— Взгляните! Взгляните, ваше величество! — вдруг воскликнул Меркадье. — Очертания Святого Града! Их можно различить! Мне кажется, это добрый знак, что мы еще вернемся сюда и отвоюем Гроб Господень.
Ричард посмотрел туда, куда указывал Меркадье, но солнечный луч ослепил его. Ричард прикрыл свой взор рукою и промолвил со стоном:
— О нет! Не буду смотреть! Нет, не увижу Иерусалима до тех пор, пока не завоюю его!
Он пришпорил Фовеля и стал спускаться с холма.
Глава двадцать девятаяНЕВЕСТА СИРИИ ОПЯТЬ ВЫХОДИТ ЗАМУЖ
В неописуемом горе крестоносцы оставляли заветный город за своей спиною и шли назад, вниз, к Рамле. Единственное, что могло хоть как-то их утешить, — солнечный день да припасы вина и продовольствия, приберегаемые для осады и розданные теперь по щедрому приказанию короля Англии. Когда спустились с гор, у их подножия был устроен привал — целый пир, обильный, но горький. В угрюмом молчании крестоносцы насыщались и подкреплялись вином и едой. Не слышно было ни молитв, ни песен, ни восклицаний. Только тяжкие вздохи:
— А солнышко-то!.. Солнышко-то нынче какое!..
— Как раз бы идти дальше на Иерусалим.
— Да, видно, не судьба, братцы!..
— И чего повернули?
— Не судьба… Не судьба…
— К Пасхе.
Солнечный день глубоко оскорблял Ричарда. Неужто и впрямь природе радостно его горе?! Неужто и ты, Господи, радуешься?
Встреча с Беренгарией была бы для короля Англии теперь нестерпимо мучительной. Во-первых, неудача похода. Во-вторых, та сарацинка в Эммаусе. Как смотреть жене в глаза? Она простит. Простит и то и другое. Но как смотреть в глаза? И Ричард утешался тем, что идет не в Яффу, а в Аскалон.
От Рамлы, отдохнув пару суток, двинулись налево, на юг, по Сефелской равнине. Небо опять нахмурилось, но было довольно тепло и сухо. Беренгария не соизволила приехать к своему мужу. Стало быть, ей все известно про его ночь с сарацинкой. Что ж, оно и лучше. Сейчас Ричард не чувствовал никакой любви к жене. Словно и не было у него в жизни дней ослепительного счастья с этой наваррской красавицей.
Бургундцы, шампанцы, итальянцы и немцы были отпущены в Яффу. С Ричардом в Аскалон шли только подданные короля Англии — аквитанцы, гасконцы, англичане, нормандцы, бретанцы.
Двигались медленно, устало, позволяя себе расслабиться, и лишь когда опять зарядил дождь, ускорили шаг. Спустя полторы недели после решения об отмене похода на Иерусалим войско Ричарда вышло к развалинам Аскалона, за которыми открывался черный простор Средиземного моря, — невиданная буря бушевала здесь, вздымая исполинские волны и ударяя их с ревом о берег. Ричард направил своего Фовеля к самому тому пределу, до которого доползали страстные руки волн. Соленые свежие брызги осыпали лицо Ричарда, где-то далеко он увидел в небе светлое трепетание, будто белоснежная голубка порхала там, и тотчас в душе его что-то тоже вострепетало, он вдохнул в себя дыхание бури, закрыл глаза и сказал:
— Как хорошо!
Снова открыв очи, Ричард Львиное Сердце увидел мир по-новому, словно свежий дух вселился в него, словно буря, увиденная им, смыла следы неудач.
Как хороша ты, буря,
Когда, на закате жизни,
Кажется: все пропало,
Но вдруг — увидишь тебя, —
тихонько запел Ричард, не узнавая своего голоса, робкого, слабого, Бог знает когда в последний раз певшего.
Увидишь и, глаз прищуря,
Вздохнешь о своей отчизне,
Поймешь, как надо мало,
Чтобы жить, Божий мир любя…
Он засмеялся этой слабенькой и беспомощной песенке, сочинившейся с ходу, тяп-ляп, без мощного, привычного Ричарду вдохновения, но все же — родившейся, встретившей его здесь, на развалинах Аскалона, на развалинах неудавшегося похода на Иерусалим, на развалинах всей его жизни, ибо Ричарду казалось, что вся его тридцатичетырехлетняя жизнь приблизилась к своему завершению, что он прожил все, что только мог прожить, и уже состарился за этот прошедший год в Святой Земле, где так много, так много произошло!..
Казалось, и впрямь где-то там, высоко-высоко в небе, трепетали белоснежные крылья, но сколько Ричард ни всматривался, он так и не мог понять, мерещится ли ему его голубка или она и впрямь летает в своей головокружительной выси.
— Спасибо тебе, буря, — весело вздохнул король Англии. — Ну что, Фовель, будем жить дальше?
Конь замотал головой сверху вниз, сверху вниз, тихонько иготнул и легонько, дружески куснул Ричарда за колено.
— Ах ты мой родной! — простонал Ричард и мокрым от слез лицом приник к конской гриве. Фовель оглянулся, делая знак своему хозяину, что к нему подъезжает барон Меркадье. Этому человеку в последнее время Ричард почему-то доверял больше всех.
