Ричард Львиное Сердце — страница 7 из 11

БРОДЯЧИЕ ТРУБАДУРЫ

Глава 1Седой Волк возвращается

Летом Лондон делался тесным и шумным. Частые в это время года ярмарки порождали непрерывный поток ползущих по главным улицам повозок, малейший ветерок разносил вокруг целые облака пыли, загоняя их в окна домов, а прохожих заставляя кашлять и зажимать носы. Там же, где улицы были мощёные, подкованные копыта лошадей, ослов и волов[77] нередко выворачивали из земли камни, ломали деревянные настилы, и в дождливую погоду в выбоинах собиралась, а после застаивалась вода.

Королева Элеонора, никогда не любившая Лондона, последние год с небольшим жила в нём лишь по необходимости: волею своего сына короля Ричарда королева-мать в его отсутствие была оставлена править Англией, а значит — должна была хотя бы какое-то время находиться в столице. Но даже если бы ей здесь нравилось, обстоятельства всё равно вынуждали её то и дело уезжать, посещая разные графства[78] страны: едва Ричард Львиное Сердце отправился в Крестовый поход, его младший брат граф Иоанн начал поднимать смуту, пытаясь восстановить Англию против её государя. Когда же стало известно об исчезновении короля, малоумный граф и вовсе взбесился — он бросился уверять своё окружение и всех вассалов, подданных Ричарда, что того уж точно нет в живых, что нельзя оставлять страну без твёрдой власти, что нужен новый монарх.

Правда, Иоанн по старой привычке и в силу удивительной слабости характера всё так же боялся своей матери. Поэтому стоило Элеоноре появиться там, где он мутил народ, готовя бунт, как всё очень быстро успокаивалось. Сам возмутитель порядка мигом признавал свою неправоту, а жители городов и сёл тут же спешили забыть его призывы: во-первых, взбалмошного графа никто не любил, а во-вторых, англичане не хотели верить в гибель своего легендарного короля. Люди всегда доверяли Элеоноре, которая клялась Божиим именем (и при этом ничуть не лукавила!), что чувствует близкое возвращение Ричарда. Доверяли — и потому не желали слушать истеричных возгласов Иоанна, уверявшего, будто не раз видел во сне гибель старшего брата.

В несчастье, которое постигло её любимого сына, отважная королева отчасти винила себя. Ведь это она, Элеонора, поддавшись, как ей казалось, слабости, отправила Ричарду в Палестину тревожное письмо, извещая, что Иоанн поднимает против него север Англии, что к бунтовщику-графу готовы примкнуть некоторые вассалы, и очень опасно полагаться на небольшие военные силы, которые оставались в её распоряжении, пока основная армия билась с мусульманами вдали от родной земли. Возможно, это письмо стало одной из причин, побудивших Ричарда не довести до конца столь успешно проведённый им Крестовый поход, не захватить Иерусалим, преждевременно заключить мир с Саладином и объявить о своём возвращении в Англию.

Конечно, Элеонора знала, как тяжко было её великому сыну справляться со строптивостью других вождей крестоносцев, как их распри и своеволие развалили некогда сплочённое войско, как жестоко было разочарование короля-героя в искренности христианского порыва всех этих королей, герцогов, баронов... Да, Ричард заключил мир не потому, что сознавал невозможность победы, но потому, что видел: её не удастся сохранить. И всё-таки, если бы он мог задержаться, если бы всё же взял штурмом Святой Город, то, может быть, и договор был бы суровее в отношении Саладина, и результаты победы убедительнее для христиан. А раз так, то это она, Элеонора Английская, виновата в том, что героические подвиги её сына во многом оказались напрасны. Могла бы и сама продержаться, могла бы не писать того письма. Другие писали? Писали, да. Преданные королю графы, даже шериф[79] одного из графств, где Иоанн едва не поднял восстание городской гильдии[80]. Но их страхи не могли встревожить Ричарда так, как опасения матери. Он ведь знал, что она ничего не боится. А тут испугалась!

«Старая клуша! — бранила себя Элеонора. — Никуда ты уже не годишься, если скисла перед таким дураком, как твой младший сын. И подвела Ричарда...»

Когда бывали спокойные дни и недели, королева уезжала из столицы. Правда, ей уже не удавалось уединяться в каком-нибудь из своих замков, чтобы, как бывало, встречаться с учёными людьми, часами читать, спрятавшись в укромном гроте, или же самозабвенно охотиться и вечерами, сидя на сложенном плаще, возле костра, пить вместе со своими охотниками горячее вино и, обжигаясь, стаскивать с вертела хрустящие кусочки оленины или кабанины и осторожно откусывать румяную корочку под смех и песни ловких загонщиков и стрелков.

Теперь она выезжала в какое-то из графств, якобы, чтобы там отдохнуть, на деле же следя за настроениями властей и народа и стремясь, в случае чего, предотвратить смуту.

Поджидая новых известий от рыцаря Блонделя и графа Луи Шато-Крайона, вновь пустившихся на поиски Ричарда, Элеонора решила впервые за долгое время навестить свою родину, богатую и счастливую Аквитанию. Всю жизнь она любила эти прекрасные места, всю жизнь ей хотелось бывать здесь как можно чаще, но удавалось это, напротив, очень редко.

Путь в Аквитанию не занял много времени, даже переправа через Ла-Манш на сей раз обошлась без приключений, ну а странствие верхом по английской части Франции королева всегда очень любила. Королеву помнили и чтили и в графстве Тулузском, и в Пуату, где ей приходилось бывать и где каждый её приезд вызывал целое нашествие местных менестрелей и поэтов. Правда, на этот раз Элеонора и её свита почти нигде не задерживались дольше, чем того требовали отдых, перековка лошадей и самый краткий сон путников. Жизнь в седле всегда нравилась королеве, а её по-прежнему железное здоровье позволяло пренебрегать лишней заботой о себе.

«Почему я так спешу туда? Почему?» Она хотела и не могла себе признаться в нежданной слабости. Сейчас, когда судьба послала ей новое, пожалуй, самое страшное испытание — не просто ежечасный страх за жизнь любимого сына, но ежечасное сомнение в том, жив ли он вообще, — именно сейчас у королевы вдруг появилось горькое и жестокое чувство невозвратности прожитого, невозвратности многого, что осталось в долгой-долгой жизни, которая сейчас казалась краткой, будто пронёсшейся на взмыленном коне. Правда, Элеонора никогда не посмела бы сетовать, что жизнь промелькнула мимо — она всегда неслась вместе с нею, всегда была готова опередить события и, пренебрегая риском, рвануться в неизвестность. Неистовая королева действительно ничего не страшилась, и всё, что можно было взять в этой бешеной гонке, не поступаясь Божьими Заповедями и не роняя себя, она взяла и ни о чём теперь не жалела.

Ей было не жаль даже тех пятнадцати лет, что пришлось провести, по сути дела, в заключении, под самым строгим надзором в одном из замков южной Англии. Туда её отправил муж, король Генрих, уязвлённый тем, что она возражала против его открытых любовных интриг с кем попало, но гораздо более — тем, что его придворные и знать уважали мнение королевы больше мнения самого Генриха. Он, возможно, даже опасался заговора с её стороны. Глупец! Кто, как не она, знал, что бунты и заговоры никогда не приносят удачи. Рано или поздно их зачинщикам приходится платить более дорогую цену, чем жертвам этих заговоров и бунтов.

В те годы, когда вокруг было очень мало людей (из всех близких один только Ричард навещал её постоянно, чем вызывал гнев отца), Элеонора как никогда много читала, как никогда, много молилась, как никогда много думала. И многое из того, что прежде казалось ей непонятным, вдруг представилось ясным и простым. Правда, возникли новые вопросы, и ответить на них можно было, только прожив ещё немало лет. Она тогда особенно сблизилась с Ричардом, особенно много сумела ему дать, не говоря уж о том, что научила его бегло читать и писать без ошибок, обучила латыни и ещё некоторым наукам, которые, что бы ни говорили его рыцари, были вовсе не лишними для короля.

Но что же тогда происходит с нею сейчас? Она никогда не думала о том, что уже стара — просто знала это и принимала как должное. Хотя ни здоровье, ни отношение окружавших людей ей об этом не напоминали. Даже зеркало до поры было милосердно — лицо, которое она в нём видела, вряд ли сильно огорчило бы даже пятидесятилетнюю даму, а уж доживая седьмой десяток, можно было только изумляться, как мало росчерков оставила на этом лице жизнь.

Так в чём же дело? Что за странная тоска о невозвратном толкает её под зелёные сени Аквитании, к стенам родового замка, где сейчас живёт один из её двоюродных братьев, и где она ни за что на свете не остановится? Внешне Элеонора была в ровных отношениях со своей аквитанской роднёй, встречалась, когда нужно поддерживала, однако... Никто этого не знал. Никто, кроме епископа Бернара, теперь уже почившего в бозе, которому однажды она исповедалась в том жгучем гневе, почти ненависти, которые питала к своим родным. Питала после рокового утра, когда они отняли у пятнадцатилетней Элеоноры её счастье.

Взмахом руки королева отпустила от себя сопровождавших её придворную даму, семерых воинов и двух пажей.

— Я прокачусь по лесу одна, — сказала она, привычным жестом касаясь арбалета. — Может, подстрелю фазана или пару куропаток. На ужин хочется дичи. А вы пока поезжайте к замку шерифа Роальда. Шериф хотя и предупреждён, что я буду жить у него несколько дней, наверняка не ожидал, что мы прибудем так скоро. Пускай прикажет на завтра подготовить охоту, уж здесь-то я отведу душу! А ты, Кло (это относилось к Клотильде, как обычно, сопровождавшей королеву в её путешествии), напомни, пожалуйста, слугам в замке, что ванну я люблю не очень горячую, и что вместо всяких масел в воду лучше всыпать розовых лепестков — так я привыкла мыться в детстве.

— Но, миледи, — Клотильда понимала, что возражать Элеоноре бесполезно, однако её к этому понуждал долг, — всё же этот лес удалён от герцогского замка и от города. Быть может, хотя бы двух воинов охраны вы с собой возьмёте?

— Чтобы они лязгом щитов и мечей распугали всю дичь в окрестностях? — голос королевы был спокоен, но так холоден, что придворная дама покорно опустила глаза. — Если мой полоумный сынок Иоанн задумает меня убить (чего, надеюсь, не придёт даже в его голову), то пошлёт для этого не двух воинов и не два десятка, а уж точно человек пятьдесят. Меньшего я в его глазах не стою. Так чем тут помогут два воина? Поможет только конь, если окажется проворен. Если же здесь водятся разбойники, то от них тоже можно либо ускакать, либо перестрелять их. Все, Кло, не утомляй и не раздражай меня. Поезжайте!

Убедившись, что стук копыт её небольшого отряда смолк в отдалении и никто не решился, вопреки приказу, тайно следовать за нею, Элеонора развернула коня и углубилась в лес. Это была одна из её любимых некогда пышных дубрав. Здесь она когда-то подстрелила первую в своей жизни дичь — крупную фазанью курицу, которую с гордостью показала отцу, а он одобрительно кивнул: «Подбить дичь на лету — честь и для опытного охотника!»

Здесь прошло немало замечательных дней — она охотилась, собирала цветы, сбежав от свиты, тайком купалась в ледяном ручье, что тёк из небольшого озерца, сливаясь затем с большой рекой. Здесь она сидела в траве, скинув башмаки и упоённо вдыхая пронзительный запах мхов и нагретой солнцем коры, мёда и воды. Здесь же, на большой поляне, под длинной-длинной веткой большого дуба, Элеонора остановила коня в тот день. И на другом конце поляны тоже появился конь. Она ещё решила, что это ей кажется. Конь был такой красивый и всадник тоже! И много-много раз потом она вспоминала, как прозвучал его голос: «Вы кто? Как вас зовут?» — «Я — Элеонора. А вы?» (Ей и в голову не пришло, что учтивый рыцарь должен был назвать себя первым, да и он об этом не подумал — они оба молчали целую вечность, и он просто первым решился заговорить). «Я — Ричард. Ричард Грей». — «Ричард! Какое у вас красивое имя... Вы тоже красивый!» — «Что вы, леди! Разве что-нибудь или кто-нибудь смеет быть красивым рядом с вами?»

Вот она, эта поляна. И дуб. Как здорово, что дубы так медленно растут и так долго не старятся! Прошло пятьдесят три года, а дерево совершенно не изменилось. И эта ветка точно так же нависает чуть не над всей поляной. И шиповник вокруг цветёт так же пламенно. А поляна точно так же покрыта пятнами света и тени, и они колышутся, меняют форму, и лучи солнца, пронизывая дубовые кроны длинными золотыми мечами, падают, вонзаясь в траву. А по ту сторону поляны — будто ворота, сплетение лиан и вьюнов над широкой тропой, и свет, входя под эту загадочную сень, призрачно тает, вызывая ощущение, будто сейчас, сию минуту, кто-то возникнет в таинственном проёме.

Там он тогда и возник. Её рыцарь. И сколько раз потом она ждала этого таинственного мгновения, когда силуэт коня и всадника прорисуется в полутьме тропы. И злилась, если Ричард приезжал на свидание раньше неё — из-за этого терялось мгновение столь желанного чуда. Но как однажды ей стало страшно, когда он совсем ненадолго опоздал!

— Боже мой! — прошептала Элеонора и даже осенила себя крестным знамением. — Неужели я до сих пор этого не пережила? Неужели я хотела сюда вернуться только из-за этого!? Господи, я же не девчонка! И я не сумасшедшая. Что со мной? Господи Иисусе Христе, прости меня, грешницу! Спаси, сохрани и помилуй!

Её губы твердили молитву, меж тем она, не думая и почти не чувствуя того, что делает, послала коня вперёд и натянула поводья точно в том самом месте, прямо под ветвью, простёртой, будто крыло, над поляной.

Они стояли, окаменев, не двигаясь. Конь и всадница. И ждали. Хотя конь совершенно не понимал, чего она хочет, а она отлично знала, что ждать нечего. Время не поворачивает вспять, и там, под зелёной аркой тропы, уже никто не появится.

Негромкий шорох, хруст, птица, внезапно выпорхнувшая из кустов, как раз с той стороны поляны. Что бы это означало?

Рука Элеоноры скользнула вдоль седла, коснулась арбалета. Что-то внутри подсказывало: не стоит его снимать — опасности нет. Однако сердце женщины вдруг заколотилось, словно бешеное. Показалось, что у неё кружится голова, а это было уже из ряда вон — она не испытывала головокружений даже при самой сумасшедшей скачке, даже когда смотрела вниз, стоя над пропастью. Как же это понимать?

В тёмном проёме тропы появилась, очерченная тонким контуром света, фигура. Конь и всадник. Бесшумные и нереальные.

Элеонора снова перекрестилась.

— Я не сойду с ума! — вслух сказала она. — У меня просто нет на это времени. Я должна помочь сыну. А прошлое умерло.

Всадник тронул поводья, и конь медленно выступил на свет. Его мощная фигура была под стать фигуре всадника. Блеск кольчуги, шлем, рука, лежащая на крестообразной рукояти меча... Нет, этого не может быть!

— Ричард! — крикнула Элеонора, не узнавая своего голоса — звонкий и молодой, он прозвучал из той немыслимой бездны, которую только что, казалось, переступил конь неведомого всадника.

— Как вы меня назвали!?

Этот изумлённый вопрос, как и этот голос — мощный и звучный, но другой, не юный, не трепещущий, сразу вернули Элеонору в действительность. Совпадение было пугающим и невероятным, но лишь совпадением. И она сейчас далека от того, чтобы упасть в обморок из-за несбывшегося чуда. Бог творит чудеса. Но не такие.

Кроме того, королева почти сразу узнала ехавшего ей навстречу человека. И, поняв, кто это, вскрикнула от радости:

— Вот так встреча! Сир Седрик Сеймур, наш исчезнувший рыцарь!

Да, то был герой Крестового похода Седрик, рыцарь, который полтора года назад, будучи семидесяти пяти лет от роду и проживши уже долгий срок полным отшельником, пустился в опасное путешествие. Он помог юному Эдгару Лионскому довезти мать и невесту Ричарда Львиное Сердце до Мессины, а затем принял участие в штурме Птолемиады. Именно Седрик Сеймур придумал, как, соорудив подкоп, сокрушить стены Проклятой башни — главной твердыни неприступного города, и благодаря этому город был взят. Он совершил ещё немало подвигов, и Ричард готов был наградить его, как одного из главных героев похода. Однако сир Седрик уехал из Палестины, едва король заключил договор с Саладином. Уехал ещё раньше, чем сам Ричард, и с тех пор о нём не было известно ровным счётом ничего.

Элеонора вернулась в Англию вскоре после знаменитой Арсурской битвы[81], вернулась потому, что об этом просил король. Во-первых, он хотел, чтобы мать увезла подальше от опасности его беременную жену, во-вторых, чтобы она и сама оказалась вдали от сражений, а главное — чтобы Англия не оставалась слишком долго без королевского правления: на Элеонору он вполне рассчитывал, но вот остававшийся на родине братец Иоанн внушал всяческие опасения, которые и подтвердил вполне... Королеве, само собою, хотелось, чтобы Седой Волк (так прозвали сира Седрика, отважного охотника и беспощадного истребителя разбойничьих шаек, местные жители) перебрался в Лондон и оказался в её свите. За то время, что они провели бок о бок в лагере Львиного Сердца, королева успела почти сдружиться со старым рыцарем, а его воинское искусство и мудрость внушали ей особенное доверие. Она посылала в долину под Кентербери своих слуг, даже и сама туда съездила, разыскивая Сеймура, однако его домик в долине лесной речушки нашла заброшенным.

Местный корзинщик, которому рыцарь оставил на содержание своего громадного пса, дав при этом целый кошель серебра, сказал, что старый отшельник, по его словам, решил ещё попутешествовать, но куда отправился, не сообщил. Это опечалило Элеонору. Особенно когда стало известно об исчезновении Ричарда — ах, как мог бы помочь в его поисках умный, сообразительный и невероятно опытный человек! Но его рядом не было...

— Это вы, королева?! — Седой Волк казался изумлённым ничуть не менее Элеоноры. — Как же это вас сюда занесло?

— Я родом отсюда. И приехала, чтобы в родных местах хоть немного отдохнуть от государственных дел. Но куда пропали вы? И каким образом появились именно сейчас и именно здесь?

Он улыбнулся в свою короткую серебристую бороду, отчего его крупное, будто отчеканенное на старой бронзе лицо стало мягче и как бы ещё моложе, хотя и так казалось, что ему лет на двадцать меньше, чем было на самом деле:

— Представьте, ваше величество, что я тоже родился неподалёку отсюда. И мне тоже захотелось на старости лет взглянуть на эти места, которые я давным-давно покинул. А куда я девался? Видите ли, после того, как мой молодой друг сир Эдгар подбил меня очертя голову кинуться на поиски подвигов и славы, я, старый дурень, вообразил себя прежним. И уж не смог жить, как раньше, в моём логове, с конём, собакой и воспоминаниями. Вот мне и пришло в голову постранствовать ещё, хотя, уж кажется, настранствовался. Я отправился в Италию, повоевал там с прибрежными разбойниками, которым береговое право вбило в черепушки, что можно заманивать на скалы корабли и убивать ни в чём не повинных мореходов. Потом отправился на Сицилию и много, где ещё побывал.

— А почему возвратились?

Она спросила это, откуда-то зная, что он ответит. И не удивилась, услыхав ответ:

— А до меня, ваше величество, дошла весть, что ваш царственный сын не вернулся из Крестового похода. Говорили, будто его корабль потопила буря, и он утонул. Только я в это не верю: не мог утонуть Ричард Львиное Сердце! Может, я дурак, но я уверен — он жив! И, думается мне, вы тоже не сидите, опустив руки, а ищете его. Вот я и решил, что, может, ещё пригожусь своей королеве.

Элеонора улыбнулась, хотя губы всё же её выдали, задрожали:

— Никого, пожалуй, я так сильно не хотела бы сейчас видеть рядом, как вас, мессир!

Он покачал головой:

— Однако, увидав меня, вы позвали кого-то другого. С кем-то меня спутали?

— Да, — ответила королева, глядя ему прямо в глаза. — Моя память сыграла со мной шутку. Это бывает. Но тот человек, как бы я ни желала, уже никогда не придёт. Едем, мессир! Я представлю вас шерифу Роальду, у которого собираюсь пожить дня три-четыре, а за это время мы с вами многое должны обговорить.

И, не дожидаясь ответа, зная, Элеонора резко развернула коня.

Глава 2Надпись на рукояти меча

Граф Луи Шато-Крайон не любил постоялых дворов. Из-за грязных постелей, чада и вони, из-за потных толстух, что подносили постояльцам еду и вино и норовили задеть сидящего крутым бедром, а то невзначай выгрузить на деревянный стол полунагую грудь, похожую на пару спелых тыкв. Правда, если вместо толстухи по просторной комнате с кружками и мисками сновала ловкая и востроглазая красотка лет восемнадцати, то еда становилась аппетитнее и даже постель вроде бы опрятней. Но в таком месте всё равно могли обокрасть (этого особенно боялись оруженосцы: а ну как украдут коня — хозяин голову снимет!), могли затеять драку из ничего, и если столь непристойно вели себя проезжие рыцари, то всегда был риск в такую драку затесаться, чего Луи тоже не любил: если уж драться — так надо знать, за что. И наконец, на постоялые дворы часто совершали набеги лихие люди, мастера «лесного промысла», а уж в этом случае схватка бывала всегда жестокой и смертельной.

