге... А за нами, кажется, погоня!

— Кто-то скачет! За нами кто-то скачет! — закричал в это время и Рамиз-Гаджи.

На горизонте, за спинами беглецов, появилось и стало стремительно расти облако пыли. Судя по всему, это был всё же небольшой отряд, и оба рыцаря, увидав преследователей, не испытали особой тревоги. Тем не менее, они пришпорили лошадей. То же самое сделали Рамиз и Мария.

— Их всего трое! — оглянувшись в очередной раз, воскликнул юный сарацин, — Такой маленький отряд не мог пуститься в погоню. Может, не станем спешить? Если это простой разъезд, то они могут нас ни в чём и не заподозрить. А если уж нападут, то вчетвером-то мы отобьёмся от них!

Рыцари должны были согласиться с Рамизом, хотя оба всё же подозревали неладное: вслед за маленьким отрядом мог в любой момент показаться большой. Однако горизонт позади трёх мчащихся в облаке пыли тёмных фигурок был чист. А вскоре обнаружилось нечто странное: одна из этих фигурок отделилась от двух других и стала всё более и более отрываться от них, будто двое других всадников не могли настичь первого.

— Клянусь всеми святыми, этот, который впереди, несётся с такой скоростью, будто конь под ним взбесился! — воскликнул Эдгар, внимательно наблюдая за скачущим. — Такая езда может плохо кончиться...

— По-моему вы правы, мессир Эдгар! — проговорила, поравнявшись с ним, Мария. — Я вижу, как он едет. Его конь не слушает узды, не слушает всадника. Он, наверное, и впрямь взбесился. Скачут они прямо к горным отрогам — вон, уже показались скалы. Ещё немного, и конь убьёт своего ездока...

— Пускай это и так, — вмешался между тем Луи. — Ну а нам-то что до этого сарацина, а? Расшибёт его конь вдребезги или нет, нам до этого мало печали!

Наблюдая за скачущими, беглецы остановились. И расстояние меж ними и всадником на обезумевшем коне стремительно сокращалось. Вскоре они уже видели его ясно и поняли, что Мария права: великолепный абиссинский жеребец нёсся, не обращая никакого внимания на отчаянные усилия всадника его остановить. Видно было, как летят хлопья пены с оскаленной лошадиной морды, и как наездник из последних сил старается удержаться в седле. Двое скакавших за ним верховых, видимо, поняли, что не сумеют настичь его, но продолжали бесполезное преследование, при этом что-то крича четверым беглецам.

— Наверное, они просят нас как-то вмешаться! — воскликнул Эдгар. — А что мы можем сделать?

— Помогите! — закричал в это самое время и первый всадник. — Во имя Аллаха, остановите коня — убейте его! Он обезумел, я не могу его остановить! Помогите!

— Как его убить-то? — вскричал Луи, обращаясь, разумеется, не к сарацину, а к Эдгару. — Два лука у нас есть, но если свалить коня на таком скаку, то он перекатится через голову и раздавит ездока. Либо шею ему свернёт...

— Да и как бы ещё при такой скачке не попасть в беднягу-всадника! — отозвался Эдгар.

В это время Мария вдруг сорвалась с места и пустила свою лошадь наперерез безумному жеребцу.

— Куда ты, Ксавье, или как тебя там?! — завопил Луи. — Тебе что, не дорога жизнь?!

— Вернись, Мария! — в ужасе крикнул Эдгар и дал шпоры своему коню, кинувшись вслед за девушкой.

Но та, казалось, не слышала их призывов. Вот она уже почти сшиблась с конём-безумцем, однако вовремя развернула своего скакуна, и теперь скакала бок о бок с сарацином. Согнувшись, свесившись с седла набок, девушка вдруг обхватила левой рукой шею чужого коня, и её лицо на несколько мгновений утонуло в густой гриве абиссинца.

— Будь я проклят, если она не нашёптывает что-то на ухо этой взбесившейся скотине! — ахнул Луи. — Но разве можно заговорить лошадиное бешенство?!

Он и Эдгар мчались один за другим, стремясь подрезать дорогу сарацину и Марии, чтобы попробовать как-то вмешаться. Хотя ни тот ни другой не представляли себе, как это можно сделать.

Зато Мария отлично знала, что делает. Она продолжала, рискуя быть зажатой между крупами бешено несущихся лошадей, прижиматься к чужому коню, что-то упорно нашёптывая ему в ухо. И вот отчаянный бег жеребца-абиссинца вдруг стал стихать. Вот он споткнулся, резко скакнул в сторону, так, что девушка едва успела убрать руку с его шеи, чтобы не быть сброшенной с седла. Затем абиссинец рванулся назад, потом завертелся на одном месте, неистово фыркая, разбрызгивая пену, то и дело вздымаясь на дыбы, так, что его ездок удерживался в седле лишь каким-то чудом.

Мария остановила своего коня, спрыгнула с седла и бесстрашно подбежала к бешеному жеребцу. Она ухватила его под уздцы и, заглядывая в безумно выкаченные лиловые глаза, продолжала что-то быстро-быстро говорить.

Абиссинец вновь взмыл на дыбы, вырвав узду из рук девушки, занося копыта почти над самой её головой. Мария быстро перекрестилась и не отступила. Казалось, сейчас конь обрушится на неё всей тяжестью...

Но в этот момент к нему подскочили Эдгар и Луи. Они схватились с двух сторон за узду и что есть силы рванули вниз. Дружный могучий рывок заставил бешеного коня упасть на все четыре ноги, после чего он отчаянно замотал головой, заржал, глухо, утробно и затем стал медленно оседать, храпя и исходя пеной.

Всадник, едва это стало возможно, спрыгнул с седла. То был высокий, крепкий мужчина, одетый в красивое восточное платье. В первый момент оба рыцаря рассмотрели только его роскошную парчовую чалму и чёрную бороду, обрамлявшую потное, красное от усилий лицо. Но уже в следующее мгновение Эдгар так и ахнул:

— Вот так встреча! Ну и лошадку же ты поймала, маленькая Мария! Братец Луи, позволь представить тебе: повелитель правоверных, великий султан Египта, Сирии и Палестины Салах-ад-Дин!

Саладин был изумлён нисколько не меньше, а скорее всего, больше, чем его спасители, однако сумел сохранить достоинство.

— Прекрасная встреча! — проговорил он, постаравшись улыбнуться, хотя его руки слегка дрожали. — Прежде всего, благодарю тебя, рыцарь Эдгар, твоего друга и этого мальчика, который, как видно, умеет колдовать. В жизни не слыхал, чтобы можно было остановить на всём скаку взбесившуюся лошадь!

— Вы не слыхали, а в моём роду многие это делали! — на своём скверном арабском проговорила Мария. — У моего деда был дар отмаливать лошадей. И не только лошадей. Он даже собак излечивал от бешенства, хотя и говорят, что это невозможно. И я умею говорить с лошадьми. И с собаками, и с птицами. Но ваш конь всё равно умрёт — кто-то отравил его.

— Я узнаю, кто это сделал! — мрачно произнёс Саладин. — Хотя догадываюсь уже сейчас... Этого коня мне привели сегодня утром, сказав, что это — подарок короля Ричарда!

— Ложь! — закричал взбешённый Луи. — У нас во всём войске не было такого коня, я бы его запомнил. Вон какая у него белая отметина на лбу, не захочешь, а запомнишь. И Ричард ни за что не устроил бы такой мерзкой западни!

— Я-то это знаю, — ещё больше мрачнея, сказал султан. — Расчёт был на то, что в случае моей смерти вспомнят только о том, чей был подарок... Твоё бегство из Яффы спасло мне жизнь, рыцарь Эдгар. Но отчего ты бежал? Ведь я обещал тебе, что ты будешь возвращён Ричарду Львиное Сердце?