Правда, Луи никогда не боялся драться один против нескольких противников — тем более, если то были люди, не слишком хорошо вооружённые и не особенно искусные в битве. Но одно дело — когда в бродячей шайке человек пять-семь, ну а коли десять-двенадцать? Тут уже неизбежно отступление, а отступать рыцарю перед каким-то сбродом...

По всем этим причинам Луи обычно предпочитал ночлег на огороженном крестьянском дворе, где всегда находил прикрытое навесом сено, либо, если не было дождя, устраивался под открытым небом. Платить за это нужно было совсем немного. Ему не раз говорили, что иные рыцари и вовсе не платят: будь, мол, счастлив, деревенщина, что у тебя заночевал благородный человек! Однако графу такое бесстыдство претило. Здесь же всегда можно было за простые медяки купить хлеба (если он у хозяина был) и вина, а если хозяйка попадалась молодая, смазливая и шаловливая, то она обычно приносила и горшочек варёных бобов, а иногда (если двор был позажиточней) и кружок деревенской колбасы, которую Луи обожал.

В крайнем случае можно было заночевать среди поля или в лесу, но это было уже совсем небезопасно (Луи помнил рассказ Эдгара о первом подобном ночлеге новоиспечённого рыцаря), и молодой граф, при всей своей отваге достаточно рассудительный, не злоупотреблял в этом смысле стараниями своего Ангела-хранителя...

На сей раз остановиться пришлось всё же на постоялом дворе. И дело даже не в том, что другого места для ночлега в этой деревушке не нашлось (лачужки здесь были одна беднее другой — какие там дворы и хозяйства!), а в уговоре, который был у них с Блонделем: рыцари условились встретиться именно здесь.

Луи побывал в герцогстве Штирия, где провёл всего четыре дня, потому что на него не стоило тратить больше времени. Среди всех тех мест, где, по мнению разведчиков, мог быть спрятан пленённый король (Луи, как и Блондель, как и королева Элеонора, не сомневался, что Ричард попал в плен к кому-то из своих многочисленных врагов), Штирия представлялась наименее для этого подходящей. Здесь располагалось всего несколько крупных старых замков, способных скрывать такую тайну. Правда, из них только два годились для этой цели в настоящее время: остальные были разорены и преданы запустению — недавняя война герцога Штирии со своим соседом заставила нескольких баронов покинуть фамильные владения. Впрочем, Луи в неполные двадцать два года был достаточно умудрён опытом и потому не стал легкомысленно обходить стороной цитадели, в которых, судя по виду, уже два-три года никто не живёт. Он побывал и в них, и если там ещё обитали прежние слуги, либо ловкие бродяги, занявшие до поры до времени пустующую твердыню, то странствующий рыцарь, выставляя кувшин вина и запросто напрашиваясь на ночлег, легко вызнавал об этом замке всё, что ему было нужно. И всякий раз убеждался, что тайных подземелий тут нет и никого не прячут.

Два замка, которые по-прежнему занимали их хозяева, граф Шато-Крайон, разумеется, посетил также. Здесь он не называл своего имени и не говорил, что он рыцарь. В ход шла давно придуманная Блонделем уловка: плащ, шлем и кольчуга исчезали в дорожном мешке, взамен на голове появлялась войлочная шляпа, а за плечами — лютня. И вот уже не странствующий рыцарь, а странствующий трубадур проезжал под стенами цитадели, развлекая обитателей замка музыкой и обещая спеть самые новые баллады, если только его впустят, накормят и позволят переночевать.

Блонделю в этом смысле было легче — он был и вправду трубадуром, на лютне играл не хуже любого музыканта, а баллад и песен знал такое множество, что мог петь их сутки напролёт — лишь бы не надоели.

Луи тоже знал пять-шесть последних сочинений и разучил несколько песенок, которые появились на свет в лагере под Птолемиадой. При этом слух у него был далеко не безупречный, да и на лютне он умел скорее бренчать, чем играть: Блондель показал ему основные переборы струн, и смышлёный рыцарь их запомнил.

Тем не менее у него всё получалось. Луи здраво рассудил, что в Германии, где бродячие миннезингеры появились менее сотни лет назад[82], а тем паче в таком диковатом месте, как Штирия, сыщется не так уж много знатоков и ценителей музыки. А значит, его скромное умение что-то сбренчать и потихоньку, изображая непрошеную простуду, спеть пару песенок будут приняты за истинный талант.

В обоих замках жили женатые бароны, а у второго барона к тому же имелись целых четыре дочери, так что появление красивого белокурого музыканта (да ещё из Франции, которая, как все знали, и научила немцев петь баллады) было встречено с восторгом. И никто не воспрещал Луи бродить по всем галереям и закоулкам. Напротив, ему с гордостью показывали всё, чем он интересовался. Владельцы попались явно не из тех, кто скрывает тайны, и уж подавно — не из тех, кому их доверяют. И слуги здешние оказались достаточно болтливы. Правда, по-французски они совсем не понимали (их хозяева, по крайней мере, могли связать вместе пару-другую фраз), зато жестами изъяснялись красноречивее любого итальянца.

Нет, появись в Штирии загадочный пленник, о нём знали бы и говорили бы. Это стало ясно Луи уже на второй день путешествия по скромному герцогству.

Другое дело Австрия, вотчина и цитадель главного недруга Ричарда Львиное Сердце — герцога Леопольда Австрийского. Луи с Блонделем вначале бродили по ней вдвоём и удачно выдавали себя за трубадуров, тем более что Блондель даже знал немного по-немецки. Потом было решено, что Луи отправится в Штирию, а после вернётся к границе двух герцогств, и в небольшой деревушке, расположенной на склоне горы с заносчивым названием Штольцберг[83], будет ждать появления своего товарища.

И вот Луи торчал на постоялом дворе уже третьи сутки, а Блондель пока не появлялся.

В это утро графа разбудил крик петуха. Петухов здесь жило несколько, и они орали, как им положено, с рассвета чуть ли не до полудня. Но к таким воплям Луи привык — в замке Шато-Крайон петухи были, пожалуй, даже поголосистее. Однако в этот раз настырная птица взлетела на крышу приземистого деревянного дома, который при большом воображении можно было назвать двухэтажным (его первый этаж попросту врос в землю, а окна второго прятались под свисающей с кровли соломой), с крыши перелетела на распахнутый ставень окна (окна как раз той комнаты, в которой ночевал Луи!) и заорала таким дурным надсадным голосом, что молодой человек буквально вылетел из постели.

Прерванный сон как будто ещё продолжался — рыцарь протянул руку к мечу и уже схватился за рукоять, готовый вырвать оружие из ножен, но сообразил, что биться не с кем: он находился в небольшой комнатушке под низкими стропилами, крытыми жердями, и сквозь щели между этих жердей повсюду торчала всё та же солома. Кроме убогой, но опрятной кровати, тут имелся сундук, внушительных размеров, но со сломанным замком, и табурет, такой прочный и надёжный, словно он достался хозяину постоялого двора ещё от давних-давних предков. Обычно в этой комнате на этой кровати спали двое-трое постояльцев, а четвёртый, видимо, довольствовался сундуком, но сейчас путников было мало, и молодому рыцарю повезло. Зато не повезло хозяйке — ещё накануне она сама ночевала в этой комнате, отдыхая от пропахшего чадом и потом нижнего помещения. Возле кровати стояла плошка с водой и торчала лучина на подставке, а на окне, позабытый в спешке, лежал клубок толстых синих ниток с воткнутыми в него спицами.

На массивном табурете были сложены куртка, плащ и шляпа «трубадура», рядом валялась сумка и стояла аккуратно прислонённая к ней лютня. Что до меча, то у Луи были сперва большие сомнения, брать его или нет: всё же бродячему музыканту меч вроде не полагался. Но Блондель убедил товарища: времена теперь неспокойные, и многие странствующие трубадуры, менестрели, миннезингеры, где бы и как бы они ни назывались, носят при себе не только лютню, но и оружие. Правда, меча с рыцарским девизом «Сражаюсь во славу Креста!» граф, само собой, в дорогу не взял. Меч при нём был простой, короткий, с широким плоским клинком — такие носили и люди из простонародья — ремесленники, которым случалось везти свой товар из города в город на ярмарку, воины из рыцарских дружин, разбойники на лесных дорогах... У этого меча имелась лишь одна особенность, которую невнимательный взор нипочём бы не выделил: рукоять была обшита мягкой замшей, по краям украшенной шёлком, а посреди очень мелкими буквами была вышита надпись: «Да хранит Бог того, кто рискует во имя справедливости!»

Луи поднёс меч к лицу, взглянул на эту надпись и осторожно коснулся её губами.

Обшивку рукояти сделала Алиса, с которой он простился две недели назад, отправляясь с Блонделем на поиски исчезнувшего короля.

— Когда ты вернёшься, мы обвенчаемся, — просто сказала она, протягивая ему меч, как некогда их протягивали жёны древним героям. — Если Филипп не исполнит моей просьбы, я не буду больше обязана исполнять его приказания! Я — твоя, и если ты по-прежнему хочешь назвать меня женой перед алтарём, нам ничто не может помешать.

Хотел ли он назвать её женой? Хороший вопрос! Да он бы отдал всё на свете, кроме своей чести и кроме дружбы с Эдгаром, — лишь бы эта девушка наконец пошла с ним под венец! Тем более теперь, когда именно честь рыцаря обязывала его к этому.

Это случилось месяц назад. Во время одного из их последних свиданий она налила ему очень крепкого вина и, когда он осушил кубок, вдруг взяла его за руки.

— Луи! — её голос был горячим и срывался. — Уходи!

— Почему?

— Уходи, прошу тебя...

Рыцарь видел, как дрожат её губы. Дрожь была и в руках, сжавших его пальцы.

— Алиса, что такое? Почему я должен уйти? Ты кого-то боишься? За тобой стали следить?

— Нет. Но... Я не хочу, чтобы это было против твоей воли!

— Что было против воли? Я не понимаю...

Принцесса медленно опустила голову. Потом, не поднимая взгляда, кивнула на опустевший кубок.

— Луи... Я... Я влила тебе в вино приворотного зелья!

— Что-о-о!?

Он расхохотался бы, но она готова была заплакать, и рыцарь сдержал смех.

— Алиса! Ты веришь в эту собачью чушь?

Девушка отчаянно замотала головой:

— Луи, это не чушь! Я давно хотела, чтобы мы с тобой стали... стали, как муж и жена. Чтобы ты захотел жениться на мне во что бы то ни стало, а не только если позволит король! Я знаю: ты ничего не боишься, но ты слишком честный, ты слишком рыцарь. А я... Я тебя не стою, и ты мог это в конце концов понять. Это зелье я взяла у колдуньи. Настоящей. Пять лет назад я с помощью такого зелья соблазнила короля Генриха, отца Ричарда. Я думала... Думала, он разведётся с Элеонорой, раз уж давно с ней не живёт. Мне было шестнадцать лет, и я так хотела стать королевой! Только не презирай меня, пожалуйста...

— Я тебя не презираю.

Луи смотрел на девушку и понимал: если сейчас скажет какие-то ненужные слова, то потеряет её навсегда. Она любит его, да. Но ни за что не простит, если он покажет себя такой же свиньёй, какой, скорее всего, тогда показал король Генрих...

— Это действует примерно через полчаса, как его выпьешь. Поэтому уходи! Уходи скорее! Я не хочу, чтобы ты был моим с помощью колдовства!

— Да какое там колдовство! — Луи спокойно улыбнулся. — Сказал бы я тебе, что это такое... В наших деревнях это быкам дают, чтобы они были побойчее с коровами. А когда оно перестанет действовать, твоя ведьма не сказала?

— Утром. Ну... У кого как. Но это всего на несколько часов.

— Тогда до завтра! И не думай, что я побегу искать первую попавшуюся юбку. Как-нибудь переживу.

На следующий вечер они смеялись, вспоминая этот разговор. Алиса показала пустую бутыль, признавшись, что сразу всё вылила и долго потом читала молитвы, чтобы Бог простил ей эту выходку. А когда за окном её комнаты ночь опустила свой непроницаемый полог и дворцовая стража, шумя трещотками, прошла под стенами замка, Луи сказал:

— Боюсь, сегодня я просрочил свой уход: меня уже не выпустят. И, не дай Бог, поймают. Что скажет король? Придётся остаться! Надеюсь, ты не думаешь, что до сих пор действует бычья закваска?

Вот так они стали и в самом деле мужем и женой. Только под венец пойти не успели. Если б не его отъезд, Луи уж сумел бы устроить это. Но Алиса понимала его и не упрекала. Она действительно любила и готова была ждать, как ждала его возвращения из Крестового похода.

Луи ещё раз поцеловал надпись, вышитую её руками, и встал с постели. Он спал в штанах и рубашке, сняв лишь верхнюю одежду. И на сей раз не из-за брезгливости — на этом постоялом дворе постель оказалась удивительно чистой. Но ездить в одиночку небезопасно, а оруженосцев на сей раз взять было нельзя — разве бродячим трубадурам полагаются оруженосцы?

В сумке, поверх свёрнутой кольчуги, аккуратно засунутые в шлем, лежали кожаная фляга и мешочек с несколькими ломтями хлеба, оставшимися от ужина. Луи не хотелось лишний раз спускаться в общую комнату и звать хозяйку, поэтому он уже подумывал откупорить флягу, глотнуть вина и, закусив хлебом, пойти проведать свою лошадь. Само собою, он путешествовал не на прекрасном арабском жеребце, привезённом из крестового похода, — такой конь выдал бы его получше меча с девизом. Красивую краковую кобылу ему подобрала в своей конюшне Алиса, и молодой рыцарь согласился, что на такой лошади вполне может странствовать и небогатый рыцарь, и разжившийся некоторыми деньгами трубадур. Теперь они всё чаще попадались верхом: опять же, уж больно неспокойное время!

Однако едва граф поднёс к губам горлышко фляги, как снизу послышался шум: сперва громкий топот копыт (причём слышно было, что скачет примерно с десяток лошадей), затем высокий, но определённо мужской голос по-немецки окликнул хозяина. Тот, видимо, выбежал навстречу приезжим и что-то затарахтел, пыхтя и часто повторяя одни и те же слова. Ещё один голос, низкий и грубый, отдал какие-то приказания, и, судя по фырканью коней, всадники начали спешиваться.

Луи, за годы боевых походов привыкший не доверять случайным встречным, осторожно подошёл к окну и выглянул так, чтобы полуотворённый ставень скрывал его от тех, кто находился внизу.

На дороге перед постоялым двором топтались девять лошадей, но всадников оказалось восемь. Пятеро уже соскочили с седла и привязывали лошадей к специально вбитым неподалёку от колодца столбам. Трое ещё были верхом, и один из них держал в поводу невысокого гнедого коня с заботливо расчёсанной светлой гривой. Увидав этого конька, граф Шато-Крайон вздрогнул и напрягся: — именно на нём отправился в путешествие Блондель!

Опытный взгляд воина тотчас скользнул по седлу и бокам лошади. Так и есть! В нескольких местах на тёмной шерсти выделялись ещё более тёмные пятна. Кровь! Её было немного, но это ни о чём ещё не говорило. Всадник мог получить рану и сразу упасть с седла. Возможно, мёртвый, возможно — тяжело раненный. А, может, на его коня брызнула кровь раненного или убитого им врага. Так или иначе, Блондель с кем-то сражался...

Что до всадников, то это были определённо воины: все в кольчугах и в немецких шлемах-«шляпах», надетых на кольчужные капюшоны. Плащи тёмные, без крестов или каких-то других знаков отличия. Старшим среди них казался тот, кто отдавал приказания низким грубоватым голосом — мужчина лет сорока, густобородый, бровастый, крепкий, одетый в кольчугу более тонкой работы, чем у остальных.

Луи внимательно рассматривал небольшой отряд, стараясь понять, откуда они приехали. Скорее всего, не с той стороны, с какой он ожидал Блонделя. Стук копыт донёсся из-за леса, который накануне вечером миновал сам Шато-Крайон, а вовсе не со склона горы Штольцберг. Как же попал к этим людям конь рыцаря-трубадура, и куда девался он сам?

Ответ на свой второй вопрос Луи получил немедленно. Двое всадников, ещё сидевших в сёдлах, тоже спешились, и, взяв лошадей под уздцы, повели к колодцу. Когда кони отошли друг от друга, открылось то, что они загораживали: за спиной у одного из них оказался человек со связанными впереди руками, прикрученный короткой верёвкой к седлу. Его простая кожаная куртка была порвана на плече, рукав рубашки висел, почти совершенно отодранный, обнажая окровавленное плечо. В крови были и лицо, и свалявшиеся, потемневшие от пыли волосы — беднягу тащили на верёвке за лошадью и, когда недоставало сил бежать, тот падал и волокся по дороге.

Все эти злоключения, конечно, изменили облик пленника. Но не до неузнаваемости. И Луи сразу узнал в нём своего спутника. Да, это был Блондель!

Глава 3Спица, кинжал и арбалет

— Вот так история! — прошептал молодой рыцарь.

Несколько мгновений он ломал себе голову: как хотя бы дать знать Блонделю, что он здесь? С одной стороны, тот наверняка помнит, где они должны встретиться. Но показаться нужно обязательно — вдруг бедняга решит, что Луи уехал или тоже попал в беду? А ему нужно приготовиться бежать: Луи не сомневался, что сейчас обязательно что-нибудь придумает.

Выручил тот же самый петух, который недавно своим бесцеремонным воплем прервал сон рыцаря. Оказывается, дурная птица всё ещё торчала на ставне окна. И, очевидно решив покрасоваться перед вновь прибывшими, опять заорала своё сиплое: «Ки-ки-ре-ке-е-е!»

Воины глянули на петуха, но не особенно им заинтересовались — они явно спешили напоить коней и, вероятно, перекусить, чтобы продолжить путь, не задерживаясь.

Зато Блондель весь содрогнулся от петушиного вопля и поднял голову, ища глазами источник этого жуткого звука. Никакие страдания, никакая боль не могли заставить настоящего музыканта пропустить мимо ушей это немыслимое надругательство над всеми канонами пения!

Луи тотчас шагнул к самому окну и появился перед товарищем, на всякий случай прикладывая палец к губам.

Блондель, к его чести, ничем не выдал волнения, только чуть-чуть сощурил глаза. Вернее — левый глаз, потому что правый совершенно затёк и был полностью скрыт лиловым синяком.

Граф меж тем внимательно наблюдал за действиями немецких воинов. Пятеро из них вошли в дом — наверняка чтобы поесть, двое поили коней, один стоял почти вплотную к пленнику, должно быть получив приказ его охранять. Что-то они узнали! Что-то такое, что заставило их ни с того ни с сего захватить простого трубадура. А ведь Блондель, в отличие от Луи, даже не брал с собой кольчугу и шлем — при нём был только простой меч, который уж никак не мог выдать своего владельца.

Но во всём этом предстояло разобраться после. Сейчас нужно было действовать, и действовать немедленно: если воины тронутся в путь, отбить у них пленника станет куда труднее.

Луи отошёл от окна и проворно оделся. При этом ухитрился заправить кольчугу в штаны (неудобно, зато не видно!) и так ловко надел поверх неё куртку и короткий пилигримский плащ, что откинутым на плечи капюшоном плаща напрочь прикрыл железный капюшон кольчуги. Шлем приходилось оставить, но его в конце концов можно напялить очень быстро. Теперь всунуть ноги в короткие сапоги, сумку на плечо — и всё.

Молодой человек, не таясь, прицепил меч, а вот лютню аккуратно спрятал в сумку — раз эти воины поймали одного бродячего трубадура, то могут заинтересоваться и вторым. Стоп! А чего наговорил им хозяин постоялого двора? Если они уже знают, что бродячий музыкант остановился здесь на ночлег, то не выпустят его, не допросив!

Опасения Луи тотчас подтвердились. Дверь его комнаты без стука распахнулась, и на пороге, пригибаясь под низким косяком, появились двое немцев. Мысленно рыцарь поблагодарил Бога за то, что успел собраться.

— Далеко пошель ехать? — на ужасном французском спросил один из воинов.

— Домой, добрые люди, домой! — радостно улыбаясь, сообщил трубадур и шагнул навстречу.

Эта улыбка и то, что он вовсе не прикоснулся к рукояти меча, даже руки к ней не протянул, ввело кнехтов[84] в заблуждение. Один из них просто выставил вперёд ладонь, жестом приказывая Луи остановиться. И в то же мгновение, не успев ахнуть, и только дико выпучив глаза, начал сползать вдоль косяка на пол. Его товарищ, стремительно обернувшись, так и не понял, что же произошло — он не успел заметить торчащей между петель кольчуги, как раз против сердца, ещё одной петли — головки обыкновенной вязальной спицы. В следующий миг кулак рыцаря обрушился на его голову, и воин рухнул поперёк тела мертвеца. Ему повезло: торопясь, Луи так и не стал обнажать меч.