— Ты обещал, султан, но кое-кто другой решил иначе, — спокойно ответил молодой человек. — Я не покинул бы Яффу, если бы не узнал, что прошедшей ночью меня собирались убить. Кто-то ищет твоей смерти, а кто-то моей, чтобы сделать невозможным твой договор с королём Ричардом.

Салах-ад-Дин некоторое время раздумывал. Двое его охранников, подскакавших в то время, как его поверженный конь уже испустил дух, не спешивались, но настороженно оглядывали незнакомцев, явно говоривших по-арабски с франкским акцентом. Луи, в свою очередь, смотрел на них оценивающим взглядом, прикидывая, легко ли будет их одолеть, если начнётся схватка, и спрашивая себя, чью сторону в этом случае примет Рамиз-Гаджи, в некоторой растерянности слушавший весь разговор и изумлённо таращивший глаза на великого султана, которого видел впервые в жизни.

— Убить тебя, рыцарь, скорее всего, задумывал мой брат Малик-Адил, — сказал наконец Саладин, — Я знал, что он не хочет моих переговоров с христианами, но не подозревал его в таком коварстве. Не хочу думать и о том, что он причастен к отравлению коня. Кое-кого я знаю, кто хорошо умеет проделывать такие фокусы... И если это тот, о ком я подумал, то не удивлюсь, коли узнаю, что такой же «подарок» получит вскоре и король Ричард. Если ещё не получил.

— О, Боже! — разом вырвалось у обоих рыцарей.

— По крайней мере, мне кажется, что кому-то очень хотелось бы обезглавить и ту, и другую армии... В этом случае некому будет заключать мир. Но сейчас нам надо решить, что делать? Вчера ты был у меня в плену, Эдгар Лионский. Сейчас этот злосчастный случай свёл нас среди пустынной равнины. Как ты и твои друзья собираетесь поступить? Я полагаю, вы не боитесь двоих моих охранников, но предупреждаю, что и я владею саблей не хуже, чем вы своими мечами, а сабля, как видите, при мне. Ну так что же?

При этих словах Эдгар и Луи переглянулись.

— Какой соблазн! — воскликнул граф Шато-Крайон.

— Какой бы ни был, — отозвался Эдгар, — но я не соблазнюсь. Султан мог отдать приказ меня убить, но не сделал этого, и я тоже не воспользуюсь этим случаем. Мне бы очень хотелось отомстить за убитых и замученных в плену христиан, за разрушение наших городов, за все подлые нападения на нашу армию, пока мы совершали поход, но я не стану этого делать и надеюсь, что ты, братец Луи, тоже этого не сделаешь.

— Как скажешь! — хмурясь, проговорил граф. — Что-то ты уж чересчур рыцарь!

— Уж какой получился... Уезжай назад в Яффу, Салах-ад-Дин! Надеюсь, удержать меня ты не попытаешься. А если, вернувшись, пошлёшь погоню, то она нас уже не настигнет.

Пока они спорили, Саладин делал вид, что рассматривает своего павшего жеребца. На самом же деле он внимательно слушал разговор молочных братьев. О том, что султан с грехом пополам понимает французский язык, знали очень немногие, и он пользовался этим не в первый раз. Слушая, он думал, в какой момент нужно будет выхватить саблю и как верней подать сигнал к нападению своим охранникам, замершим в сёдлах. Саладин был действительно неплохим бойцом, но понимал, что одолеть этих людей сможет, лишь кинувшись на них внезапно. И его не меньше, чем Луи, волновала мысль, с кем будет Рамиз-Гаджи? Последние слова, обращённые уже к султану, Эдгар произнёс, разумеется, по-арабски, и Саладин тотчас обернулся к нему с самой добродушной улыбкой.

— Я так и думал, что ты окажешься благородным человеком. Клянусь, что найду того, кто замышлял этой ночью твою гибель!

С этими словами Салах-ад-Дин подошёл к одному из охранников и быстрым рывком вскочил в седло впереди него. Тучей взвилась пыль и ещё не успела осесть, а всадники уже вновь были чёрными фигурками на горизонте.