Граф быстро втащил обоих в комнату, затворил дверь и вновь пожалел, что на ней нет даже простой задвижки — ох уж эти постоялые дворы! Но он не собирался здесь задерживаться.

Опять выглянув в окно, молодой человек увидел почти ту же картину — двое у колодца, один рядом с лошадьми и пленником, которого никто не собирался хотя бы ненадолго отвязать от конского седла.

Теперь времени вовсе не оставалось: старший вот-вот заметит отсутствие тех двоих, что вошли вслед за хозяином в дом. Заметив — позовёт. А не получив ответа, уже не сунется к «странствующему трубадуру» так беспечно.

Быстрым движением Луи вытащил из-за голенища сапога вправленный туда кинжал, прицелился, метнул. Кнехт, стоявший возле Блонделя, всё же успел вскрикнуть. Но в это самое время заржала его лошадь, и тихий крик боли не был услышан ни у колодца, ни в доме. Охранник упал лицом вниз, и рукоять воткнувшегося ему в глаз кинжала, сразу погрузилась в вязкую лужицу крови, смешавшейся с пылью.

Луи выхватил меч, согнувшись, пролез в окно и соскочил во двор. Те, что возле колодца, не заметили его, зато увидел хозяин, как раз выходивший из низких дверей, с корытом помоев в руках. Он застыл на пороге, оторопело разинув рот, но медлил подавать голос: Луи был от него в двух десятках шагов — вроде бы и далеко, но кто ж их знает, этих франков...

Верёвку, стянувшую руки Блонделя, граф разрезал одним движением меча, кажется, как следует порезав товарища, но выхода не было — коли попался, пускай уж терпит.

Краковую кобылку из конюшни не вывести: не успеть. Однако лошади кнехтов, кажется, тоже не плохи. Особенно конь их начальника — рыжий с белым лбом, гривастый крупный жеребец.

— Скорее, Блондель! — прошептал Луи, отцепляя от пояса убитого охранника меч и привешивая его к поясу трубадура. — Давай в седло! Ты как? Не ранен? Сможешь ехать?

— Вполне, — отозвался Блондель, подходя к своему коньку.

Луи тем временем перерезал подпруги у двоих ближних к нему лошадей, жалея, что не достать остальных, и одним движением взлетел в седло рыжего. Под этим седлом болтался арбалет, что было очень неплохо, только вот зарядное устройство у этой штуковины дурное: вместо обычного оттяжного крючка — здоровенная немецкая катушка[85]. Стреляет далеко, но заряжать долго, да и не зарядишь одной рукой. Луи, однако, проверил, на месте ли колчан и есть ли в нём стрелы. На сёдлах остальных воинов тоже висели арбалеты, а раз так, то неуклюжесть зарядного устройства, пожалуй, на руку беглецам — по крайней мере, не получишь стрелу в спину.

— Вперёд! — скомандовал Луи и дал шпоры коню.

Вслед раздались сразу три вопля: закричал, наконец, хозяин, и эхом отозвались двое кнехтов, толкавшихся возле колодца. Покидав вёдра, они бросились к лошадям, по пути пихнули ошалевшего крестьянина, который, шлёпнувшись в дверях, окатил себя всем содержимым корыта и тем самым лишил завтрака своих свиней.

Воины оказались верхом, когда беглецы уже мчались по дороге во весь дух. Правда, Блондель и Луи далеко уехать ещё не успели, но и преследователи не смогли пуститься в погоню: у обоих сразу же съехали набок сёдла. Кнехты, изрыгая крепкую немецкую брань, покатились в пыль, только теперь приметив своего убитого товарища, лежащего головой в луже крови.

Тем временем «трубадуры» неслись к лесу, к тому самому лесу, который вчера проехал граф Шато-Крайон, надеясь, что деревья скроют их от погони.

Оглянувшись, Луи с тревогой заметил, что Блондель всё больше отстаёт. То ли он был слишком измучен, чтобы как следует понукать коня, то ли в предшествовавшей гонке слишком измучился сам конь. Так или иначе, гнедой скакал чересчур медленно.

Граф натянул поводья и подождал, пока Блондель поравняется с ним.

— Скачи вперёд, — ответил он на вопросительный взгляд товарища. — Вон по той тропе.

— А ты? — выдохнул Блондель, в возбуждении забывая о своей куртуазной манере выражаться и запросто переходя с графом на «ты».

— Скачи, я сказал! — рявкнул Луи. — Здесь удобное место, чтобы остановить их. Быстрее, ради Бога!

К счастью, хотя Блондель и был трубадуром более, чем рыцарем, он всё же бывал в сражениях и умел, когда нужно, исполнять приказ.

Луи проводил его взглядом и прислушался. Всадники, — судя по всему, их было трое, — приближались. Из-за деревьев доносились фырканье коней и брань бровастого начальника отряда.

Шато-Крайон ещё раз навострил уши, дабы убедиться, что едут воины именно по той тропе, по которой проскакали сейчас они с Блонделем. И, дёрнув поводья, заставил рыжего жеребца отступить за ствол громадного вяза, наполовину закрывающего тропу. После этого молодой человек снял с седла арбалет и, наложив стрелу, тщательно натянул тетиву, что есть силы закрутив тугую катушку.

Едва он это сделал, в просвете зелени показались силуэты всадников.

Бровастый был, видимо, человеком искушённым. Увидав пустую тропу и громаду дерева, за которым мог притаиться враг, он поднял руку, приказывая двум другим остановиться, и сам тоже осадил коня. Больше всего в этот момент Луи боялся, что рыжий жеребец, почуяв хозяина, заржёт и выдаст присутствие беглеца. Но рыжий молчал, прядая ушами и переступая с ноги на ногу.

Бровастый что-то крикнул. Молодой рыцарь на этот раз ясно разобрал слово «арбалеты». Так! Значит, он приказал зарядить оружие. Медлить нельзя — как ни туго крутятся катушки, у него в запасе всего несколько мгновений.

Луи послал рыжего вперёд. Солнце, пронизавшее кроны деревьев косыми утренними лучами, светило в глаза преследователям, и те не сразу поняли, на каком расстоянии возник перед ними всадник. Звон тетивы прозвучал одновременно с их криками — и бровастый, согнувшись пополам, стал медленно сползать на землю.

«Кажется, я его всё же не убил! — успел подумать Луи. — Ну и железячина — даже не прицелиться как следует... А впрочем, пусть его живёт. Лишь бы отвязался!»

Кнехты что-то орали, лихорадочно заряжая арбалеты. Они ждали, что француз, подстреливший их предводителя, вновь обратится в бегство, однако Луи, напротив, дал шпоры коню и поскакал навстречу преследователям.

Зарядить арбалет успел только один из них. Но пущенная в спешке стрела лишь чиркнула рыцаря по плечу — точнее по железу его кольчуги, не причинив ему никакого вреда. Меж тем второй кнехт лихорадочно крутил катушку, словно не видя налетающего на него врага. И опомнился, лишь когда широкое белое лезвие сверкнуло ему прямо в глаза. Больше он уже ничего не увидел.

Его товарищ решил не испытывать судьбу. Развернув коня, он бросился наутёк, и вскоре стук копыт рассыпался среди шелеста листвы и гомона птичьих голосов.

Луи соскочил с седла. Держа оружие наготове, подошёл к бровастому. Тот лежал, всё так же сжимая поводья, и конь, которому он из-за этого низко пригнул к земле голову, нетерпеливо дёргал повод, стараясь освободиться. Стрела вошла немцу в бок, но, как и предполагал Шато-Крайон, не убила его — услышав шаги, бровастый повернул голову и открыл до того болезненно зажмуренные глаза.

— Кто вы такие? — спросил Луи. — Для чего вам понадобилось брать в плен мирного трубадура?

Раненый не понимал по-французски, но, видимо, догадался о смысле сказанного. Однако лишь качнул головой и, заметив склонённую к нему голову коня, выпустил поводья, давая тому свободу.

— Я сам объясню тебе, для чего они это сделали! — послышался за спиной голос Блонделя. — Едем отсюда скорее — мы должны спешить. А этот человек, возможно, и сам не знает, почему получил такой приказ. Знал тот, которому ты вогнал в глаз кинжал. Это он бил меня и допрашивал. Едем, Луи!

Молодой человек опять прислушался. Издали донеслись голоса — должно быть, двое остававшихся возле постоялого двора, теперь, сев на лошадей своих убитых товарищей, пустились вдогонку за остальными и, скорее всего, столкнулись со спасавшимся бегством арбалетчиком.

— Думаю, они найдут этого молодца, — Луи кивнул на бровастого. — И если ему ещё можно помочь, сделают это. Раз не он разукрасил вашу благородную внешность, мессир Блондель, то у меня к нему больше нет вопросов. Да и вообще добивать раненых не в моих правилах. Сто против одного, что ваши друзья втроём не станут продолжать погоню. Вперёд! До вечера будем за тридцать-сорок лье отсюда. И остановимся, когда найдём безопасное местечко, чтобы поужинать и переночевать.

— Да, — заметил трубадур, вновь вскакивая в седло. — Это смешно, но спать мне сейчас хочется больше всего.

— Лишнее доказательство вашего природного мужества, мессир! — улыбнулся Луи. — Но только предупреждаю: где бы мы ни расположились, будь там хоть перины из лучшего фламандского полотна, набитые чистейшим пухом, я не засну, покуда не услышу, что с вами приключилось, и каким образом вы угодили в западню.

Глава 4Третий куплет

— Неподалёку от Вены расположен очень красивый замок. Его лет двести назад построили. Он называется Дюренштейн. В последние годы Леопольд Австрийский очень часто и подолгу в нём бывает. И у меня с самого начала родилось подозрение, что там он и мог бы укрыть короля Ричарда. Ещё когда я был здесь полгода назад, мне именно так и подумалось. Хотя и не было доказательств, что его величество попал в плен именно к Леопольду. А вот на этот раз мне довелось в одном венском трактире услыхать беседу двух солдат. Один рассказывал другому, что в Дюренштейне усилили охрану, потому как там содержат какого-то очень знатного пленника.

Блондель говорил, стоя на коленях возле небольшого ручейка и старательно умываясь. Шагах в двадцати от воды, среди группы невысоких, нарядно распушившихся сосенок, были расстелены плащи путников и сложены их дорожные сумки (благо сумка Блонделя так и осталась притороченной к седлу его гнедого конька, а потому не пропала).

В небольшом очажке, сооружённом из четырёх положенных крестообразно камней, трещали сухие сучья, а на деревянном вертеле аппетитно румянилась тушка тетерева, которого графу повезло подстрелить, едва они устроили привал. Если бы не эта удача, на ужин у бедных менестрелей остались бы только ломти хлеба да полфляги вина, которое так и не успел выпить Луи Шато-Крайон. Правда, молодые люди тревожились — а не устроили ли они запрещённую охоту на земле какого-нибудь барона и не грозит ли им лишиться глаз за такую дерзость[86], однако лес казался достаточно диким, да и бояться здешней стражи после уже пережитой погони и схватки казалось смешно.

— Оказавшись в Вене, я узнал, что герцог Леопольд сейчас вновь в Дюренштейне, и что не так давно его посетил гонец от императора Генриха, — продолжал Блондель свой рассказ. — Это меня насторожило, и я решил попробовать проникнуть в замок.

— Пожалуй, это было слишком рискованно! — заметил Луи, поворачивая вертел над огнём и на всякий случай прислушиваясь: ему сейчас очень не хотелось неожиданных встреч и драк.

— Да, я понимал, что рискую... Но, как выяснилось, рисковал я не зря!

Рыцарь-трубадур встал и, отряхивая воду со своей куртки, подошёл к костру. Теперь, когда на его лице не было запёкшейся крови, ещё заметнее стали багровые кровоподтёки и длинная ссадина, прочертившая правую щёку. Левый глаз почти не видел, распухла и верхняя губа.

— Мессир! Я бы не советовал вам в ближайшую неделю попадаться на глаза вашей даме сердца, — усмехнулся Луи. — Дамы любят перевязывать боевые раны, но совершенно теряются, когда видят синяки. Им не втолкуешь, что стерпеть зуботычину иной раз — больший подвиг, чем получить удар мечом. Но я хочу услышать, что было дальше.

— А эта птица ещё сырая? — голодный взгляд правого глаза Блонделя алчно скользнул по тетеревиной тушке.

— Боюсь, ей ещё надо подрумяниться. — Луи снова повернул вертел. — Пока глотните вина и закусите хлебом. Ну так что же в Дюренштейне? Неужто вы и вправду туда пробрались?

— Нет, — покачал головой Блондель. — Там глубокий ров, всегда поднятые мосты и надёжная стража, которая бдит и днём, и ночью. И «всяких там бродяг-миннезингеров», как выразился начальник стражи, они не пускают — потому как дескать их милость господин герцог такого сброда не любит. Я не стал спорить и принялся слоняться вокруг замка, будто бы подыскивая место для ночёвки, но на самом деле рассматривая стены и бойницы.

С восточной стороны ров совсем узкий, зато стена высотой не менее двадцати туаз. Клянусь, — такие высокие стены я видел только в Птолемиаде, да ещё в Аскалоне[87]. И над стеной чуть-чуть виднеется башня — не донжон, а, скорее, более старая часть замка. Бойниц в стене я не приметил, но когда стемнело, увидел, что на чёрном фоне башни как будто колышется пятнышко света. Значит, там есть небольшое окно, и за этим окном, наверное, горит свеча. Тут меня обуяла дерзость — я достал свою лютню и заиграл. Поиграл-поиграл и стал слушать. И... Нет, вы не поверите!

В волнении Блондель умолк, взял из рук Луи флягу и отпил ещё несколько глотков. Шато-Крайон молчал, ожидая, пока трубадур справится с собой.

— Я бы и сам не поверил! — воскликнул трубадур. — Было совершенно тихо. И вот я услыхал, как сверху, прямо из той бойницы, где был виден свет, донёсся голос. Он пел песню... песню, что сочинил Ричард там, в Палестине! Песню, которую мы с ним пели вдвоём.

Луи так и подскочил:

— Ты... Вы... Ты уверен!?

— Ещё как! Да я её узнаю из сотни песен. Вот послушай!

Подтащив к себе сумку, молодой человек вытащил оттуда свою лютню, быстро её настроил, и его пальцы скользнули по струнам.

— Хочешь ли злата, рыцарь мой милый,

Чтоб не потратить до самой могилы,

Чтоб унести не было силы,

Хочешь иль нет?

— Что мне твоё хладное злато?

Счастлив ли всякий сильно богатый?

Прочь уходи, искуситель рогатый -

Вот мой ответ!

Блондель пропел эти слова и вновь пришёл в волнение, но на этот раз тотчас взял себя в руки.

— Я узнал не только слова, мессир граф! Я узнал голос, понимаете? Это был голос моего короля! Голос Ричарда!

— Так мы нашли его! — закричал Луи. И, тревожно оглянувшись, зажал себе рот ладонью. — Дальше, дальше, Блондель! Что было дальше!?

— Я запел второй куплет той же песни. Как можно громче запел:

— Хочешь тебя властью одарим?

Всем королям стать государем,

Миру всему стать государем

Хочешь или нет?

— Высшая власть только у Бога,

Жизнь на земле — просто дорога,

Власть на земле — смерть у порога -

Вот мой ответ!

Замолчав, я снова напряг слух. И ждал долго.

— И ничего не услышали? — дрогнувшим голосом спросил Луи.

— Услышал. Сверху вдруг прозвучал третий куплет песни. Третий, понимаете?

— Чего же тут не понять! — граф Шато-Крайон почти разозлился: ну что за люди эти поэты — надо о главном, а они — всё о своём! — Вслед за вторым куплетом всегда звучит третий.

— Да нет! — покачал головой трубадур. — Дело в том, что третьего куплета у этой песни не было. Понимаете? Не было и всё. Обычно в конце мы повторяли в два голоса последние четыре строки второго куплета. Их я и ожидал услышать. Но услышал совсем другое.

— Вот как! И что же пропел король? Если только вы не ошиблись, и это был действительно он.

— Это был он! У меня ведь музыкальный слух, мессир, и я никогда не путаю голоса. А голос Ричарда вообще нельзя спутать ни с каким другим. Он пропел... Я запомнил:

— Рыцарь, страшись! Скоро погибнешь!

В тесных сетях неведомо сгинешь,

Если меня снова отринешь!

Лучше смирись!

— Что мне с того, бес-искуситель?

Вечно со мной Ангел-хранитель,

Силы мне даст Бог Мой Спаситель.

Враг, отступись!

— Может быть, слова были немного иные, но именно такой. Я подумал, что, быть может, Ричард хотел поведать мне об опасности, которая ему угрожает.

— И не мог вас окликнуть, потому что либо был в комнате не один, либо под дверью стояла стража. А, возможно, он боялся за вас.

Луи опустил голову и нахмурился, обдумывая рассказ трубадура. Конечно, Блондель — человек с пылким воображением, но такое нельзя придумать. Замок Дюренштейн... Ничего себе! Луи никогда там не бывал, но слышал про эту неприступную твердыню. Туда не проникнешь незаметно и уж точно нечего думать взять его штурмом, даже будь у них армия.

— За меня он и боялся, — продолжил Блондель. — И, выходит, не зря. Поняв, какую важную тайну узнал, я решил немедленно отправиться назад, чтобы поскорее рассказать обо всём сперва вам, а потом нашей королеве. Конь ждал меня в роще неподалёку, но едва я только сел в седло, как появился конный отряд, и мне приказали спешиться. Я понял, что был замечен под стенами Дюренштейна, что, возможно, кто-то услышал, как я пел вместе с пленным королём. И если эти люди возьмут меня, всё будет кончено. Поэтому дал коню шпоры и помчался лесом во весь дух. Уже настала ночь, и я толком не знал, правильно ли выбрал направление. Конь устал, начал спотыкаться, но устали и лошади моих преследователей. В какой-то момент я даже решил, что они отстали, но они вскоре опять показались на дороге. Так мы скакали до самого рассвета. Когда вдали замаячили очертания Штольцберга, стало ясно, что я не ошибся и еду к той самой деревне, где мы с вами условились о встрече. Но тут до меня дошло, что я выдам им и вас, если прискачу прямо туда. И я направил коня в сторону, мимо деревни, и въехал в лес. В тот самый, что мы с вами сегодня миновали. Вот тут эти люди и настигли меня. Сперва я хотел обнажить меч и положиться на Волю Божию. Но их было восемь человек, они бы убили меня, и никто не узнал бы, где находится наш король. Я решился сдаться: ведь тогда оставалась хоть какая-то надежда убежать.

Этот их начальник с толстыми бровями стащил меня с седла. А второй — у которого такой отвратительный высокий голос... я хочу сказать, был такой мерзкий голос, — этот стал меня избивать. Когда я упал, он бил меня ногами. И всё спрашивал — кто я и что мне было нужно под стенами замка. Говорил по-немецки, но, думаю, он сразу понял, что я не немец. Я же твердил, что пришёл из Франции, что я простой трубадур. В конце концов ему надоело, и он сказал: «Ладно. Калёное железо развяжет тебе язык, как и всякому другому!» После этого меня привязали к седлу, и я удивляюсь, почему не расшибся до смерти о землю — ехали они довольно быстро. Ну а дальше мы оказались на том самом постоялом дворе, только подъехали к нему с другой стороны. Я ломал себе голову, как дать вам знать, — ведь проклятый хозяин тут же сообщил воинам, что у них ночует французский трубадур! И вдруг вы появились в окне. Вернее, сперва этот петух заголосил так фальшиво, что у меня чуть оба уха не отвалились, а после я увидал вас. Господи, но как же ловко вы всё это проделали! Вот уж — настоящий рыцарь! Не то что я.

— Убивать — не самое великое искусство, Блондель! — Луи снял с огня вертел и ножом сковырнул тетеревиную тушку на большой, заранее промытый в ручье, лопух. — Прошу к столу, мессир! Мы с вами заслужили свой ужин и то, что ещё осталось в моей фляге. Теперь бы только добраться до Элеоноры, а уж она сумеет придумать что-нибудь. Вы — хороший поэт и музыкант, я — хороший рубака, а она — хорошая королева И иногда мне кажется, что я променял бы половину своего умения владеть мечом и арбалетом на одну четвертушку её ума...

Глава 5«Не пристало герцогу!..»

Зал, в котором был накрыт пиршественный стол, озаряло лишь пламя очага да слабый свет, сочившийся из окон, несколько факелов, принесённых слугами и вставленных в специальные кольца на стенах. Эти факелы зажигались не так уж часто, и тем не менее своды зала — довольно низкие, укреплённые горизонтальными деревянными балками и такими же мощными кронштейнами, — были в нескольких местах густо покрыты копотью. Светлый камень стал совершенно чёрным, и эти причудливые пятна придавали помещению сходство с просторной пещерой. В зале имелось шесть высоких узких окон, расположенных по бокам. Их украшали цветные стёкла, выложенные в виде цветочного узора и вставленные в мелкие свинцовые переплёты. Но это были не те великолепные витражи, которые уже научились изготовлять в Кёльне или Вормсе. Австрия до поры переняла лишь начатки нового прекрасного ремесла. Однако свет, проходя даже сквозь этот примитивный цветной узор, всё равно оживлял огромную комнату — огненные зайчики прыгали с её стен на покрытый свежей травой каменный пол, превращая его в лесную поляну, а в тонких лучах клубилась лёгкая пыль, казавшаяся дымком неведомого фимиама.