— Поехали скорее! — воскликнул Луи. — Думайте обо мне что хотите, но я на пол пальца не верю этому сладкоречивому убийце. Твоё благородство делает тебе честь, Эдгар, а мне так было бы легче, если бы можно было снести ему башку...

— Это мне не надо было останавливать коня! — огорчённо проговорила Мария. — Но можно ли было подумать, что это сам султан... А то ведь, когда зовут на помощь, нужно помогать.

— Знай ты, что это Саладин, было бы то же самое! — рассмеялся Эдгар. — Вот кто из нас всех самый лучший рыцарь, так это малыш Ксавье... Я не прав, а, Луи? Но прав и ты: нужно уносить отсюда ноги. И как можно скорее!

Глава одиннадцатаяСпасение

Элеонора так пришпоривала коня, что даже привычному к долгим стремительным скачкам Седрику было непросто мчаться с нею вровень.

Спустя час после того, как они выехали из лагеря, Седой Волк решился окликнуть королеву:

— Простите меня, миледи, но ещё немного, и ваш конь начнёт спотыкаться, а за ним следом и мой... Мы не догоним короля, если потеряем лошадей. Нужно хотя бы некоторое время ехать тише. К тому же, мы как раз миновали каменистый склон, и сейчас, возможно, сумеем отыскать следы.

— Это вы сумеете, — отозвалась Элеонора, без раздумий натягивая поводья и давая возможность своему взмыленному жеребцу сменить бешеный галоп на спокойный шаг. — Здесь за эти два дня проехали столько всадников, что всё изрыто их следами. Я едва ли смогу различить самые свежие. Глаза стали не те!

— А по-моему, глаза у вас лучше моих! — воскликнул старый рыцарь и тотчас указал рукой на тропу, действительно истоптанную множеством конских следов:

— Кажется, вот он — след, оставленный часа два назад.

— Вижу! — королева наклонилась с седла и поехала вдоль цепочки глубоких полукруглых вмятин, оставленных подковами. — Да-да, земля здесь не подсохла, и трава, вырванная копытами, ещё не завяла. Но... Сир Седрик! Что это значит? Видите?!

Она подняла голову и посмотрела на рыцаря с выражением беспомощного страха. Такого взгляда он у неё ещё не видел, да вряд ли видел когда-либо и кто-то другой. У королевы даже задрожали губы.

— Клянусь сотней дохлых сарацинов! Вижу, конечно. Это не обычный бег лошади... Следы такие, будто конь пытался выскочить из-под седла. И явно не слушался узды: вот здесь он перемахнул через камень, а когда коснулся земли передними копытами, дважды взбрыкнул задом. Чудо, что всадник усидел на нём!

— Ричарду случалось укрощать необъезженных лошадей!.. — проговорила Элеонора, смертельно бледнея, но продолжая владеть собою. — Однако здесь дело хуже, ведь так? Это не дикая, это — бешеная лошадь?

— Сто против одного, что так и есть! — ровные густые брови Седого Волка почти сошлись над переносицей, отчего взгляд его стальных глаз сделался особенно острым и пронзительным. — И чтоб мне больше не натягивать лука, если бешенство не нашло на коня именно здесь... Ведь в самом начале тропы след был обычным, жеребец явно слушался поводьев. Кажется, нам пора снова пустить в ход шпоры, ваше величество! Хотя, что там... Если мы отстали на час, то, скорее всего, всё уже решилось.

Элеонора не спросила, как сделала бы почти всякая другая женщина: «Что решилось?», не вздрогнула, не покачнулась в седле. Она лишь осенила себя быстрым крестным знамением и дала шпоры коню.

В это время они миновали первый пологий горный отрог, за которым, на более крутом холме, курчавилась невысокая рощица, а дальше широкой полосой шли скалы, подступая к ещё более крутому и высокому склону. След взбесившегося коня вёл именно туда.

— Проклятие! — прошептал Седрик, понукая и понукая покрытого пеной коня. — А вот по скалам так лететь уж и вовсе немыслимо... Что это за лошадь, миледи? Откуда король взял её?