Часть стен внизу покрывали прекрасные восточные ковры с развешенными на них (тоже на восточный манер) щитами и колчанами. Ковры лежали и на деревянных ларях, стоявших в нескольких стенных нишах.

Но наряднее всего в зале был стол — длинный, дубовый, изукрашенный массивной резьбой, с ножками, сделанными в виде львиных лап. По обеим сторонам вдоль него были расставлены две дюжины стульев, также мастерски выполненных. Их высокие спинки имели ту же стрельчатую форму, что и окна, и с каждой спинки смотрела оскаленная львиная морда.

Стол выглядел внушительно, даже когда бывал пуст. Но сейчас, когда на нём громоздились высокие серебряные кувшины и массивные золочёные кубки, стояли большие блюда, полные дичи и фруктов, когда на узких подносах лежали розовые ломти тушёной форели и зеленоватые змеи копчёных угрей, когда на полированную поверхность невзначай капал ароматный сок с печального пятачка зажаренного на вертеле молочного поросёнка, — сейчас, при всём этом великолепии, стол просто поражал воображение, а заодно будил аппетит. Казалось, что облизываются даже плотоядные львиные морды на спинках стульев.

— Нет, это уже невыносимо! — закричал в негодовании герцог Леопольд, в пятый раз проходя вдоль этого съедобного изобилия и в пятый раз отрывая крылышко от ещё одной жареной куропатки, чтобы тут же отправить его в рот. — Сколько можно ждать? Герольд[88] приехал час назад, сказал, что император в получасе езды от Дюренштейна. Но до сих пор даже труб не слышно, и стражники с башен не видят никого! Что могло отвлечь Генриха?

Герцога Леопольда Австрийского трудно было упрекнуть в угодливости. Он никогда не трепетал перед королями, не стремился лишний раз предстать перед германским императором, чтобы уверить того в своей преданности.

Хотя когда был жив могучий Фридрих Барбаросса, Леопольду случалось не раз и не два бледнеть под его взором, добро — если гневным: хуже приходилось тем, на кого Фридрих смотрел спокойно и холодно, как на что-то, чего уже просто не существует. Правда, он никогда не срывался до полного помрачения, и если вассал, вызвавший монаршее возмущение, находил себе оправдание, то император всегда его выслушивал. Но была ещё одна напасть: Фридрих мог объявиться в любой части Германии совершенно неожиданно. Он не обосновался в столице (каковой, собственно, и не стал себе заводить!), а «правил в седле», объезжая графства и герцогства, когда и как ему вздумается. Свою клятву, данную при коронации, — «защищать вдов и сирот», — Фридрих исполнял честно, зато многие обещания, розданные вассалам, забывал тотчас, если только вассал проявлял непокорность.

Правда, Леопольду везло. Хотя как правитель он иной раз бывал не менее дерзок, чем в своё время злополучный Генрих Лев[89], разве что не стремился к столь обширным завоеваниям. Однако у него, в отличие от Льва, всегда хватало ума, чтобы поддерживать, людьми или деньгами, военные походы Фридриха. И поэтому император закрывал глаза на его честолюбие и вечную привычку по поводу и без повода задирать соседей.

Везло герцогу и с преемником Фридриха. Генрих Шестой, не обладая ни крутым нравом отца, ни его необычайным хладнокровием, ни громадным талантом полководца, унаследовал от покойного любовь к путешествиям и объезжал вассальные земли лишь немногим реже, чем это делал Барбаросса. Однако в гости к Леопольду Австрийскому до поры до времени император не спешил. И когда в середине августа тысяча сто девяносто третьего года от Рождества Христова герцогу сообщили, что его величество находится в одном дне пути от Вены и собирается посетить Леопольда в его любимом замке Дюренштейн, хозяин замка встревожился, а быть может (в чём никогда не признался бы себе) — даже испугался. Более всего мучил вопрос: почему именно Дюренштейн? Ведь были вблизи Вены и другие цитадели, не менее удобные для приёма императора, и в них герцогу Австрийскому тоже случалось порой жить подолгу. Так почему же — Дюренштейн?

Конечно, Леопольд догадывался, что Генрих давным-давно проведал о его тайне. Однако, во-первых, у императора не было доказательств (болтать-то могут что угодно!), а во-вторых, даже если предстоял разговор об этой самой тайне, то так ли уж необходимо обсуждать это прямо в Дюренштейне? Да ещё — сейчас, когда у Леопольда появились веские основания думать, что в его дела сунули нос люди, которых он предпочёл бы держать за тысячу лье от себя!..

— Вот если ты, милостивый мой, отщипнёшь ещё пару таких крылышек, то император, воссев за стол, непременно решит, что в твоих лесах завелись бескрылые куропатки! Он подумает: «Как же так!? Моим охотникам нужно расставлять силки, стрелять из луков, чтобы добыть к моему царственному столу этих вкусных птичек, а охотники хитрого герцога Лео просто ходят по лесу и собирают их в мешки!» И непременно потребует, чтобы ты ему прислал таких пять-шесть сотен — для разведения. А как же? Нехорошо! У императора — нет, а у какого-то там герцога — есть... Я не хочу сказать, что ты какой-то там. Но Генрих непременно так подумает!

Герцог слушал болтовню своего шута Клюгхена с раздражением. Иногда шут умел удивительно угодить ему своими наглыми речами и идиотскими выходками. Но в этот день его бесконечные рассуждения казались совершенно не к месту.

— Если тебя одолела зависть, оторви и ты ножку куропатки и съешь, я разрешаю! — досадливо воскликнул Леопольд.

— О, не-ет! — Клюгхен скорчил трагическую физиономию, хотя шёл позади герцога, и тот не мог видеть его мины. — Если я слопаю одну ножку, то захочу и вторую, а там и — третью. И в конечном счёте мне захочется умять больше, чем съела ваша милость! А разве я успею за вами? Да ни за что! Лучше уж я оторву ухо у этого поросёнка! Поросячьи жареные уши ещё вкуснее куропаток, и тут уж императору не будет обидно: никому не захочется разводить в своих владениях одноухих свиней...

— Вот я сейчас самому тебе откручу ухо, и ты дашь начало породе одноухих шутов! — рявкнул Леопольд, оборачиваясь и замахиваясь на Клюгхена кулаком.

— Эй, эй, эй, Лео! Да ты спятил! — завопил шут, живо ныряя под стол и с ловкостью кошки выскакивая по другую его сторону. — Во-первых, я буду не одноухим шутом, а четырехухим: вон у меня ещё три уха на шапке! А во-вторых, неужто ты станешь есть моё ухо? Ведь это дойдёт до нашей Святой Церкви, и папа Целестин тебя от неё отлучит. Ибо каннибальство осуждается если и не так, как ересь, то чуть-чуть поменьше. Людей, как я понимаю, пожирать можно, но — только по большим праздникам и так, чтоб никто не видел. А ты хочешь открутить моё ухо перед самым появлением его величества!

Леопольд уже собирался швырнуть в назойливого шута кубком, но тут с одной из башен Дюренштейна донёсся протяжный звук сразу двух труб.

— Едет наконец! — прошептал герцог и ощутил, как по его спине ползёт противная струйка пота.

Но, взяв себя в руки, тут же постарался изобразить полное спокойствие. Надо сказать, его лицо довольно легко если не становилось, то казалось спокойным. Крупные, тяжёлые черты, малоподвижность глаз и рта, бычья шея, которая делала внешне неповоротливой и саму голову герцога, — всё это вызывало ощущение, будто Леопольд достаточно медленно соображает и почти равнодушно отзывается на большую часть событий. Правда в тех случаях, когда он выходил из себя (а это с ним случалось не так уже редко), с его лицом происходила невероятная перемена: черты словно бы менялись местами, и казалось, что рот разрывается в крике прямо под бровями, а глаза лезут из орбит где-то над подбородком.

В остальное же время он выглядел хотя и не красивым, однако по-своему привлекательным — близко посаженные большие голубые глаза создавали впечатление добродушного упрямства, а роскошные рыжеватые волосы, длинные, как у древнего варвара-германца, и чуть более тёмная борода, как ни странно, делали его лицо моложе. Ему исполнилось тридцать пять, но выглядел он обычно на тридцать.

Леопольд подавил желание встретить императора возле подъёмного моста, за пределами замка, это было бы уже открытым подобострастием. Он лишь спустился во внутренний двор и встал напротив ворот.

Генрих Шестой въехал под массивную арку ворот. Протяжённость этой арки показывала огромную толщину внешней стены и, казалось, удивила императора. Он поднял глаза, осматривая твердыню, слегка покачал головой и соскочил с седла, с приветливой улыбкой шагнув к своему вассалу. Свита — шесть человек придворных, трое пажей, пятеро рыцарей и отряд из двух десятков воинов — застыла за спиной своего господина, ожидая, когда он прикажет им спешиться.

Император на первый взгляд представал полной противоположностью своему отцу. Фридрих был довольно высок ростом и крепок торсом, рыжеволос, синеглаз, точен в движениях, невозмутим лицом. Леопольд видел его уже очень немолодым, под шестьдесят, однако не заметил в нём не то что дряхлости, но и просто признаков усталости или упадка сил. Генрих же в свои двадцать девять лет успел располнеть, его походка была тяжела, белое безбородое лицо рыхло, движения довольно медлительны. Тёмные волосы делали его бледную кожу ещё бледнее. Казалось даже, что она имеет нездоровый оттенок.

Он был одет в длинный зелёный бархатный кафтан с разрезами по бокам, из-под которого виднелась тонкая, расшитая золотом рубашка. Небольшая бархатная шапочка с золотой пряжкой была немного сдвинута набок. И в довершение кокетливости наряда грудь императора украшало ожерелье из оправленных в золото изумрудов.

«Фридрих Барбаросса нипочём не напялил бы на себя такое! — с невольным раздражением подумал герцог. — Итальяшки — и те так не рядятся. Вот петух-то!»

— Я счастлив видеть в этом замке моего императора! — произнёс он, кланяясь и чуть отступая, чтобы пропустить царственного гостя во двор и указать дорогу к центральной башне, где в нижнем зале ждал давно приготовленный стол. — Прошу не отвергнуть моего гостеприимства!

— Не отвергну, не отвергну, герцог! — голос у императора был тоже совсем не как у отца: приятный, но слабый, даже чуть-чуть с хрипотцой (или это в дороге его продуло?). — Какой, однако, замок, этот ваш Дюренштейн! Давно же мне хотелось его посмотреть.

«Давно хотелось — так давно бы и приезжал! — вонзилась в сознание Леопольда ещё одна неприятная мысль. — Вот нагоняет тумана! Можно подумать, я не знаю, для чего ты сюда притащился!»

Обежав глазами свиту Генриха, герцог задержал взгляд на одном из придворных: где-то он его уже видел!

Это был мужчина лет пятидесяти пяти — шестидесяти, высокий, очень сухощавый, с вытянутым лицом, на котором заметнее всего были глаза. Они были чёрные, но сверкали так, словно в пронзительные зрачки были вправлены два алмаза. Тонкий нос с трепетными ноздрями сильно выдавался вперёд, зато большой тонкогубый рот аккуратно прятался под чёрной ровной линией усов. Борода была тонкой чертой, обрамляющей острый подбородок. Общее впечатление совершенно нарушали брови. Густые, кустистые и бесформенные, они, пожалуй, не портили незнакомца: их своеобразие придавало ему какую-то загадочность.

Облачён он был в широкий и длинный коричневый кафтан без рукавов, отделанный по проймам чёрным мехом и надетый на короткую узкую блузу из мягкого шелковистого полотна. Чёрный берет, надвинутый почти до лохматых бровей, украшали забавные металлические и костяные бляшки. Но то были не образки, какие любили носить иные богобоязненные люди, — бляшки изображали странных животных, а на некоторых были начертаны то ли знаки, то ли буквы незнакомого алфавита.

«Где же я его видел?» — лихорадочно пытался вспомнить Леопольд, почему-то испытывая трепет перед этим человеком и злясь на себя за неожиданную робость.

В зал вместе с герцогом и королём вошли лишь придворные, рыцари и пажи, а также небольшая свита герцога. Места за столом хватило как раз всем. Один стул, правда, остался пустым, и на него тотчас плюхнулся Клюгхен.

— Вот! И про меня не позабыли. Спасибо тебе, Лео! Леопольд, великий герцог! Как приятно посидеть за столом с великими! Или я занял чужое место, а, ваша милость? Может, вы хотели ещё кого-то пригласить на свой обед?

Леопольд невольно вздрогнул, а Генрих тотчас подхватил вопрос шута:

— А в самом деле — возможно, здесь должен сидеть ещё один гость? У вас никто больше не гостит, дорогой герцог?

— Нет, я никого больше не приглашал, — почти резко ответил хозяин.

— Вы не приглашали или вашего приглашения не приняли? — ещё мягче спросил император. — Бывают августейшие особы, которые не всегда расположены к дружеской беседе и не всегда желают разделить стол с другими августейшими особами. Тем более — если их звание выше. Так вы бы сказали, что ждёте в гости меня. Император — достойный сосед королю.

— Что вы хотите сказать этим, ваше величество? — Леопольд сам удивился, что его голос не дрогнул.

— Он хочет сказать, — неожиданно подал голос сухощавый придворный, — что не пристало прятать такого гостя, как ваш.

Дольше лгать и притворяться было бессмысленно, однако Леопольд решил проявить упрямство.

— От моих приглашений обычно не отказываются, — сказал он, делая вид, что не слышал замечания придворного.

— Да уж! В особенности — если вы приглашаете без согласия приглашённого! — уже совсем другим, холодным тоном произнёс Генрих и осушил кубок. — Опасный вы человек, герцог Австрийский! Видите, какую большую свиту и сколько охраны я сюда привёз. Потому что опасаюсь — а вдруг вы и меня захотите сделать своим пленником!

— Вы не оскорбляли меня ничем, ваше величество, — спокойно произнёс Леопольд. — И у меня нет причин желать вам зла.

— Ах вот как! — почти весело вскричал Генрих. — Значит, вы сами решаете, кому и за что должно отвечать? А вам не кажется, — тут он понизил голос, чтобы всем сидящие за столом было слышно, — вам не кажется, любезный мой вассал, что герцогу не пристало держать в плену короля?

Над столом повисло тяжкое молчание. Потом подал голос Клюгхен:

— Говорил ведь я, что лучше не рвать куропаткам крылышки! Если на столе чего-то недостаёт, всегда кажется, что в доме что-то прячут...

Никто будто и не заметил возгласа шута. Все молчали и смотрели на герцога.

Леопольд встал.

— Чего вы от меня хотите? — спросил он и против воли посмотрел не только на императора, но и на узколицего придворного.

— Его величество хочет, чтобы вы, герцог, передали ему вашего пленника, — не замедлил ответить узколицый. — Тем более что несколько дней назад его пребывание в Дюренштейне было раскрыто. Те, кого упустили ваши воины, расскажут королеве Элеоноре, что король Ричард заключён в вашем замке.

Глава 6Правда шута

Леопольд Австрийский с огромным трудом подавил приступ бешенства.

— Не понимаю, к чему вашему величеству... — он старательно подбирал слова. — К чему вам такой неудобный пленник? С ним очень много хлопот. А у меня есть право удерживать его в заточении — за время войны он не единожды меня оскорбил!

— Вы хотите вызвать его на поединок? — быстро спросил Генрих. — Но прошёл уже год. Отчего вы этого не сделали до сих пор?

— Да вот именно оттого и не сделал, — к своей досаде Леопольд залился краской: — он король, а я — герцог!

— Так предоставьте решать судьбу Ричарда тем, кто имеет на это право!

Так сказал узколицый, и от этих слов, вернее от того, как прозвучал его голос, у герцога вдруг выступил по всему телу пот. Леопольд весь передёрнулся, испытав непередаваемый и ничем не объяснимый ужас.

— Я вас откуда-то знаю, — он заставил себя посмотреть в глаза странному гостю, но тут же быстро отвёл взгляд. — Мы виделись прежде?

— Один раз при дворе императора Фридриха, — ответил тот уже другим тоном. — Я — глава одного из братств ордена тамплиеров.

— А, да, конечно! — Хотя Леопольд совершенно ничего не помнил и, более того, готов был поклясться, что этот человек никогда не был в обществе Фридриха Барбароссы. — Да, да, помню. Ваше имя...

— Парсифаль, — напомнил узколицый.

— Хранитель Святого Грааля, — сказал император так, будто то была обычная придворная должность. — Но я хочу услышать ваш ответ, герцог. Мне нужно увезти отсюда короля Англии.

— Сегодня? — спросил Леопольд, чуть приподняв брови. — Тогда, может быть, и вправду я зря не пригласил его к этому столу?

Спокойный, чуть насмешливый голос герцога Австрийского ввёл в заблуждение императора Генриха, но не магистра Парсифаля. Сдавленная ярость, затаённая в этом голосе, заставила хранителя Грааля насторожиться.

— Вам так жаль будет расстаться со своим пленником? — спросил он негромко. — Но раз уже стало известно, что он здесь, у вас могут возникнуть осложнения с Англией. И не только...

— Не надо так тревожиться из-за моих осложнений, магистр! — воскликнул, уже почти не скрывая неприязни, хозяин замка. — Я и прежде понимал, на что иду, когда приказал захватить этого человека. У него немало долгов передо мной, но, клянусь славой моих дедов и прадедов (а они у меня были не хуже, чем у любого другого рыцаря!), я бы без помехи пропустил Ричарда через мои земли. Ей-богу, пропустил бы — не пожелай он проехать тайно, как воришка!

— Его можно понять, — с ироничной улыбкой проговорил Генрих Шестой. — После Крестового похода у короля Англии врагов стало ещё больше, чем было до того. Как я слышал, при кораблекрушении он потерял почти всю свою охрану и свиту, и ему, должно быть, неуютно показалось среди чужих владений, да ещё там, где многие его не любят. Право, удивляюсь людской неблагодарности! Ведь по крайней мере половина крестоносцев должна благодарить Ричарда за то, что они вообще остались живы!

— Многие, но только не я! — ещё более резко парировал герцог. — Я и мои воины и сами были не так плохи в тех битвах, хотя вся слава и впрямь досталась англичанину! А уж оскорбления австрийского знамени я никак не мог ему простить[90].

— А как вы вообще узнали, что Ричард Львиное Сердце высадился, вернее — оказался после крушения на германской земле? — спросил магистр.

— Да не оказывался он на германской земле! Само Провидение, если хотите, отдало его в мои руки. Мне сообщили, что его корабль разбился у берегов Франции, и я было обрадовался: утонул, туда ему и дорога! Как вдруг узнаю, что человек, дьявольски похожий на английского короля, остановился в каком-то захолустье неподалёку от Вены, и кто-то из его слуг покупал коня у местных жителей за арабское золото! Причём отвалил столько, что у купца глаза едва не выпали наружу. Ну, само собой: как же, Ричард ведь щедр и расточителен![91]

Особенно сразу после того, как взял хорошую добычу. (К слову, большую её часть он всё равно утопил!). Я смекнул, что его величеству через Францию-то ехать не захотелось — ведь там — Филипп-Август, у которого с ним свои счёты. А главный счёт — родственники они, и смерть Ричарда Филиппу была бы как нельзя на руку. Потому как младший Ричардов братец — осёл ослом! Вот и решил его промокшее величество ехать через Германию. Но опять же не стал называться величеством. Выплыл-то он всего с тремя слугами и с одним-единственным мечом. Правду сказать, когда мои воины его окружили, он и одним этим мечом перекрошил восемь человек. Пришлось в сеть ловить, как рыбку!

Леопольд усмехнулся, как ни в чём не бывало подлил себе вина и продолжал, уже не глядя на Парсифаля и обращаясь только к Генриху:

— Так вот, ваше величество, эта самая рыбка мне досталась дорого, и я действительно не спешу с ней расставаться.

— И что вы намерены делать с королём Англии? — выказал некоторое удивление император. — На поединок его вызывать не решаетесь, а выкупа за него не возьмёте, даже если и наберётесь дерзости объявить его своим пленником: просто у Англии сейчас нет казны! Разве только королева Элеонора отыщет, что продать. В любом случае, это вызовет гнев Папы Римского и недовольство иных ваших же соседей: каков бы ни был Ричард, но многие почитают его как героя.

— Только не в Германии! — с яростью возразил герцог.

— И в ней тоже, — покачал головой Генрих. — Слава есть слава. Так вы мне не ответили: на что вам сдался король Англии?

— Я ещё не решил, — отрезал тот. — Просто мне приятно сознавать, что он в моей власти. И хотелось бы дождаться того дня, когда англичане уверятся в его смерти и передадут корону глупцу Иоанну. А я с радостью сообщу эту весть Ричарду и посмотрю на его лицо!

— Этого не случится, пока нет твёрдой уверенности в смерти короля, то есть пока он не предан земле, — вновь заговорил Парсифаль. — Такого не допустит Элеонора Английская. Она слишком сильна. Среди гороскопов, которые я составлял недавно, её гороскоп выделяется твёрдостью знаков. Её звёзды самые сильные. А всего несколько дней назад к ней прибавился ещё один очень сильный знак — знак другого человека. И сделал её просто несокрушимой. Не усмехайся, герцог! Ты думаешь, королева стара и скоро умрёт? Смотри — сам не умри раньше! Звёзды сказали, что она проживёт ещё не менее десяти лет[92].