— Подарок! — не сбавляя хода, бросила Элеонора. — От греческого купца. Но он не грек! Мне доносили, что у Ожера Рафлуа есть шпион, который рядится купцом, то мусульманином, то византийцем... На самом деле он — дамасский еврей, связанный и с тамплиерами, и с Саладином! Клянусь Богом, если с Ричардом случилась беда, я отыщу эту иудейскую змею!

Они одолели скат холма и на всём скаку влетели в рощу. Но здесь пришлось сдержать коней: густые заросли кизила и граната, росшие меж отдельных невысоких тополей и дикой сливы, в иных местах казались совершенно непроходимыми. Однако, судя по следам, а также изломанным веткам и примятым кустам, взбесившегося коня эта преграда не задержала. На некоторых веточках остались прядки конской гривы, а в одном месте Седрик снял с куста клочок светлой ткани.

— Ещё и в рубашке, без кольчуги!.. — прошептал он так, чтобы не услыхала Элеонора. — Вот сумасшедший!

— Смотрите, мессир! Кровь! — крикнула королева, указывая на следующий куст.

Он тоже был измят, и на тёмных продолговатых листьях тут и там темнели багровые брызги и пятна.

— Разбиться здесь не обо что! — воскликнул старый рыцарь. — Или всадник, или конь могли, конечно, рассадить себе тело ветками, но... Ого, смотрите: вот здесь жеребец осел на задние ноги, похоже, почти упал. И снова много крови.

— Целая лужа! — выдохнула королева. — Что это значит? Что это значит, мессир?!

— Значит, что это кровь лошади, миледи. Человек, потеряв столько крови, уже свалился бы с седла. Вперёд, вперёд! Мы, кажется, уже близко...

Заросли раздвинулись, и всадники вынеслись на прогалину, отделявшую рощу от первых ребристых уступов начинавшихся за нею скал. И здесь Седрик и Элеонора разом осадили коней. Посреди прогалины, на чахлой траве, лежало, распластавшись, тело чёрного, как уголь, коня. И прямо на нём, устало согнувшись, свесив руки меж коленей, сидел человек.

— Ричард! — звонким, как у молодой девушки голосом вскрикнула Элеонора и не соскочила, а рухнула с седла.

Однако Седрик успел спешиться мгновением раньше и подхватил её почти на руки.

— Мама? — Ричард Львиное Сердце поднял голову и, увидав, как обессиленно поникла Элеонора в могучих объятиях Седого Волка, вскочил на ноги. — Мама, ты что?!

Рубашка на нём была в клочья изорвана о ветви, кровавые ссадины алели на руках и на плечах, одна длинная царапина наискось пересекала лоб.

— Мама, я не верю, что ты можешь упасть в обморок! И с чего падать? Всё хорошо!

— Да? — она утвердилась на ногах, медленно отняла свою руку у старого рыцаря. — Это вот называется «всё хорошо»? — она указала на простёртое тело коня, от которого в разные стороны расползались ручейки густой, почти чёрной крови. — Это — обычное дело, скакать на взбесившейся лошади?!

Ричард обменялся быстрым взглядом с Седриком, и в этом взгляде была такая бесконечная благодарность, что сердце Седого Волка впервые за много лет дрогнуло. Он вдруг понял, что случись с этим человеком несчастье, ему было бы от этого почти так же больно, как Элеоноре...

— Конь взбесился внезапно, — устало сказал король. — Уж не знаю, кто приказал купцу сделать мне такой «подарок»? Может, это затея Саладина, но скорее кого-то другого...

— Кого — мы, пожалуй, уже знаем! — сердито хмурясь, отрезал Седрик. — И Саладин тут ни при чём. А вот, как вам, ваше величество, удалось прирезать лошадку так, чтобы она не рухнула на всём скаку?