Леопольда передёрнуло. Он не решился спорить с магистром, тем более в том, что касалось астрологии, перед которой он всегда испытывал трепет. Герцог ограничился тем, что пробурчал под нос:

— Грааль, Грааль, а сам всякой чертовщиной занимается... Хорош христианский рыцарь!

— Тамплиеры — не христиане! — встрял вдруг шут Клюгхен, неизвестно как ухитрившийся услышать шёпот хозяина. — Они же построили замок на месте Соломонова храма, синагогу себе построили, Лео, дурачок! И каббалу[93] изучают, и гаданиями занимаются. А ещё они за столетие насобирали столько золота, сколько и за пятьсот лет не накопать во всех рудниках Германии, Италии и Франции! А кто может дать людям так много золота, да ещё так быстро? А? Бог, что ли?

— Ты позволяешь своему шуту оскорблять рыцарей? — резко спросил Генрих, в то время как Парсифаль лишь пристально из-под своих лохматых бровей поглядел сперва на шута, затем на покрывшегося пунцовой краской Леопольда.

— Да кто же слова шутов принимает за оскорбление?! — воскликнул герцог. — Я кормлю и пою этого дурака именно за то, чтобы он мне дерзил и говорил всякую чушь. Не знаю, что там сказали звёзды господину хранителю, но мне они, как видно, говорят, что зря я привёз свою добычу в Дюренштейн. Слишком заметное место! Так что, пойти пригласить его английское величество разделить с нами трапезу? Если я пошлю за ним кого-то из придворных, он ведь и не явится — гордый! Надо это сделать самому. Если уж император повелевает своему вассалу передать пленника в более надёжные руки, то вассал не смеет противиться. Однако я бы хотел тогда выпить на прощание с Ричардом. Он тут уже чуть ли не год, а мы так ещё и не пили вместе. Я схожу за ним?

Леопольд не без удовольствия заметил, что Генрих слегка побледнел.

«Ага, боишься Ричарда! — злорадно подумал он. — И безоружного боишься... Тебя бы в лагерь под Птолемиадой или на стены Мушиной башни, когда там шла крепкая бойня! Это тебе не бабские побрякушки на шее таскать!»

— Не будем торопиться! — примирительным тоном заметил император. — Вы принимаете меня с таким радушием, с такой роскошью и с таким вкусным столом, что я не хотел бы спешить с отъездом. Предпочту задержаться здесь дня на три-четыре. И за это время мы бы обо всём договорились. Я вовсе не стремлюсь ущемлять ваших прав вассала, и в обмен на пленника готов выполнить какие-либо ваши пожелания, предложить новые привилегии вашему герцогству. Мы обсудим это, скажем, завтра, после охоты. Вы ведь любите охотиться?

— Люблю, ваше величество.

Леопольд перевёл дыхание, понимая: следует успокоиться и смириться с волей сюзерена. А если он и впрямь предложит выгодный договор, то, в конце концов, пускай сам возится с Ричардом и навлекает на себя гнев Папы! Всё равно тайна раскрыта. Ладно, охота так охота. Только хорошо бы, чтоб Генрих не брал с собой охотиться проклятого колдуна! От одного его взгляда мороз продирает по коже. И от взгляда, и от голоса, и от всех его разговоров про звёзды, гороскопы и прочую чертовщину! Как ни велика была дерзость шута, но Клюгхен, как видно, прав: какими-то не сильно христианскими делами занимаются братья-тамплиеры!

Глава 7«Мне нужно сердце героя!»

Обед закончился спокойно. Придворные мирно беседовали между собой, а император как ни в чём не бывало расспрашивал хозяина о его любимых охотничьих угодьях и обсуждал, что предпочесть — взять гончих или устроить соколиную охоту. Магистр молчал, изредка бросая взгляды на герцога, но тот старался их не замечать.

Что до Клюгхена, который, по мнению не только самого герцога, но и всей его свиты, в этот раз наглостью превзошёл сам себя в несколько раз, то он благоразумно исчез из-за стола, и до конца дня его так и не видели.

Витражи в узких окнах совсем потускнели, стали тёмными — вечерело. Слуги зажгли ещё несколько факелов и принесли пару глиняных чаш с горячим вином.

Однако продолжать застолье никому уже не хотелось, и вскоре император поднялся, давая понять: трапеза окончена.

Леопольд сам проводил его величество на второй этаж донжона, где в просторной комнате, сплошь увешанной коврами, были приготовлены ванна и постель.

Но спать Генриху, как видно, ещё не хотелось. Скинув верхнюю одежду и набросив парчовый арабский халат, который он, не стесняясь, носил иногда и в своём дворце, император спустился во двор. И, не позвав с собою ни пажей, ни воинов, направился к воротам. Впрочем, выйти из замка он мог, лишь окликнув стражу: мосты у всех трёх ворот были подняты.

Однако Генрих не думал покидать цитадель. Он прошёл под длинной широкой аркой, что так поразила его ещё при въезде в замок, миновал поднятую наполовину массивную бронзовую решётку и, не доходя до моста, свернул на узкую тропу, проложенную вдоль полного до краёв рва. В темноте тут можно было легко оступиться и полететь в воду, но вверху, на стене стража уже зажгла факелы, и в их свете кромка рва проступала достаточно чётко. Не так давно прошли дожди, поэтому вода лишь немного не доходила до тропинки и до растущих вдоль неё то там, то здесь кустов шиповника, по-летнему покрытых большими огненными цветами. В этих кустах проснулись цикады, их задумчивые песни нарушали воцарившуюся вокруг замка тишину, но от этого она была ещё глуше и тревожней.

Император шёл, осторожно ступая по тропе, стараясь не задевать колючие ветви. Вдруг какая-то птица с треском взметнулась из куста, оглушительно, как показалось Генриху, захлопала крыльями и, тёмной тенью промчавшись над водой, исчезла.

— Тьфу! Т-в-варь!

— Все мы твари, — раздался негромкий голос. — Вопрос в том, чьи мы твари. Я уж думал, ты лёг и заснул.

Магистр Парсифаль сидел прямо на траве, укрывшись в тени куста, так что заметны были только его яркие глаза, в темноте особенно сильно блестевшие (некоторые, кому случалось видеть его ночами, уверяли, будто глаза эти светятся, как у волка).

— Уснёшь тут, провались оно всё в Преисподнюю! — бросил в сердцах император и, неловко подобрав полы халата, уселся рядом с хранителем Грааля. — Я уже жалею, что ввязался во всё это. Мало мне, что болван Леопольд не сумел уничтожить шпионов Элеоноры, и теперь всем станет известно: Ричард вовсе не утонул. Сам герцог, похоже, упрям, как мул, и его ещё придётся уламывать. И это — после того, как английским лазутчикам удалось разузнать, что король Ричард в Дюренштейне.

— Тише, брат Генрих, тише! — хранитель Грааля не понизил голос, но заговорил по-французски, при этом безо всякого акцента. — Лучше давай сменим язык: стража франкского наречия не понимает, и так будет спокойнее. Стены высоки, однако ночью тихо, а у кого-нибудь из стражников может оказаться хороший слух. Ты ведь тоже говоришь на этом языке свободно?

— По крайней мере, отлично понимаю и франков, и англичан. На франкском, так на франкском... Не понимаю я другого: что всё-таки собирается, точнее — собирался делать Леопольд со своим пленником?

— Он сам этого не понимает, — холодно произнёс Парсифаль. — Мысли Леопольда двигаются по замкнутому кругу, который не шире его ладони. Но тебе-то какая разница, что он собирался? Твоё дело — взять у него пленника и увезти.

— И повесить на свою шею папу Целестина с его гневом, с возможным отлучением от Церкви! — воскликнул Генрих и в сердцах плюнул.

— Отлучением? — магистр говорил с нескрываемой насмешкой. — Ты что же, боишься этого отлучения? Твоему отцу некогда это было безразлично, хотя он, как мне думается, всю жизнь оставался добрым христианином[94]. Но неужели же этой папской болтовни с выкриками и воздеваниями рук боишься ты? Ты, посвящённый в тайные знания?

— Тайные знания ты мне пока только обещаешь, мастер Парсифаль! — резко возразил император. — Обеты я дал, а к познанию Власти не приблизился пока ни на волос. Ты только и твердишь мне, какое великое могущество даёт каббала, как важно отрешиться от страха за свою душу, но возмещения я пока что не вижу. И сейчас решаюсь, следуя твоему призыву, на то, чего уже не простит не только Бог, но и люди, если вдруг всё выйдет на свет. А что мне за всё это будет, убей, не понимаю.

— А что ты понимаешь в проповедях попов? — сухо усмехнулся Парсифаль. — Или ты так уж свято веришь, будто прожив жизнь скучнее подвальной крысы, не позволяя себе никаких радостей, которые они именуют грехами, винясь в каждом лишнем вкусном куске и в каждом совокуплении, ты и впрямь за это обретёшь рай? А ты хоть думал, что это за рай, а? Какой он? Что ты в нём будешь делать целую вечность? Вечность, только представь! Будешь объедаться всякими персиками и абрикосами, слушать, как поют птички, и без конца славить Бога, который для тебя ничего веселее не придумал? Вот у мусульман хотя бы в раю гурии, и их можно употреблять, как на земле. Уж куда интереснее абрикосов с птичками! Но мне бы за целую вечность и гурии надоели.

— А может, рай совсем другой? — с невольным содроганием выслушав тамплиера, прошептал император. — Мы-то откуда знаем?

— Вот-вот! Ну так как можно желать того, чего не знаешь, да ещё ради этого всё время жить не так, как тебе хочется? А откуда ты знаешь, какой ад? А!? И почему полагаешь, что там так уж плохо? Попы так говорят? А они там были?

— Блаженный Августин видел и рай, и ад!

Парсифаль расхохотался, и от его неожиданно высокого надрывного хохота умолкли цикады и настороженно затихли шуршавшие на лёгком ветру кусты.

— Блаженный! Ну да, ну да... А может, он придумал это? Кто докажет, что это не так? Ты скажешь, существуют — чудеса, явления святых? Ну а если и это обман? А если не обман, то, может, у наших попов свой рай, у мусульман — свой, а у тебя будет вообще третий? И ад тоже. Тайное знание для того и нужно нам, чтобы выбирать. И выбирать, не жертвуя, не унижая себя, не распинаясь, будто ты червяк, но наоборот — возвышаясь, царствуя на земле и получая после жизни награду. Но только не от Того, Кто хочет, чтобы ты был рабом!

Генрих слушал, ощущая холод, словно блистающая в свете далёких факелов вода достала его ноги и студила их, а от них ледяная волна поднималась к сердцу. Парсифаль говорил так убедительно, что император не мог привести возражений, — он и сам хотел бы думать так, как думает магистр, но отчего-то за этими словами открывалась бледная, пугающая пустота.

— Ладно, не убеждай, я тебя понял! — с деланым раздражением сказал Генрих. — Только мне непонятно, отчего тебе непременно нужен Ричард Львиное Сердце?

— Ты сам ответил, назвав его прозвище, — сказал магистр. — Мне нужно не просто сердце, но сердце героя.

— Разве на свете мало героев?

Вот теперь глаза Парсифаля и впрямь сверкнули в темноте двумя зелёными огоньками, и Генрих вздрогнул, с трудом подавив желание отодвинуться в сторону.

— Ты не понимаешь, брат Генрих! Такие, как Ричард, рождаются раз в тысячу лет. И, кроме того, мало, чтобы родился такой: нужно, чтобы он был рождён царём, чтобы на нём лежала печать миропомазания. Только тогда он годится для нашей цели. И ещё: звёзды при этом должны оказаться в определённое время в определённом месте своего пути.

— А это-то зачем? Твоему... нашему покровителю разве не безразлично, где будут звёзды?

— Князю именно это и не безразлично! — Парсифаль продолжал в упор смотреть на императора, и тот всё же начал отстраняться, ощущая даже не страх, но что-то вроде отвращения, в котором не мог себе признаться. — Звёзды — это тёмная сторона неба, это силы, которые властвуют во тьме. Да, они тоже были созданы Богом, но их взаимодействие между собой может оказывать влияние на людские судьбы. Влияние, которое бывает то сильнее, то слабее. Когда пересечение их сфер создаёт силу, благоприятную для нас, мы можем нанести удар и оказать сопротивление Промыслу. Я говорил тебе, что такой день и час должен вскоре наступить. Мы должны быть готовы.

— И ты уверен, что нужен именно Ричард?

Магистр странно посмотрел на императора, потом вздохнул:

— Ещё два года назад у меня были в этом сомнения. Но тот, кого звёзды могли бы выбрать вместо Львиного Сердца, умер по-другому. Старец Горы поспешил. Хотя не поспеши он, перевес сил на земле мог измениться ещё хуже, чем из-за подвигов Ричарда. Мусульмане стали бы во много раз слабее христиан, а это — худший расклад. Если б наоборот — ещё куда ни шло. Приверженцы Магомета опасны нам лишь тем, что их сложно направить в нужную сторону и очень трудно придержать, когда они прут не совсем туда, куда нам надо. Но с этим можно мириться — в любом случае у нас пока нет другой достаточно мощной силы, противопоставленной христианам. Так что Старцу не стали мешать, и он остановил героя на полдороге.

— Ты говоришь о...? — голос Генриха прозвучал хрипло, и Парсифаль вновь засмеялся своим высоким, холодным смехом:

— Да, да, да, мой бедный сомневающийся брат! Я говорю о твоём отце, императоре Фридрихе Барбароссе. И не убеждай меня, а главное — не пытайся убедить себя, что ты не был рад его смерти! Ты хотел стать императором. Ты мечтал об этом. Ты проклинал железное здоровье старика и его могучую волю. Другое дело, что, получив желанную власть, ты ею ничуть не утешился! Казалось: вот венец украсит твою голову — и величие снизойдёт на тебя, как манна на евреев[95]. Но всё вышло наоборот. Венец лишь подчёркивает разницу: кто велик, а кто мал, теперь только виднее.

— Это тебе, что ли, виднее? — почти грубо спросил император, жалея, что с ним сейчас нет ни меча, ни даже просто увесистой палки. А много ли надо тощему тщедушному магистру? Хороший удар — и утром туша колдуна будет плавать во рву!

Желание обожгло и пропало. Генрих отлично понимал, что всё равно ни за что не сделал бы этого.

— Увы, не только мне! — печально проговорил Парсифаль. — Мне-то — это ещё полбеды. А то ведь все видят. Вот поэтому тебе и нужны тайные знания, нужна наша Власть! Она делает высоким того, кто без неё никогда бы не возвысился. Много ли чести быть великим, отважным, умным, красивым? Ведь это всё — не твои заслуги! Это даёт Бог. И заметь — даёт, требуя за это платить! Мы же достигаем величия сами! Сами делаем себя такими, какими хотим быть, и за это мы никому ничего не должны...

— А Князю? — устало спросил Генрих.

— Так ведь он и сам желает, чтобы тайная Власть делала сильнее тех, кто с ним заодно. Чем сильнее мы — тем сильней и он. И потому...

Магистр вдруг резко оборвал речь и вслушался. Странный шорох послышался ему с другой стороны рва, среди невысоких кустов.

Кусты раздвинулись. Две белые, как клочья облаков, козочки подбежали к краю рва и стали тянуться к воде бархатистыми губами. Их скудно освещала половинка луны, как раз в это время показавшаяся на небе.

Вслед за козами появилась девушка-крестьянка, одетая, как большинство местных селян, в белую домотканую рубашку и широкую юбку чуть ниже колен. Помахивая длинным прутом, она стала отгонять коз от воды: должно быть, боялась, что они не удержатся на крутом скате. Козочки легко от неё удирали, тем более что пастушка немного прихрамывала — возможно, в темноте наступила босой ногой на колючку.

— Как её сюда занесло? — недовольно произнёс Генрих. — Что за наглость — пасти скотину под самыми стенами замка?

— Они, должно быть, убежали, — пожал плечами Парсифаль. — Не то девчонка давно пригнала бы их домой. Ведь уже ночь. Эй, девушка! Эй!

Но она даже не повернула головы, продолжая отталкивать упрямых созданий от опасного края рва. Можно было подумать, что она не слышит окрика.

Так оно и оказалось. К берегу, появившись из темноты, подступил мужчина в обычном для пастухов овчинном плаще, серых холщовых штанах и шляпе, похожей на дождевой гриб. Лица его в полутьме было не рассмотреть, но судя по движениям, он был ещё далеко не старик, хотя и шёл, опираясь на суковатую палку. Он сердито ухватил девушку за локоть и, мотая головой, указал в сторону невидимой в темноте дороги. Затем, тихо бранясь, двумя крепкими пинками отогнал от воды коз, сразу вприпрыжку ринувшихся прочь.

После этого крестьянин глянул на противоположный берег — должно быть, до него долетел окрик Парсифаля. Трудно сказать, что сумел он рассмотреть, однако махнул рукой людям на той стороне рва и крикнул:

— Зря вы звали её, стражники! Лоттхен глухая. Ори хоть в ухо — ничего не услышит.

И он исчез в темноте, откуда некоторое время доносилось только удаляющееся блеяние коз.

— И всё же, — негромко заметил Генрих, — ты был прав, решив говорить по-французски. Человек с хорошим слухом на таком расстоянии мог бы услышать наш разговор.

Парсифаль не ответил. Он, казалось, продолжал напряжённо вслушиваться, хотя теперь стало совершенно тихо, только цикады возобновили свою песню.

— Голос... — наконец глухо, почти с досадой прошептал магистр. — Не знаю почему, но у меня такое ощущение, будто я уже слышал голос этого человека... Но, возможно, я ошибаюсь.

Глава 8Нужно спешить!

— Я не решился подойти к самому рву — они бы меня заметили. Поэтому ничего не услышал. А Мария ухитрилась загнать коз прямо в кусты возле воды. Правда, кусты низкие, но и она невысока ростом. Прямо невероятно — до чего козы её слушаются! И добро бы свои, а ведь только сегодня куплены. Я ещё говорил ей, чтобы не рисковала: всё равно по-немецки не поймёт ни слова. А она мне: «Хотя бы имена разберу и, может, какие-нибудь названия!» И ведь оказалась права, что пошла! Парсифаль с императором (чтоб у них вечно чесалось там, где не достать!) болтали-то по-французски! Не иначе как опасались, что их подслушают стражники на стене. Решили проявить осторожность. Ну вот и проявили! Право слово, Эдгар, Бог послал тебе не жену, а просто одного из своих ангелов!

Сказав это, Фридрих Тельрамунд хлопнул молодого человека по плечу, и тот ответил ему таким же хлопком. Они уже давно перестали испытывать друг перед другом стеснение, а теперь и вовсе поняли, что становятся друзьями. Истинно рыцарское преклонение, которое Фридрих выказывал его жене, ничуть не раздражало Эдгара и не вызывало в нём ревности. Он свято верил Тельрамунду, помня, насколько высоко тот ставит мужскую дружбу и честь. Кроме того, у Эдгара не было даже крошечного повода не доверять Марии.

— Ангелы не бывают хромыми! — воскликнула молодая женщина. — Хромает другой бесплотный дух, но на него я совсем не хочу быть похожа!

— Ну, тот, кого ты упомянула, хромает по собственной дурости, а не по милости чересчур ретивых гончих псов! И потом, именно с помощью этих глупых собак Господь в конечном счёте и послал тебя Эдгару. Так что грех тебе сетовать на хромоту, которой даже не заметно почти! — улыбнулся Луи.

Они сидели на лавках за низким дощатым столом, уписывая луковую похлёбку с ячменным хлебом и зелёными бобами. Стол и лавки помещались в просторной, почти пустой комнате с земляным полом и очагом, сложенным возле самого входа из крупных, грубо обтёсанных камней. Очаг ещё тлел, и дым сизыми клочьями вылетал через отверстие, проделанное в травяной кровле, но отчасти оставался и в комнате, отчего путники временами морщились и чихали: для жару и из жадности хозяин добавлял к хворосту воловий навоз.

Встреча крестоносцев произошла совершенно неожиданно: бежавшие от погони Луи и Блондель столкнулись с Эдгаром, Фридрихом и Марией, когда те, проехав часть Франции, начали углубляться в германские земли.

Спасшись от сарацинских пиратов, посланцы Анри Иерусалимского решили осуществить свой замысел и предложили Вилли Морскому привести свой когг именно к тем берегам, куда обычно шторма прибивали суда, терпящие бедствие. Вилли, не раздумывая, выбрал южное побережье Франции, неподалёку от Марселя. Там двое рыцарей и «малыш Ксавье» высадились, переодевшись небогатыми купцами и решив получше разузнать у местных жителей обо всех кораблях, что приставали сюда в прошлом году.

Им повезло. В гавани, где их высадил Вилли рыжий, уже назавтра появилось греческое судно, которому потребовалась основательная починка: его кормчий, следуя вдоль берега, в темноте натолкнулся бортом на выступающую из воды скалу. Общительный Эдгар, знавший к тому же некоторое количество греческих слов, разговорился с кормчим, который оказался не только владельцем судна, но и владельцем груза, то есть купцом. Он, в свою очередь, достаточно владел французским.

Среди прочих товаров грек, конечно же вёз и десятка три бочек дорогого кипрского вина. И один бочонок решил за небольшую плату уступить понравившемуся ему молодому французу. Они, разумеется, откупорили этот бочонок, чтобы снять пробу, и тут уже Эдгару не составило труда направить разговор в нужное русло. Он не стал бы особенно приставать к купцу, но тот в самом начале беседы обмолвился, что как раз год назад угодил тут неподалёку в отчаянный шторм, но ему повезло сохранить своё судно целым, тогда как немало кораблей прибилось к берегу, лишившись мачт и со сломанным килем.

Сидя возле полупустого причала, на влажных от брызг прибоя камнях, странники попивали кипрское и рассуждали о превратностях судьбы и об изменчивости моря. Эдгар сам удивлялся, как ему удаётся изображать купца перед купцом: кто ж их знает, какие разговоры они любят вести между собой? Однако оказалось, что, изъясняясь на смеси греческого с французским и находясь у морского берега, можно легко говорить только о море, обходя стороной цены на товары, а также скупость и неуступчивость покупателей.

В конце концов, сочинив пять или шесть историй про кораблекрушения и выслушав от купца столько же ответных историй (как он надеялся — не выдуманных), молодой рыцарь услыхал то, что его сразу насторожило. Грек вспомнил, как в то злополучное прошлогоднее плавание вынужден был причалить к безлюдному берегу, неподалёку от какого-то рыбачьего посёлка. Он приказал своим матросам вооружиться (благо, у них всегда было с собою оружие), а девятерым воинам охраны спрятаться на берегу и наблюдать за деревушкой. Однако она оказалась мирной. Поутру к морякам подошли несколько женщин и предложили им купить жареной рыбы, а также козьего молока и овощей. Шторма бушевали уже пять-шесть дней, и жители посёлка решили подзаработать на путешественниках, которым волей-неволей довелось здесь пристать, а таких за эти дни оказалось немало. Два потрёпанных бурей корабля уже стояли в бухте за мысом и чинились. Ещё один прибило к берегу тем же утром, что и судно греческого купца. Этот корабль был без мачт, со сломанным рулём и покорёженным о скалы бортом, однако каким-то чудом сохранил плавучесть. С него долго никто не сходил на берег, однако в конце концов показались четверо людей, по внешности которых было видно, что бешеные волны носили их не одни сутки.

— Они говорили по-французски, — сообщил грек. — Сказали, что паломники и возвращаются из Святой земли. Оттуда, как видно, и плыли, это было заметно по их загару и по арабским монетам, которые у них водились. Только простые паломники выглядят иначе! А это были воины, крестоносцы, скорее всего. Тот, что казался у них главным, — совершенно необыкновенный человек. Высоченный, могучий (хотя он и выглядел не лучшим образом). Говорил, как обычно говорят люди, которых все привыкли слушаться. Когда я спросил, отчего же на корабле осталось так мало народу, этот, высокий, рассказал: во время ужасного шторма их судно перевернуло волной. Смыло почти всех, только он да трое его спутников сумели удержаться, вцепившись в канаты и в борта. А корабль каким-то невероятным образом опять встал на киль! За всю жизнь я слыхал такое лишь дважды. Как видно, Господь Наш хранит этого воина...

Эдгар с большим трудом не выдал волнения. Всё сходилось! Сходилось даже по числам (купец в точности запомнил день, когда их корабль пристал к французскому берегу: двадцать четвёртое июня)!

— В этот день как раз чтится память Иоанна Крестителя, Предтечи, — уточнил грек. — Ну а меня-то как раз Иоанном и окрестили! И я весь день читал благодарственные молитвы своему небесному покровителю за избавление от гибели в морских волнах. А на другой день аккурат франков прибило... Если только они франки.

— И куда же они отправились, ничего при себе не имея? — как можно небрежнее спросил молодой рыцарь. — Правда, вы говорили, что у них вроде бы с собой было золото?

— Ну да, было, то, что оставалось в кошелях у пояса. Как раз у их предводителя, да ещё у одного франка. Остальное-то потонуло. Ну, они долго сидели с нами у костра и совещались, что им делать. Я бы взял их с собой (право — взял бы, хоть бы даже они были и вовсе без денег!), но мой-то путь лежал уже домой, в Грецию. Это меня шторм загнал обратно к франкским берегам. Два других корабля, что в бухте стояли, должны были тоже плыть за море, то ли на Сицилию, то ли ещё куда. А те четверо собирались... а вот куда же? Этот высокий почему-то поминал Ла-Манш.

— Ла-Манш!? — теперь Эдгар не сумел справиться с дрожью в голосе, но, к счастью, кипрское вино уже ослабило наблюдательность доброго купца-кормчего.

— Да-да, Ла-Манш! Может, они из Англии? И ещё высокий сказал своему товарищу либо слуге, я уж не знаю (правда, тихо, чтобы никто не слышал, но так уж получилось, что я услыхал): «Во Франции слишком многие могут меня узнать. Лучше будет, если мы поедем через Германию. Лошадей, думаю, удастся купить в ближайшем же городе».

— Странные речи! — воскликнул рыцарь, мысленно благодаря Бога за дарованное ему чудо: ведь надо же было им встретить здесь этого греческого купца!

Таким образом, Эдгар и Фридрих узнали почти наверняка, что во-первых, Ричард Львиное Сердце жив, а во-вторых, добираться до Англии он собирался не через Францию, а через Германию. Значит, предположение Тельрамунда скорее всего верно: виновник исчезновения короля — либо герцог Леопольд, либо император Генрих, а может — они оба...

Последний совет путники провели на своём когге в тот же день. Теперь им уже не надо было решать, какой выбрать путь. Оставалось лишь придумать, за кого удобнее себя выдавать, чтобы, не вызывая подозрений, обследовать германские герцогства и графства, а также куда отправить маленького Анри — в Англию ли, под надёжную защиту королевы, или, быть может, в Лион, к старому барону Раймунду.

Эдгар предложил «пойти путём Блонделя» — изображать либо жонглёров, либо бродячих трубадуров. И те и другие, как известно, бродяжничали, не ведая границ, их появление в любом месте никого бы не удивило. В конце концов решили стать именно трубадурами. Тем более, что на корабле нашлись две лютни — одну везла с собой кормилица Луиза, другую захватила Мария, которая всё последнее время училась на ней играть.

Вилли Рыжему было наказано продолжить морской путь к берегам Англии, куда отправлялся весь отряд охраны, а также Луиза с сынишкой Эдгара и Марии. Рыцарь здраво рассудил: пусть лучше его отец подождёт встречи с желанным внуком несколько лишних месяцев, чем узнает об опасностях, которым по легкомыслию родителей подвергался малыш...

...Итак трое трубадуров двинулись навстречу двоим, и ни первые, ни вторые об этом не подозревали. Однако судьба устроила так, что их пути пересеклись. Причём пересеклись как раз в тот момент, когда им было важнее всего объединиться.

Ну а дерзкий замысел подобраться к стенам Дюренштейна, обрядившись в крестьянскую одежду и якобы гоняясь за сбежавшими козами, родился, само собой, в голове Марии. Все пятеро после нежданной встречи отыскали пристанище в доме австрийского крестьянина, чья гуфа[96] располагалась всего в четырёх лье от замка. Крестьянин охотно приютил музыкантов и даже не удивился, когда они выразили желание купить у него пару козлят и кое-что из одежды. У него были два сына, пять дочерей, зять и четверо внуков, так что отыскать лишние штаны, рубашку и юбку оказалось нетрудно.

— Я только не понимаю, о каком таком князе два раза упоминал герцог, — задумчиво произнесла Мария, когда друзья вновь принялись обсуждать всё, что им удалось узнать. — Если речь о ком-либо из здешних германских герцогов...

— Вовсе нет! — прервал её Фридрих, и в слабом свете, исходившем от угасающего очага, все увидели, как внезапно помрачнело и напряглось его лицо. — Речь о совсем нездешнем князе!

— Ты хочешь сказать, что?.. — голос Эдгара дрогнул.

Собственно, он не ждал ответа: он уже знал его.

— Да, — кивнул Тельрамунд. — Во всяком случае, Парсифаль служит именно этому князю. Кто-кто, а я это знаю!

— И поэтому они уже дважды пытались тебя убить? — предположил Луи. — Ну там, в Палестине, на пути в Птолемиаду, и потом, когда пираты преследовали ваш когг. Ты знаешь, кто они, и из-за этого...

— Ну, кто они, то бишь тамплиеры, знаю не я один, — покачал головой немец. — Правда, справедливости ради стоит сказать, что и среди братьев этого ордена попадались действительно рыцари. Ведь иные из них сражались во имя Креста, защищали Иерусалим и другие города Святой земли, когда их брала штурмом армия Саладина. Это те, кто до сих пор нужен ордену как герб на щите: вот, мол, мы такие! Но таких-то совсем мало, если вообще осталось ещё хоть немного. В основном тамплиеры — чернокнижники и каббалисты, хотя их золото и жуткая слава заставляют об этом помалкивать. Они сказочно богаты, владеют десятками замков в самых разных странах, имеют влияние на многих герцогов, королей и даже — на иных епископов. Что же до Братства Святого Грааля, то это — самое тайное и самое закрытое ответвление ордена, и о нём известно больше легенд, чем правды. Равно, как и о самом Граале. Пятнадцать лет назад я мог стать членом Братства — мне это было предложено. Но я отказался и никаких обетов не приносил (тот пират, которого Мария отправила кормить акул, либо солгал, либо слышал обо мне чью-то чужую ложь). Поэтому мне не ведомы сокровенные тайны Братства. Ничего такого, что о тамплиерах не знали бы десятки непосвящённых, я не знаю и выдать не могу. Так что понятия не имею, почему они так стремились убрать меня и почему именно сейчас...

Он умолк, всё так же хмурясь и напряжённо думая. Видно было, что вопрос Луи заставил его снова и снова перебирать в памяти события прошлой жизни, пытаясь найти связь между неосторожным юношеским знакомством с опасным орденом и тем, как эти события, возможно, отозвались сейчас.

— Послушайте, мессир Фридрих! — не выдержала Мария. — А я всё-таки так и не понимаю: что такое этот самый Грааль? Я ведь грамотная, читала книги, там про него много чего написано. Но её величество Элеонора, которая была ко мне очень добра, когда мы жили в лагере под Птолемиадой и все думали, что я — мальчик-оруженосец, а она с самого начала обо всём догадалась... Так вот, она мне говорила, что в Священном Писании про Грааль нет ни слова, что не было на самом деле никакого сосуда, в который собирали кровь Спасителя, и всё это — только легенды. Однако что же за священный сосуд хранят Братство тамплиеров и этот самый Парсифаль?

Барон усмехнулся:

— Об этом могу сказать только одно: я никогда не видел Грааля, не знаю, что хранит в своём замке магистр Парсифаль и хранит ли вообще что-нибудь, или же это очередная выдумка тамплиеров. Хотя легенды о Граале куда древнее самого ордена... Парсифаль обожает создавать впечатление, что вокруг него сплошные тайны, и очень любит ими пугать.

— О да! — Мария даже поёжилась. — Муж рассказывал мне ужасные вещи. Будто бы этот магистр может заколдовать волков, чтоб те нападали на опасных для него людей.

— Это, скорее всего, правда, — подумав, ответил Тельрамунд. — Было много совершенно необъяснимых случаев, которые это подтверждают. Но ведь мы здесь — не ради того, чтобы разбираться в колдовской кухне Парсифаля...

— Да-да! — вмешался Блондель, до того сидевший с краю стола и молча настраивавший струны на своей лютне. — Главное — что мы узнали о планах императора Генриха и теперь должны им помешать. Нельзя, чтобы короля увезли в другое место: мы можем вновь потерять его след!

— Да главное даже не в этом! — покачал головой Луи. — Потерять-то мы его не потеряем. Так или иначе — проследим их путь. Но то, что рассказала Мария о разговоре императора с магистром, наводит на страшные мысли. Что эти мерзавцы собираются сделать с королём? К чему Парсифаль говорил о звёздах, о каком-то особом дне, к которому они должны быть готовы, и для чего ему, как он заявил, нужно «сердце героя»?

— Думаю, мы поступим правильно, если постараемся освободить Ричарда, когда они станут его увозить! — решительно сказал Эдгар. — В замок не проникнуть, но когда пленный король окажется за его пределами...

— Хм! — Луи посмотрел на молочного брата с лёгкой усмешкой. — Да ты за эти полтора года и впрямь стал настоящим рыцарем. Готов один идти на целую армию! Наш хозяин видел, как проезжал император Генрих, — с ним было, не считая колдуна и прочей свиты, пятеро рыцарей и двадцать два воина. А если ещё Леопольд даст ему в сопровождение свой отряд? А нас — всего четверо... то есть, я хотел сказать пятеро. Правда, мы не последние рубаки, один Фридрих стоит десятка, но всё же слишком рискованно. Если мы погибнем, не сумев помочь королю, всё будет потеряно.

— Но мы должны спешить, — заметил барон Тельрамунд. — Насколько я знаю Парсифаля, он зря ничего не говорит. Всей кожей чувствую — готовится что-то ужасное! Не смотрите так на меня, я ведь давно уже не впечатлительный мальчик, если когда-то таким и был. Но всё, что они там говорили, наводит на самые гнусные догадки.

Дощатая дверь заскрипела, и в комнату вошла жена крестьянина, дородная, румяная женщина лет сорока. Она несла в одной руке глиняный подсвечник с зажжённой свечой, а в другой — солидных размеров кувшин.

— Клаус велел принести вам вина, добрые люди! — весело проговорила хозяйка. — Верно, вы хорошие миннезингеры, если вам так щедро платят. Мы и раньше пускали на постой жонглёров или музыкантов, а бывало — и пилигримов, но обычно они серебром не расплачивались и коз не покупали. Вот вам свечка — очаг-то догорает. А может, принести ещё хлеба?

— Спасибо, добрая женщина! — отозвался Фридрих, поскольку он один до конца понял речь крестьянки и один мог ответить на чистом немецком языке. — Мы уже сыты. А вина, само собой, охотно выпьем по стаканчику. Верно, день-два мы у вас ещё поживём.

— Да хоть месяц, если будете так платить! — она расплылась в улыбке, явно довольная. — Еды мы вам продадим, сколько пожелаете. В этом году, даст Бог, неурожая не будет. Правда, муж говорит, что завтра в ночь, судя по небу, налетит гроза. Но это ничего — лишь бы не было града! И потравы... А то герцог с императором утром затевают охоту, и кто знает, куда их понесёт. Могут и поле потравить, особенно если с собаками, да дичь погонят. Правда, всё-то не потопчут, гуфа у Клауса большая — целых шестнадцать моргенов[97].

Продолжая без умолку болтать, она поставила кувшин и свечу на стол, старательно взбила разложенные на земляном полу тюфяки, набитые свежей, ароматной травой, потом проверила, не тлеют ли кровельные жерди над очагом. И, видя, что все молчат, явно ожидая её ухода, деловито выплыла за порог.

— Охота! — задумчиво прошептала Мария, отлично понявшая по-немецки это слово, равно, как и слово «утро». — Охота, охота... Эдгар! — она повернулась к сидевшему рядом мужу. — Ты ведь любишь короля Ричарда?

— Да! — не задумываясь, от всего сердца ответил молодой человек. — И не только за то, что он сделал меня рыцарем, имея право за мой обман снести мне башку. Это лучший воин, лучший полководец и, по-моему, лучший человек, какой мне встречался!

— Значит, ты согласился бы ради него рискнуть тем, что тебе дорого? Очень-очень дорого? Да?

— Что ты задумала? — резко спросил рыцарь, крепко взяв жену за локоть. — Говори!

Но она молча смотрела на него из-под своих пушистых ресниц, тем самым взглядом, который когда-то привёл в смятение отважное сердце могучего Эдгара.

Глава 9Глухая Лоттхен

— Послушай, откуда ты её взял?

— Откуда-откуда! Собаки... Вот откуда!

Герцог Леопольд был уже основательно пьян — он начал пить ещё на охоте, прямо из походной фляги, как только ему удалось первым подстрелить оленя. Фляга опустела ко второй добытой дичи — это оказалась свинья. Правда, потом охотники разобрали, что свинка вовсе не дикая — должно быть, удрала далеко от своего хлева и, напуганная собачьей сворой, помчалась через поле и рощу резвее косули, покуда её не остановили стрелы. Ну что же, решили загонщики, какому-то крестьянину не повезло! Не ездить же теперь по дворам и не спрашивать — какой олух упустил свинью? О том, что его светлость собирается на охоту, да ещё вдвоём с самим императором, крестьяне знали, вот и надо было держать свою живность на запоре!

На привале откупорили прихваченный из замка бочонок рейнской мальвазии, и всем стало по-настоящему весело. Стрелы после этого летели куда ни попадя, но охотники всё же добыли ещё нескольких фазанов, пару косуль и ещё одну свинью (на сей раз действительно лесную).

— Так что такое натворили собаки, Лео? Скажи, будь милостив? И что нам делать с этой твоей добычей, которая кажется мертвее всех прочих свиней и фазанов? — настаивал Клюгхен в то время, как его господин, кое-как вернувшийся в замок, лишь отмахивался, доканчивая здоровенный кубок вина. — Не тащить же её на кухню, к поварам?

— Дур-рак! — откликнулся герцог, дохнув на шута таким букетом, что привычный ко всему Клюгхен слегка попятился. — К... какая кухня? Какие, к лешему, повара! Эт..та девчонка попалась на дороге моим пёсикам, вот они её и потрепали... Н... на самом деле, только кусанули за ногу, н... но как следует! У неё эта нога и так уже в... вся в шрамах... Н... не знаю, откуда. Ну я подъехал, от-тогнал собак. А она лежит без памяти! Кровь... и всё такое... А император... тоже хорош — нализался... ты бы видел, как!

— Ещё хуже твоей милости! Это-то я видел! — вздохнул шут. — И не понимаю, как ещё он мог куда-то подъехать: его самого привезли, поддерживая с двух сторон. Может, и верно говорят, что яблочко от яблони падает неподалёку, только иное яблочко, как упадёт, так сразу и гнить начинает. Это я к тому, что его покойного отца, Фридриха Рыжебородого, вашей мальвазией было не взять. Правда, он её столько и не кушал...

— Так вот! — продолжал Леопольд, почти не слушая шута. — Значит, подъехал он и г... говорит, что, мол, видел вчера эту девчонку н... на той стороне рва — она там гу-сей... Э, нет! Свиней, что ли? А! Коз! Коз пас-ла... Она глу-ха-я. Я и сам уже вижу: глаза-то открыла, вроде видит, а что ей г... говорят, не слышит ни-че-го. Только м... мычит и головой мотает. Ей охотники вина вливают, по щекам бьют, а она опять — хлоп! И в об-мо-рок! Ну что мне, искать было, от-ку-да она взялась? Их тут живёт, зн... знаешь сколько, крестьян этих? Я посмотрел — оч-чень даже хорошенькая. Императору говорю: «М... мо-жет вы, ваше величество, хотите?» Н-ну! Чего он в таком состоянии м... может хотеть, а? Я приказал привезти девчонку в замок. Её лекарь смотрел уже, но он ещё пьянее меня, поганец этакий! К... кто ему-то позволил? А... А если что будет нужно? Сказал, что эт-то она с испуга в об-мо-ро-ке... Отойдёт. Я думаю — как отойдёт, можно немножко повеселиться, а там её и отвезти до-мой. Ей же лестно будет... — сам герцог! Ха-ха-ха!

— Уж куда как лестно! — Клюгхен подхватил хозяйский хохот и тут же его оборвал. — Сперва её погрызли герцогские собачки, а потом помнёт и сам герцог! Но сейчас-то, сейчас, куда её девать? И она в обмороке, бревно бревном, и ты, милый Лео, вот-вот также свалишься. Император храпит так, что стены трясутся. Только колдун бродит по донжону, точно привидение. Может, он уже привидение и есть, а Лео? Может, он помер лет этак сто назад, а притворяется, будто живой?

— М... Мол-чать, дурак! — рявкнул Леопольд. — Ч... чтоб я не слыхал больше про этого гнусного колдуна. Пус-кай забирают, что хотят, и проваливают из мо-е-го замка! А девчонку не смей тро-гать. Она м... мне нравится. До утра пускай ле-жит прямо здесь, а... а утром я сам всё решу! Про-во-ди меня, шут!

Пьяный голос герцога Австрийского продолжал ещё какое-то время доноситься до опустевшего зала, потом смолк.

Но Мария продолжала всё так же лежать, не шевелясь, на разостланном поверх сундука ковре, который герцог сам сорвал со стены, чтобы слуги уложили на него раненную его гончей крестьянку.

Сердце молодой женщины колотилось уже не в груди, а, как ей казалось, прямо в горле. Мысли мешались, и всё существо холодной липкой массой наполнял ужас.

Она ещё не верила, что её план удался. Почти удался, не до конца, но в основной своей части: произошло то, на что было очень мало надежды, — Марию не кинули в роще, наспех перевязав рану, а привезли в замок.