— Да я просто надрезал коню сонную артерию, и он истёк кровью на ходу, — Ричард взял Элеонору за руку и с какой-то испуганной нежностью привлёк её к себе. — Конечно, была опасность, что бедняга рухнет на всём скаку, но этого не случилось. А ведь ещё немного, и он бы помчался по скалам... Фу-у! Как только поднимается рука у этих негодяев травить таких красивых лошадей?

— Вот лошадь ему жалко! — вскрикнула королева. — Да что ты, и вправду сумасшедший? Даже если бы конь не взбесился... Ты же ранен? А если бы рана открылась?

— Что вы, матушка! — махнул рукой король. — Скорее моё тело треснет в каком-то другом месте — эту рану маленький Ксавье зашил так, что теперь её нипочём не разбередить.

Часа полтора спустя они вернулись в лагерь, застав там необычайное оживление. И вызвано оно было вовсе не долгим отсутствием короля — к его верховым прогулкам все успели привыкнуть. Лагерь гудел, как улей, из-за того, что перед самым возвращением Ричарда и Элеоноры в стане крестоносцев появились Луи, Эдгар и Ксавье.

И Ричард Львиное Сердце вместе с целой толпой рыцарей выслушал удивительную историю бегства из плена бесстрашного воина, накануне принёсшего себя в жертву ради спасения жизни короля.

— А самое удивительное, — закончил свой рассказ Эдгар, — это то, ваше величество, что мне удалось встретить в Яффе прекрасную сарацинскую принцессу, которая пленила меня на турнире под Акрой.

Услыхав это, Ричард разразился хохотом, искоса бросая взгляды на залившегося густой краской маленького оруженосца.

— И как? — с трудом подавляя смех, спросил король. — Саладин согласен отдать вам в жёны свою дочь, сир Эдгар?

Окружавшие их рыцари изумлённо переглянулись, а бывший кузнец, ничуть не смутившись, ответил:

— Саладин сказал, что если у него есть дочь, то он отдаст её мне! Но коль скоро её у него нет, то я прошу об этом вас: отдайте мне в жёны Марию!

— ЕГО зовут Мария? — король посмотрел на свою мать, потом на Седрика, который тоже смеялся — кто-кто, а он, как и Элеонора, с самого начала разгадал тайну «малыша Ксавье». — Мария так Мария. Но отчего ты просишь её у меня? Я ей не отец. Правда, она меня зашивала пару дней назад, но никаких прав на неё это мне не даёт.

— Но разве не вы — предводитель армии и Крестового похода? — вместо Эдгара нашёлся Луи. — И разве не вам мы все поклялись повиноваться? Если вы прикажете, Мария пойдёт замуж за сира Эдгара.

Ричард захохотал ещё громче.

— А если не прикажу, пойдёт всё равно! — воскликнул он. — Будь по-твоему, Эдгар Лионский. После того, что ты сделал, я отдал бы тебе и родную дочь, но у меня её нет. Пока нет. А что ты будешь делать без оруженосца! Рамиз, как я понимаю, остался с отцом в Яффе...

— Я буду по-прежнему его оруженосцем! — решилась вмешаться Мария, — Ведь это же не такой ужасный грех — носить мужское платье? Раз уж я это делала полгода, то всё равно придётся каяться...

Вот тут до окруживших спасённого пленника рыцарей и воинов дошло наконец, что к чему, и толпа разразилась таким шумом и гоготом, что Ричарду пришлось рыкнуть на крестоносцев, чтобы они унялись. Впрочем, Эдгара их смех и шутки нимало не смутили — он выглядел спокойным, будто пережитое испытание совершенно избавило его от былой неуверенности в себе. И когда Львиное Сердце вложил дрожащую руку Марии в его жёсткую от мозолей ладонь, рыцарь благодарно улыбнулся, склонившись перед королём:

— Клянусь, мы и впредь не посрамим вас, ваше величество, и будем сражаться во славу Креста, пока не победим! — произнёс он. — Да, не пристало рыцарю брать жену в боевой поход, но что ж тут поделать — так пришлось. И я благодарю судьбу и вместе с нею моего молочного брата Луи, что всё вышло как вышло!

ЭПИЛОГ