От хозяев гуфы Фридрих узнал, а потом рассказал своим спутникам, что такое уже случалось — несколько раз весёлый Леопольд, во время охоты неизменно опустошавший с загонщиками и стрелками бочонок-другой вина, ловил вместо дичи приглянувшуюся ему крестьянку и увозил в замок. Крестьянки, правда, не жаловались — если их светлость и бывал грубоват, то это как следует окупалось: он одаривал «дичь» серебром, а то и золотом, к которому всегда добавлял какую-нибудь богатую побрякушку. Ну а если успевал наутро протрезветь и всё ещё помнил о своём приключении — то награждал лишним наделом или сбавлял подать семье красотки (если та была достаточно умна, чтобы вовремя напомнить, из какого она селения, и кто её родня).

Своим слугам и охотникам герцог строго запрещал трогать его добычу, так что опасности стать жертвой подвыпившей свиты не было.

И спутники «малыша Ксавье» скрепя сердце согласились осуществить дерзкий замысел.

Когда-то, без малого семь лет назад, десятилетняя Мария попалась на дороге своре борзых барона Раймунда Лионского, и псы искалечили её. Но с той поры, как ни странно, она начисто перестала бояться собак. Более того — научилась их понимать и говорить с ними, как ещё раньше умела разговаривать с лошадьми, козами, птицами... Животные слушались «малыша Ксавье», которого старый барон взял тогда в замок и вскоре сделал своим сокольничим, не подозревая, что это не мальчик, а девочка.

И теперь Мария впервые использовала свою необычную способность, чтобы заставить собак вновь напасть на неё. Она сумела уверить Эдгара и его друзей, что риска никакого нет. Но те всё равно сидели в кустах, держа наготове арбалеты. Впрочем, оружие не понадобилось. Повинуясь неслышному зову женщины, собаки наскочили на неё, повалили и... остановились. Лишь одну из них Мария заставила укусить себя за ногу — для пущего правдоподобия ей потребовались рана и кровь. Но это были просто царапины, и окажись герцог и его лекарь потрезвее — они могли заподозрить притворство: вряд ли «глухонемая Лоттхен» лежала бы так долго без памяти, получив столь пустяковую ранку.

Дело было сделано. Но дальнейшее представлялось куда более опасным, почти неразрешимым. Да, они знали, где находится пленённый Леопольдом король. Но как пройти по замку? Как проникнуть в башню? Как убрать охрану? Наконец — как выйти оттуда и суметь вывести Ричарда?

Мария дала слово друзьям, что если осуществить её замысел окажется невозможно, она просто-напросто убежит — переплывёт ров и скроется в кустах, где Эдгар и Луи будут её поджидать. Но удастся ли убежать? Если ночью и впрямь разразится гроза, то луны не будет, и стража со стены не увидит женщину. Но что если над аркой ворот опустят решётку, и станет невозможно вообще выйти за стены замка? Тогда, конечно, можно дождаться утра, а там Фридрих в крестьянской одежде явится в замок и начнёт требовать пропавшую жену, которую увезли охотники. Однажды, как со смехом рассказывал крестьянин Клаус, такое уже приключилось. И Леопольд повёл себя «благородно» — отдал похищенную красотку, пальцем её не тронув. (Правда, через несколько дней земельный надел не в меру ревнивого мужа урезали на восемь моргенов! А что такого? Тебе жалко жены, а мне — земли. Всё по-честному!)

Герцог, родственник барона, конечно, знал его в лицо, но с утра Леопольд будет спать как убитый, а слуги, даст Бог, предпочтут избавиться от похищенной женщины.

Вот только одно осложнение: здесь же находится проклятый Парсифаль, который тоже может вспомнить Тельрамунда, хотя не видел его много лет, и тогда...

В зале было совершенно темно и совсем тихо. Кажется, пир закончился, и все, кто мог добрести до своих постелей, заснули. А кто не добрёл — тот свалился, где пришлось. Тишину не нарушал даже собачий лай: борзые, во время застолья носившиеся по залу и рвавшие друг у друга куски дичи, что им бросали со стола, теперь были изгнаны на псарню, и, как видно, тоже предавались сну — в этот день им задали работы.

Мария ещё раз вслушалась. Приподнялась, села на сундуке и подождала, пока глаза привыкнут к темноте. Постепенно перед ней прорисовалось пустое пространство, узкие, чуть более светлые силуэты высоких окон, тёмная масса стола, на котором ещё громоздились остатки снеди, опрокинутые кувшины, блюда и кубки.

Она приподняла подол крестьянской юбки, тронула повязку на ноге. Кровь давно остановилась, и боли не было никакой — собака и вправду лишь слегка куснула женщину.

Теперь нужно было как можно бесшумнее сползти на пол и медленно, почти на ощупь, добраться до двери. Никого. Из зала вела всего одна дверь, за ней открывалось широкое пространство крепостного двора. Там наверняка светлее. Но там же может быть стража. Эти-то не напились! Конечно, пока и тут нет никакой опасности — ну, очнулась бедная, покусанная крестьяночка, увидала себя в совершенно незнакомом месте. Перепугалась. А кто бы не перепугался? Вот и решила поскорее добраться до дому, кинулась из зала во двор. Если остановят, то отведут обратно, либо на всякий случай запрут где-нибудь до пробуждения хозяина. А утром, даст Бог, Фридрих её вызволит. Но тогда задуманное пойдёт прахом, и нужно будет выдумывать что-то другое. Скорее всего, мужчины решат напасть на отряд императора, чтобы отбить пленного короля. И могут все погибнуть! Нет, нет... Она сумеет... Она должна!

Двор оказался совершенно пустым. И тёмным. Высоко на стенах горели факелы, но их свет был далеко. А небо было совершенно тёмным, затянутым чёрными тучами. Где-то вдалеке глухо рокотал гром.

Мария снова огляделась, определяя направление, в котором нужно идти. Башня вон там. Вперёд! Пока всё получается. Даже трудно в это поверить. Но ведь сначала она не верила, что её привезут сюда. Привезли. Потом не верила, что оставят одну. Все ушли. Дальше она не верила, что во дворе не окажется стражников. Их не оказалось. Но не может же быть, чтобы ход в башню был открыт и чтобы там тоже отсутствовала стража!

Башня, из которой до Блондель донёсся голос пленённого короля, была самой старой частью замка Дюренштейн. Ей насчитывалось не меньше трёхсот лет, и старые камни её кладки местами так густо покрылись лишайником, что походили на массивные куски древесных стволов. Толстое тело башни лепилось к западной стене, поднимаясь над нею широкой верхней площадкой, обнесённой парапетом с массивными, частично уже искрошившимися зубцами. Вход был сбоку, почти возле самой стены. Круглая арка оказалась закрыта решёткой — кованые бронзовые прутья толщиной напоминали деревянные колья. Но приглядевшись, женщина заметила одну особенность: наверху решётка не доходила до арки примерно на локоть. Конечно, взрослому мужчине там не пролезть. А ей?

Мария перекрестилась, осторожно сняла юбку, скинула пояс и просунула всё это сквозь решётку. Затем с мальчишеской ловкостью вскарабкалась по идущим параллельно прутьям, обвивая их ногами, как в детстве лазала по двум стволам тонких деревьев. Изогнувшись, осторожно стала протискиваться в отверстие. Мелькнула мысль, что можно застрять и не двинуться ни туда, ни сюда. Где-то подмышкой затрещало полотно рубашки. Вот порвётся — и ходи тогда голышом! Верхняя щель была узкой, очень узкой. Но худенькая и гибкая женщина постепенно проталкивалась в неё. Правда, рубашка снова где-то затрещала, и Мария уже пожалела, что не сняла её тоже. Всё равно ведь никто не видит!

Наконец она пролезла в щель целиком, перевернулась вниз головой и, как ящерица скользнула по прутьям вниз. Сорвалась, упала, но ударилась не сильно. Или так показалось с перепугу?

Некоторое время молодая женщина сидела на холодном камне, слушая сумасшедшее биение своего сердца. Потом подобрала и надела юбку с поясом. Встала, пошла вперёд и... Ну, конечно, так и должно было случиться! Перед нею оказалась ровная, на ощупь деревянная поверхность. Дверь! Да и как ей могло прийти в голову, что башню, где содержится такой важный пленник, запирают всего лишь этой дурацкой решёткой?..

Нужно было возвращаться, лезть обратно и идти к воротам, чтобы, как условленно, переплыть через ров, а там уже мужчины будут решать, что делать дальше. Если только поднята решётка ворот... И если стража сверху не заметит Марию. Нет, стража не заметит. Темно.

За деревянной дверью вдруг что-то заскрипело, лязгнуло, и дверь толкнула Марию в грудь. Женщина отпрянула, всей спиной прижавшись к стене прохода.

— Пресвятая Матерь Божия, помоги мне! — не шепнула, а прошевелила она губами.

За полуотворённой створкой мелькнул тусклый свет, пахнуло теплом и плесенью. В открывшемся проёме появился силуэт человека, который лениво протолкнул вперёд грузное тело и направился к решётке. Свет отразился от железных петель кольчуги, от гладкой поверхности шлема и от наконечника пики.

Стражник доплёлся до решётки, поскрипел в ней ключом, отворил и вышел. Ушёл он, должно быть, совсем недалеко. И вскоре стало ясно, для чего он выходил: на страже ты или нет, а бывают потребности, которых никак не отложить до окончания дежурства!

Мария не стала ждать, пока караульный вернётся. Не рассуждая, она проскочила в отворённую дверь и, подхватив края юбки (и без того достаточно короткой), кинулась вверх по крутой винтовой лестнице. Ступени были очень высокие, приходилось сильно задирать ноги, и тут хромота о себе напомнила. Но молодая женщина привыкла не обращать на неё внимания. Она поднималась, то и дело оглядываясь. На стене внизу был укреплён факел. Откуда-то сверху сочился свет второго.

Мария взбиралась по ступеням, чутко вслушиваясь и пытаясь понять, где сейчас находится второй стражник. Что есть и второй, она не сомневалась.

Мелькнуло воспоминание, как более года назад она помогла Эдгару бежать из темницы Саладина, в которую рыцарь попал, выдав себя на поле боя за Ричарда Львиное Сердце и тем сохранив свободу и, скорее всего, жизнь короля Англии. Тогда её будущий муж жертвовал собой. Сейчас же ему очень не хотелось приносить такую жертву. Пришлось напомнить, чем он обязан Ричарду!

Второй стражник обнаружился на самом верху, на довольно широкой площадке с очень низким потолком и одной-единственной дверью. Почему-то Мария была уверена: эта дверь — та самая.

Стражник — крепкий, высокий мужчина в кольчуге до колен — сидел на скамье, прислонив к себе пику, и мирно дремал, надвинув шлем почти на самые глаза. Должно быть, им не разрешают снимать шлемы во время дежурства.

Самое главное, во что сразу упёрся и от чего уже не мог оторваться взгляд отважной лазутчицы — большая связка массивных бронзовых ключей, лежащая на коленях спящего. такое везение бывает только в сказке! Но ведь Мария молилась Пресвятой Деве, а Дева может сделать всё, что угодно — если только молитва искренняя. Да, это была та дверь и те ключи!

Впрочем, ключи нужно было ещё взять. Но всё до сих пор складывалось таким непостижимым, совершенно волшебным образом, что Мария потеряла осторожность. В душе понимая, что совершает чистейшее безумие, она протянула руку и взялась за широкое кольцо от связки.

Стражник дёрнулся, отвалился от стены, к которой его, казалось бы, намертво приклеил сон, и открыл глаза. Несколько мгновений он ошалело смотрел на возникшую перед ним хрупкую фигурку, потом тихо спросил:

— Ты кто?

— Тсс!

Она поднесла палец к губам, затем схватила связку, весившую, наверное, как небольшой боевой топор, и со всего размаху двинула по шлему, там, где должен был находиться висок.

Голова стражника мотанулась в сторону, он, тихо охнув, запрокинулся и пошатнулся на скамье, будто собираясь упасть. Мария взглянула на скважину в массивном бронзовом замке, стараясь по её форме угадать ключ. Выхватила первый попавшийся:

— Дева Мария, Матерь Божия, помоги мне!!!

Ключ вошёл в скважину, повернулся, заскрежетал и... толстая, обитая медью створка подалась!

— Ты что делаешь, а!!? Ведьма!

Крепкая рука очнувшегося от мгновенного обморока стражника больно стиснула ей локоть. Мария рванулась, отчаянно пытаясь освободиться. Это казалось бесполезным, но у неё не оставалось иного выхода: только рваться из этих крепких лап, рваться до последних сил.

— Гляди, Марк, тут к нам птичка залетела! И смотри-ка, чуть мне мозги не отшибла, даром что мала...

Эти слова были обращены ко второму стражнику, который как раз поднялся на площадку и уже спешил на подмогу первому. Правда, тот и один отлично справился бы с юной преступницей — оставалось только вывернуть ей кисть и вырвать связку ключей.

Но тут дверная створка резко отворилась внутрь, на пороге, занимая весь дверной проём, показалась могучая фигура. Затем две железные руки разом схватили обоих воинов за кольчужные складки капюшонов и, разведя в стороны, столкнули лбами с такой силой, что железные козырьки их шлемов погнулись.

Стражники рухнули на каменный пол, даже не вскрикнув.

А в следующий миг те же сильные руки обхватили Марию — не грубо, а с удивительной нежностью, и хорошо знакомый голос воскликнул:

— Вот наваждение! Или я спятил, или это ты — малыш Ксавье? Ну здравствуй!

Глава 10Вспышка молнии

Мария, наверное, ещё ни разу в жизни так не ревела. Она просто зашлась рыданиями, забившись в истерике, да так, что удержать её стоило труда даже Ричарду Львиное Сердце.

Ему случалось видеть женские истерики, и он знал, что лучшее средство от них — хорошая пощёчина. Но никакие силы на земле не заставили бы его ударить Марию.

Поэтому он просто подхватил её на руки, внёс в свою темницу и осторожно опустил на постель, с которой сам только что поднялся, услыхав шум за дверью. Затем, разорвав на несколько кусков грубую холщовую простыню, король вернулся на площадку и тщательно связал бесчувственных стражников, не позабыв воткнуть им кляпы, чтобы, очнувшись, те не вздумали поднять крик.

— Ну вот! — произнёс он, вновь входя в комнату и с радостью убеждаясь, что «гостья» уже почти пришла в себя, хотя и продолжала ещё всхлипывать, ладонью размазывая по щекам слёзы. — По крайней мере, на первых порах нам не помешают. Ты что же, одна?

Этот спокойно и деловито заданный вопрос заставил Марию окончательно взять себя в руки. Переведя дыхание, она в нескольких словах рассказала Ричарду об их поисках, и о том, что предшествовало её безумному поступку.

— Честное слово! — воскликнул король, нахмурившись. — А ещё говорят, что у меня нелады с головой! По-моему, с головой неладно у твоего Эдгара — да не в обиду это будь тебе сказано, малыш, — и у его приятелей тоже... Я бы ни за что не позволил тебе всё это проделать!

— Но ведь получилось же! — прошептала она и опять всхлипнула.

Всё это время молодая женщина осматривала помещение башенной темницы, но куда внимательней смотрела на короля, которого не видела больше года и которого уже почти потеряла надежду увидать.

Комната была под стать всей башне — небольшая, почти круглая, со стенами из плохо обтёсанного камня и с очень низкими сводами, которых высоченный Ричард почти касался головой. В стене оказалось узкое окошко, забранное толстой решёткой. Из мебели имелась дощатая лежанка, покрытая тонким тюфяком, с простой и грубой постелью, да столь же простая лавка, придвинутая к окну.

Что до короля, то в нём не было заметно слишком больших перемен (пылкое воображение Марии до того рисовало облик измученного заточением узника). Львиное Сердце и прежде вёл жизнь, почти начисто лишённую отдыха, покоя и удобств, поэтому новое испытание не могло сломить его.

Правда, он осунулся. Но от этого тонкие, правильные черты короля сделались ещё чётче — лицо будто обрело законченность. Тёмные глаза, которые казались то карими, то тёмно-серыми, то почти чёрными, смотрели теперь пристальнее и строже, в них реже вспыхивало пламя, но глубже тлел упрямый огонь, и взгляд, который прежде так пугал робкие души, сейчас мог устрашить и самое отважное сердце. То был взор человека, до конца осознавшего свою колоссальную духовную силу и научившегося ею владеть.

Точней и ещё стремительней сделались движения Ричарда. Хотя, казалось бы, вынужденное бездействие должно было притупить его реакцию, но он словно весь собрался, скрутив свою волю и свои мышцы в мощную стальную пружину.

И наконец, последним изменением стала седина, лёгкая, как пух весеннего тополя, случайно застрявший в нескольких завитках его густых каштановых волос.

— Надо идти, Мария! — с непривычной лаской в голосе проговорил король, взяв руку женщины. — Ты говоришь, прошлой ночью решётка ворот была поднята?

— Да. Император и магистр Парсифаль вышли и затем вошли обратно, не вызывая стражу. Значит, здесь не всегда опускают решётку.

Ричард покачал головой:

— Думаю, что всегда. И готов поспорить, что она опущена и сейчас. Вчера её наверняка оставили поднятой именно по просьбе то ли императора, то ли этого вашего колдуна. Но проверить нужно.

— У нас ведь есть ключи! — Мария указала глазами на тяжёлую связку, которую Ричард высвободил из её отчаянно стиснутых пальцев и кинул на лавку. — А вдруг один подойдёт к решётке ворот?

— Сомневаюсь. Но даже если так, нам это не поможет. Решётка ворот подъёмная, механизм подъёмника наверняка — в сторожевой башне на стене, и его охраняют. Конечно, можно попытаться... Но если через ворота не пройти, то придётся искать другой выход. Думаю, верёвку ты как-то ухитрилась сюда пронести? Пронесла же ты её в темницу к Эдгару, там, в Яффе! Помнишь?

— Как раз вспоминала! — Мария попробовала улыбнуться, но она всё ещё не до конца пришла в себя. — Даже не знаю, когда было труднее: тогда или сейчас... Вот, держите, ваше величество!

Она сняла широкий кожаный пояс и вытащила шнурок, которым был прошит его край. Пояс оказался двойной: в него Мария аккуратно вшила сложенную в несколько рядов тонкую, но прочную верёвку.

Ричард растянул часть верёвки и с силой дёрнул.

— Пожалуй, двоих выдержит. Ладно, идём. Не хочешь надеть кольчугу? Помню, она тебе шла.

Но молодая женщина покачала головой:

— В кольчуге я не переплыву ров.

— И то правда! А я — переплыву.

Перед тем как связать караульных, Ричард стащил с обоих кольчуги и снял пояса, к которым были привешены мечи. При его силе он ворочал бесчувственные тела, точно это были вязанки хвороста. Теперь король преспокойно надел кольчугу одного из стражников и опоясался его мечом. Второй он протянул Марии:

— Куда ни шло без кольчуги, но меч возьми обязательно. И пошли. Я давно высчитал — караул здесь меняется через каждые четыре часа. Эти сменились часа три назад. Значит, у нас час или чуть больше. Вперёд!

Когда они, спустившись по крутой винтовой лестнице, оказались во дворе, в лицо им ударил влажный порыв ветра, и густые капли дождя хлестнули по щекам. На миг небо косо прочертила оранжевая вспышка, и раздался грохот.

— Плохо как! — шепнула Мария. — Из-за этих молний нас могут увидеть.

— Хорошо! — так же тихо отозвался Львиное Сердце. — То есть что увидеть могут — это, конечно, плохо. Но ты представь себе, что больше года не могла выйти из каменного мешка и дышала воздухом только через узкое окно, а тут — открытое небо, ветер, да ещё и гроза. Люблю грозу!

Стражи во дворе замка по-прежнему не было, и беглецы пересекли его без всякой помехи. Однако решётка ворот, как и предполагал Ричард, оказалась опущена. Никакого замка на ней не обнаружилось. Король снова был прав: вздумай они поднимать решётку, пришлось бы добираться до подъёмного механизма. Но предпринять такую попытку — означало сразу же выдать себя. И Ричард, подумав, отказался от этой мысли:

— На стену, скорей! Лестница как раз возле башни, где меня держали. Я видел её через окошко!

Лестница Была каменная, проложенная вдоль массива стены, причём она шла вверх очень круто. Заметив, с каким трудом Мария взбирается по высоким ступеням, Ричард обернулся и протянул руку:

— Давай помогу!

Но она замотала головой:

— Не беспокойтесь, ваше величество. «Малыш Ксавье» справится сам!

Когда его голова поравнялась с кромкой стены, король остановился, вслушиваясь. Дождь шёл всё сильнее, но его шум не заглушал гулких шагов ног, обутых в железные чулки.

Двое стражников совершали обход. Осторожно выглянув, Ричард при очередной вспышке молнии увидел две приближающиеся неуклюжие фигуры. Защищая от дождя свои доспехи, воины набросили длинные плащи с капюшонами и походили теперь на привидения, которым вздумалось в грозовую ночь прогуляться по крепостной стене. Дождь давно погасил факелы, и один из воинов нёс фонарь, прикрывая его полой плаща, чтобы капли не добрались до свечи. При этом стражники видели лишь очень небольшое пространство. И когда новая молния вдруг обрисовала в трёх шагах от них высокий человеческий силуэт, оба невольно замерли, издав изумлённые восклицания. Всё, что они успели заметить — это синеватый блеск поднятого им навстречу меча. Из двоих лишь один успел в ответ выставить пику, но мелькнувшее в воздухе лезвие рассекло её пополам. Второй стражник не успел уже ничего...

— Быстрей! — Ричард, обернувшись, просто-напросто выдернул Марию на верхнюю площадку стены. — Теперь надо найти, к чему бы привязать верёвку. Если обмотать вокруг одного из защитных выступов, то не хватит её длины. Бери фонарь!

Сделав несколько шагов, Львиное Сердце остановился. Он заметил довольно глубокую щель между каменными плитами, как раз между двух выступов. Взяв обеими руками прихваченную с собой пику стражника (ту, что осталась целой), Ричард вставил её остриё в этот узкий промежуток и что есть силы надавил. Пика глубоко вошла в щель и прочно там застряла. После этого король аккуратно привязал к толстому древку конец верёвки и замер, ожидая очередной молнии. Ждать пришлось всего пару мгновений — гроза была уже прямо над Дюренштейном, и новый громовый раскат прозвучал одновременно с ярчайшей вспышкой. Глянув вниз, король оценил высоту стены. Она была велика — около двадцати туаз. Верёвка, как Ричард и ожидал, примерно на два туаза не доставала до земли. «Это даже хорошо! — подумал он. — Если внизу сейчас пройдёт кто-то из стражи (а они должны там дежурить, раз на стенах не горят факелы!), то уж точно не заденет и не заметит верёвку».

— Верёвка тонкая, Мария, — прошептал король, наклоняясь к своей спутнице. — Боюсь, двоих она может и не выдержать, тем более что будет тереться о край кладки. Безопаснее спускаться по одному. И первым придётся мне. С виду это не по-рыцарски, но во-первых — придётся прыгать с солидной высоты, и лучше, если я спрыгну, а после подхвачу тебя. И второе — внизу может появиться стража. Твои муж и его друзья близко?

— По другую сторону рва, в роще. Они ждут нас. С Богом, ваше величество!

Ричард ловко протиснулся в промежуток между выступами, ухватился за верёвку и, упираясь ногами в кладку, начал спуск.

Но не успела его голова скрыться за кромкой стены, как неподалёку раздались шаги, бряцание оружия, и вдруг пронзительный крик разорвал тишину, глухую и тревожную, как бывает всегда между раскатами грома:

— Сюда! Двое наших убиты! Враги! Измена! Сюда!

Эти слова понял только Ричард, но догадаться об их смысле ничего не стоило и Марии. И оба тут же убедились, как надёжно охранялся Дюренштейн (по крайней мере, пока в нём находится император). Со всех сторон на стене замелькали языки пламени, послышались крики, грохот обутых в кольчужные чулки ног.

— Ничего не поделаешь, — сохраняя абсолютное хладнокровие, произнёс Львиное Сердце. — Придётся вдвоём. Давай за мной!

И он продолжил спуск, стараясь двигаться быстрее. Можно было бы и просто соскользнуть вниз — Ричард отлично умел это делать, и такой спуск занял бы куда меньше времени. Но, во-первых, верёвка была очень тонка и оставила бы глубокие раны на не защищённых перчатками руках, а во-вторых, в этом случае она приняла бы на себя всю тяжесть двоих человек и действительно могла не выдержать. Поэтому король продолжал отталкиваться от стены ногами и руками, быстро перебирая кручёный шнур.

Он одолел примерно половину спуска, когда небо треснуло и разорвалось прямо над его головой. Молния невиданной величины вспыхнула, казалось, от одного края горизонта до другого, и одновременно раскатился грохот такой силы, что могучие стены Дюренштейна содрогнулись. Ричард поднял голову: спускается ли следом Мария, и не обнаружила ли пока стража двоих беглецов, повисших над пропастью? Тонкую фигурку женщины он увидал прямо над собой. Мария тоже спускалась, однако сильно мешала её хромота: нога то и дело скользила по неровной, мокрой от дождя кладке. Отважная жена рыцаря оставалась в каких-то пяти-шести таузах от верха стены.

Вспышка этой молнии оказалась не только самой яркой, но и самой продолжительной. Гигантская огненная трещина долго не гасла, и в ярком зареве мир будто застыл, трепеща перед могуществом высшей, непостижимой силы.

Если бы не эта длительность вспышки, через несколько мгновений могло произойти самое худшее. Глядя вверх, Ричард хорошо различал тёмную кромку каменной кладки и светлую полоску туго натянутой верёвки на её фоне. И очень хорошо увидел, как на глазах растягиваются и, одно за другим, медленно лопаются волокна шнура. Произошло то, чего он боялся: верёвка не выдержала тяжести двух человек!

Решение пришло мгновенно, как в бою.

— Мария! Верёвка рвётся. Спускайся, как можешь, скорее! — спокойно сказал Ричард и разжал руки.

Его успел догнать короткий, полный ужаса крик. Потом король ощутил удар страшной силы — просто удар, никакой боли. Это было последним ощущением — вслед за ним глухой мрак поглотил сознание Ричарда.

Глава 11Надежда и упование

Смысл слов, произнесённых королём, дошёл до Марии лишь спустя несколько мгновений. А в тот миг, когда Львиное Сердце, выпустив верёвку, рухнул с высоты десяти с лишним туаз, в её сознании запечатлелся только дикий, непередаваемый ужас. Прежде чем блеск молнии угас, молодая женщина успела увидеть, как облитое кольчугой тело в стремительном падении коснулось земли.

Дальше Мария действовала только под влиянием этого ужаса, желая как можно скорее спуститься туда, к Ричарду, и помочь ему, если это было ещё возможно. Она оторвала ноги от каменной кладки, охватила ими верёвку и скользнула вниз. За несколько мгновений она одолела спуск, затем конец верёвки вырвался из рук. Мария упала с высоты в две туазы, мягко согнув колени, ткнулась ступнями в землю, опрокинулась на спину и вскочила, не чувствуя боли ни в ногах, ни в ободранных о верёвку ладонях.

— Ваше величество! — отчаянно закричала она.

Новая вспышка — и женщина увидела тело, распростёртое совсем рядом с нею. Голова Ричарда была запрокинута, глаза закрыты. Он не слышал её крика, не почувствовал, как она схватила его за руку, как приложила щёку к его груди. Марии показалось, что она ощущает под железом кольчуги слабые толчки, но, возможно, ей мешало вслушаться бешенное биение собственного сердца.

На стене пылали уже десятки факелов. Дождь почти прекратился и потому не гасил огня. Крики, звон оружия, пронзительный вопль сигнального рога...

Вот пятна факелов замелькали и внизу, у ворот. А вскоре — и там, где были вторые ворота. С обеих сторон к беглецам спешили вооружённые люди, их было не менее трёх десятков.

— Мария! — донеслось с другого берега канала, а ей показалось, с другого конца земли. — Быстро в воду и сюда! Ему ты не поможешь, только погубишь и его, и себя! Скорее!

Она узнала голос мужа и повиновалась, уже не думая, просто по привычке повиноваться ему. Вода глубокого рва сомкнулась над ней в тот миг, когда факелы стражи осветил недвижное тело лежащего навзничь Ричарда. Кто-то успел заметить и мелькнувшую на краю берега светлую фигурку, вслед ей чиркнули две или три стрелы, однако они не догнали Марию.

Проплыв, сколько возможно, под водой, женщина вынырнула чуть не посредине канала и что есть силы поплыла к противоположному берегу. Позади раздались крики, в неё снова начали было стрелять, но с противоположной стороны из кустов, поднялись во весь рост Эдгар, Фридрих и Луи. Выпущенные ими стрелы свалили троих стражников, и внимание остальных сразу перешло на новых, куда более опасных противников. Правда, рыцари тут же вновь скрылись за зелёной завесой, однако стрелы буквально осыпали кусты густым дождём.

Подъёмный мост центральных ворот с грохотом опустился, на нём показались два десятка всадников.

— Вот они! Вон там! — кричала им стража. — Они пытались проникнуть в замок!

— Быстрее! — Эдгар выхватил Марию из воды, убедившись, что ни одна стрела в неё не попала, вскинул хрупкое тело на плечо. Затем бросился вслед за Луи и Фридрихом, которые вновь выпустили стрелы и устремились к роще, где всех ожидал Блондель с лошадьми.

Всадникам, выехавшим из ворот, нужно было время, чтобы обогнуть ров и замок. Поэтому беглецы значительно опередили их, однако приходилось прилагать все усилия, чтобы уйти от погони как можно дальше.

Гроза заканчивалась, молнии сверкали всё реже, а скакать что есть духу через рощу, почти в полной темноте, было опасно. И всё же выбора не оставалось.

Крики и мелькание факелов за спиной беглецов говорили о том, что скрыться от погони не удалось. Ко всему прочему усилился ветер, клочья туч быстрее понеслись в сизом небе, а это означало, что вскоре может показаться луна. Вчера она позволила Марии и Фридриху рассмотреть сидящих у канала заговорщиков. Но теперь луна окажется вовсе не союзницей...

— Быстрее скачите к дороге, затем по ней до мельницы, а дальше — через холм вправо! — крикнул своим спутникам Тельрамунд. — А я немного задержусь.

— Задержимся вместе! — Луи тоже развернул коня. — Что-то у меня руки зачесались порубиться...

— Почему это только вы? — обернулся Эдгар, всё так же прижимавший к груди полубесчувственную жену. — Погодите, я только пересажу Марию на лошадь к Блонделю!

— Я могу ехать сама, — слабым голосом отозвалась женщина. — И драться тоже смогу!

— С тебя на сегодня довольно! — отрезал Луи. — И ты останься с ней, братец Эдгар. Ещё неизвестно, сумеем ли мы отвлечь на себя всех этих немцев, или некоторые всё же кинутся за вами.

— Я тоже немец! — напомнил Фридрих, хладнокровно заряжая и натягивая арбалет.

— А я сказал «этих»! — возразил Луи. — Надо было сказать «этих паршивцев» — так что виноват! Скачи, Эдгар. Мы не станем сильно рисковать, честное слово!

Рыцарь Лионский, как ни досадно ему было признать правоту молочного брата, вынужден был согласиться. Конечно, он мог бы и поступить по-своему, однако какое-то совершенно незнакомое до того чувство остановило Эдгара: он безумно испугался, что придётся выпустить из рук лёгкое тело жены, оставить её сейчас, когда она так в нём нуждалась, — это он ощущал всем своим существом...

— Мы скоро вас догоним! — пообещал Фридрих.

— Ну что? — спросил Луи, когда сквозь тьму ночной рощи яснее проступили огни факелов. — Сколько их, а, барон?

— Человек пятнадцать будет, — отозвался Тельрамунд. — Хотя из замка выехало больше. Побоялись уезжать все. Там ведь их любимый император, чтоб ему всю жизнь надевать штаны через голову! И треклятый колдун, который куда храбрее, когда вокруг него штук сорок копий. Вот они, Луи! Внимание!

Меж рваных туч вновь мелькнула ломаная дуга молнии. Гром не спешил — гроза ушла уже далеко, да и сама вспышка была достаточно слабой. Однако в её неверном свете рыцари увидали, как из-за деревьев вырвались и устремились к ним человек семь всадников — остальные ещё не подоспели.

— Передний мой, второй — твой! — шепнул Фридрих.

Струны арбалетов нежно зазвенели — и двое воинов рухнули под копыта своих коней. Кони вздыбились, заметались. На одного из них с разгона налетел третий всадник, не удержавшись, упал с седла, уронил факел. У остальных не было огня, а поскольку краткий свет молнии тоже исчез, они разом перестали видеть преследуемых. Те же тотчас развернули лошадей и помчались наискосок вдоль рощи, уводя противника прочь от дороги.

— Быстрее, пока не вышла луна! — крикнул Луи. — Сейчас они ещё не поняли, что нас всего двое.

— А они вряд ли успели сосчитать нас и возле замка, — Фридрих ухитрился на всём скаку вновь зарядить арбалет. — Посмотрим, как скоро они опомнятся. Если мне не изменяет память, вон за тем лесистым бугром — река, а после дождя она наверняка несётся, как сумасшедшая. Готов поспорить на свой замок, если бы он у меня был, что через реку они за нами едва ли погонятся!

Когда рыцари достигли вершины бугра, произошло то, чего они опасались: сквозь последние лохмотья туч проступила луна, и воины Леопольда Австрийского увидали их. Правда, Фридрих и Луи мчались через негустую поросль кустарника, и едва ли преследующие поняли, скольких врагов они догоняют. Так или иначе, австрийцы начали стрелять, и одна стрела чиркнула Луи по плечу. Но не ранила, а скользнула вдоль кольчуги. Шато-Крайон обернулся и выстрелил в ответ. Мимо! Фридрих остановил коня и, спокойно прицелившись, тоже спустил тетиву. Конь ближайшего воина взвился на дыбы и тут же рухнул, придавив своего всадника.

— Дьявол меня забери, я целил в человека, а не в коня! — возмутился барон. — Или это он, падая, сильно натянул поводья?

Переглянувшись и без слов поняв друг друга, рыцари разъехались в стороны, поджидая преследующий их отряд. Теперь они видели, что в нём осталось не более десятка человек — кто-то был убит, кто-то, возможно, отстал. Хуже всего — если часть отряда всё же погналась за Эдгаром и Блонделем. Впрочем, вряд ли их много, так что рыцарь Лионский справится с ними.

Зарядить арбалеты уже не успевали ни те, ни другие. И всадники с криком ринулись навстречу друг другу.

— Слава Ричарду Львиное Сердце! Позор предателю Леопольду! — во весь голос закричал Луи.

— Делай как надо, а там, что будет![98] — прогремел Тельрамунд. — Честь и победа!

Лязг мечей разбил на куски лунное молчание ночи. Конский храп сливался с воплями и бранью, к острому запаху человечьего и лошадиного пота примешался душный запах крови. Она брызнула на покрывавшие поляну белые звёздочки цветов, окропила кусты.

Преследователей было вдвое больше, и они рассчитывали быстро одолеть врага, но очень скоро поняли, что ошиблись. Первым же ударом Фридрих свалил наскочившего на него громадного воина. Причём удар этот был так силён, что, разрубив тело, меч достал до седла. Второй всадник в страхе отпрянул, но из-за него выдвинулся третий, успевший всё же зарядить арбалет, и выстрелил почти в упор. Стрела попала в цель, но тевтонский рыцарь лишь выругался в ответ и взмахнул левой рукой. Зажатый в ней кинжал воткнулся в лоб стрелявшему. Тот ахнул, заваливаясь набок, и мешком повис поперёк седла.

Луи дрался если не с тем же хладнокровием, то с такой же яростью. Из кинувшихся на него троих противников один упал с надрубленной шеей, другой лишился правой руки и тоже рухнул наземь.

Уцелевшие пятеро воинов отступили, пытаясь обойти опасного врага сзади. Но Луи с Фридрихом ринулись за ними, и те позорно ретировались, изо всей силы пришпоривая коней.

— К реке! — прокричал Тельрамунд. — Они опять поскачут следом, но теперь уж точно в реку не сунутся.

Когда рыцари, понукая коней, едва удерживаясь в сёдлах, завершали переправу через стремительно несущийся поток, вслед им полетели стрелы леопольдовых воинов. Одна из них задрожала, воткнувшись в седло Луи, вторая застряла меж сапогом Тельрамунда и стременем.

В ярком свете луны Фридрих, покрытый кровью, спокойный и грозный, развернул коня, встав лицом к другому берегу и крикнул, потрясая мечом:

— Эй вы, позор германской славы! Передайте Леопольду Австрийскому, что он — презренный трус и изменник! Моё имя — Фридрих Тельрамунд, рыцарь Тевтонского ордена, воин Святого Креста Господня. Скажите, что я презираю его и передам всем немцам, которых встречу, что теперь он достоин только презрения! И ещё: подлый поступок императора Генриха освобождает меня от присяги ему, которую я давал, лишь помня, что он — сын Фридриха Великого. Я больше не считаю себя его вассалом!

Они отъехали от реки и свернули к холму. Позади было тихо.

— Отстали, — сказал Луи, ещё раз оглядываясь. — Совсем отстали. Ты ранен?

Фридрих показал товарищу стрелу, окровавленную почти до самого оперения.

— Только что вытащил. Раньше не хотел — думал, может она всё же задела сердце. В таком случае, вынув её, я бы тут же и свалился. Но нет, обошлось. Сейчас догоним наших, сделаем привал, и ты прижжёшь мне рану. А у тебя как?

— Скользящая на ноге, выше колена. Думаю, можно не прижигать. А вот и Эдгар!

Внизу, под холмом, на фоне тёмного силуэта мельницы, показались три конные фигуры. Мария тоже сидела верхом, но когда граф и барон подъехали ближе, их испугала восковая бледность её осунувшегося личика.

— Это я виновата во всём! — повторяла она. — Я выбрала эту верёвку только потому, что она хорошо помещалась в поясе...

— Но другую бы заметили, — резонно возразил Луи, обменявшись взглядом с Эдгаром, который только безнадёжно махнул рукой: он всю дорогу пытался и не мог успокоить жену. — Ты бы просто не пронесла её в замок.

— И не твоя вина, что вас заметили и поэтому пришлось рискнуть — спускаться вдвоём! — добавил ехавший позади Блондель.

— Он разбился из-за меня. Из-за меня! — прошептала она, пытаясь не разрыдаться. — Он видел, что если верёвка оборвётся, то я упаду с большой высоты и расшибусь насмерть... А я копалась там, наверху, всё из-за моей ноги! Что, если Ричард погиб!?

— Он не погиб, — вмешался Фридрих. — Я видел, как он падал, видел его лежащим. По всему было видно, что он жив — просто потерял сознание от сильного удара. Да и не такая там высота, чтобы разбиться насмерть. Вот вы были куда выше, Мария, и точно расколотились бы в лепёшку. Конечно плохо, что мы не могли поспеть на ту сторону канала: вздумай мы туда поплыть, прямо в лапы страже и угодили бы...

— Я уже чуть не кинулся в воду, — признался Эдгар, — да они с Луи меня удержали. Какой прок был дарить Леопольду ещё одного пленника? Что ж, придётся всё начинать с начала.

— Придётся, — как эхо отозвался Блондель. — Но по крайней мере его величество теперь знает, что мы — с ним и не отступимся, пока не доведём дело до конца.

Проехав ещё немного и окончательно уверившись, что погони больше нет, путники остановили измученных лошадей и спешились. Нужно было прижечь и перевязать раны Тельрамунда и Шато-Крайона, сменить повязки, наспех наложенные на содранные ладони Марии, наконец — просто прийти в себя и хотя бы несколько часов отдохнуть.

После грозы воздух был свеж и прохладен. От некрутого пригорка, возле которого друзья устроились на короткий ночлег, пахло цветами и разнотравьем, тянуло медовым запахом лета. Половинка луны висела над этим пригорком, будто приклеенная к чёрному непроницаемому бархату неба.

— Ты тоже думаешь, что король жив? — тихо спросила Мария, приникнув растрёпанной головкой к плечу мужа и в который уже раз смазывая со щеки солёные дорожки слёз.

— Я уверен в этом! — сказал Эдгар. — Господь сбережёт его.

— Лишь бы Он сберёг Ричарда не для той цели, для которой тот нужен Парсифалю и его ублюдку-князю! — прошептал Фридрих. И, передёрнувшись, осенил себя крестом.

— Да-да! — будто самому себе проговорил Блондель. И уже громче, обращаясь к своим спутникам: — Вот это нам и нужно сейчас. Нужно вспомнить, что все мы — рыцари Креста. Побороть уныние и свято поверить в Божью помощь, в Его всемогущество. Как верит Мария, не то разве смогла бы она проникнуть в змеиное гнездо врагов, добраться до короля и почти вырваться с ним на свободу? Если что и мешает нам, так это — наши с вами сомнения, братья! Мы должны верить — как верили там, в Палестине, когда шли ради Гроба Господа Нашего на верную смерть и оставались живы! Царство Небесное ожидает только того, кто непоколебим в своей вере, как бы много уловок ни применял против него враг!

Луи медленно привстал на колени и тоже перекрестился:

— Я думаю, нам сейчас всем нужно помолиться. Очень крепко помолиться, потому что все мы здесь, кроме нашего «малыша Ксавье», и впрямь маловеры, недостойные Божьей помощи. А она нам будет ой как нужна!

Примеру графа последовали остальные путники. Встав на колени, сложив руки, склоня головы, они стали вслух читать молитвы, вспоминая все, какие знали, и со стыдом понимая, что знают их не так уж много...

Потом, когда все умолкли, Эдгар поднял взор к востоку, к медленно проступавшей в сумраке утренней заре.

— Господи! — прошептал он. — Прости нас! Как бы мы ни были грешны, Ты знаешь, что сейчас мы кладём жизнь свою не за себя. Помоги нам! Не дай Твоим врагам торжествовать!

— Смотрите! — вдруг вскрикнула Мария.

На востоке, там, где розовая полоска нарождающегося рассвета растопила темноту, медленно, но всё яснее проступали контуры лёгких перистых облаков. И над самой чертой горизонта две светлые облачные линии, пересекаясь, чётко образовали крест.

Часть третья