— Ваше величество…
— Какая славная буря, эн Гюи! Я даже прослезился от восторга.
— Это хорошо. Я вижу, ваше уныние немного рассеялось.
— Да, эн Гюи, мне несколько лучше. Ну что, сможем мы восстановить Аскалон?
— Отчего бы и нет? Яффу же подняли из развалин.
— Ставить лагерь и сегодня же — сегодня же! — начинать работы. Я сам буду таскать камни. С первым прыжком на Иерусалим-сюр-терр я промахнулся. Ну что ж, здесь мы начнем готовиться к следующему броску. Такова жизнь, эн Гюи!
И работа закипела. В ней все искали забвения неудачному походу, и Ричард одним из первых, как в битву, ринулся в восстановление Аскалона, сам таскал камни, всюду мелькало его повеселевшее лицо, вновь блестели живостью глаза изумрудного цвета. Дождей не было, однажды еще раз выпал снег, а с моря постоянно дул влажный и холодный ветер, но в целом погода стояла сносная, люди выздоравливали и все более оживленно принимали участие в восстановлении крепости. Ричард был бодр и весел, как в первые дни крестового похода, он пел свои старые кансоны и сирвенты и сочинял новые, и звук его дивного голоса приободрял работающих. Мало-помалу развалины превращались в заново возведенные строения, крепость начинала обретать свой прежний грозный вид. «Невеста Сирии опять выходит замуж…» — так начиналась одна из новых сирвент Ричарда, которую все так полюбили, что ее можно было слышать повсюду. Невестой Сирии в Леванте называли Аскалон, а в своей сирвенте Ричард себя в шутку именовал невестой, готовящейся выйти замуж за новый поход на Иерусалим.
Однажды к королю Англии явился командор тамплиеров Этьен д’Идро и попросил уделить ему время для разговора с глазу на глаз. И когда Ричард уединился с ним, тот первым делом заговорил именно об этой сирвенте.
— Ваше величество, — сказал он, — недавно вы написали блестящую сирвенту про невесту Сирии.
— Благодарю вас, эн Этьен, — улыбнулся Ричард. — Никак не ожидал найти в вас ценителя моего трубадурского дарования.
— Если честно, я не шибко-то и разбираюсь в кансонах и сирвентах, даже не знаю, чем одни отличаются от других. Но я, подобно многим, выучил «Невесту Сирии» и люблю иной раз спеть ее, когда никто не слышит моего корявого пения.
— Могу дать вам один совет, командор. Пойте, когда на море хорошая буря. Выходите на берег и пойте. Нет лучшего учителя, чем морская волна, а в особенности — мощная и высокая. Греки знали в этом толк.
— Спасибо, ваше величество. Но мне бы хотелось тоже дать вам один совет.
— Я весь — ухо, эн Этьен, — любезно улыбнулся Ричард.
— Уберите слова о том, что вы — невеста, готовящаяся выйти замуж за новый поход.
— А мне эти слова казались остроумными.
— Напрасно. У вас много недоброжелателей, которые тотчас ухватились за сей шуточный оборот и воскресили гнусную сплетню о вас как о… хм-хм…
— Да и черт с ними, с недоброжелателями! Это ваш сенешаль де Жизор, что ли, сочиняет обо мне?
— В том числе и он.
— И кто-нибудь ему верит?
— Достаточно находится охотников ему верить.
— Такие же дураки и сволочи, как он сам.
— Не только дураки и не только сволочи. Переделайте слова сирвенты. Ну, хотя бы что вы жених, готовящийся жениться на грядущей битве. Что-нибудь в этом роде.
— Да, я не подумал о той мерзкой сплетне, которая давно ходит обо мне благодаря тому, что я искренне влюбляюсь в красивых людей. Когда-то души не чаял в Филиппе-Огюсте… Н-да. Так что же, а вы-то сами как относитесь к своему сенешалю?
— Никак не отношусь, ибо сенешалям подчиняются у нас коннетабли, а коннетаблям — мы, командоры.
— Ах, ну да, я и забыл про вашу ловкую иерархию. А кто ваш коннетабль?
— Эн Жильбер Эрай.
— Который подчиняется сенешалю де Жизору?
— Совершенно верно.
— А как он к нему относится?
— Эн Жильбер? Боится сенешаля Жана, как тарантула.
— А вы не боитесь его, эн Этьен?
— Что тут таить… Боюсь и я. Жан де Жизор — страшное существо. Мне кажется, это демон во плоти. Он сам сожительствует с орденским прецептором де Фо, причем давно и открыто. И никто не смеет ничего предпринять против него. Я знаю точно, что он приехал в Святую Землю с собственной дочерью, которую здесь сделал своей наложницей, а в конце концов бедняжка, нарожав ему десяток уродов, неведомо куда сгинувших, покончила с собой. И об этом все знают в ордене, но все боятся сенешаля Жана, потому что кто бы ни шел против него, все погибали или исчезали. Вот я теперь зря, видимо, говорю вам все это. Но я знаю и другое: нельзя больше терпеть присутствие Жана де Жизора в этом мире, ибо, мирясь с ним, миришься с дьяволом. Сенешаль де Жизор тесно связан с ассасинами, он занимает у них столь же высокий чин, как в ордене тамплиеров. Здесь он — сенешаль, один из трех ближайших подчиненных великого магистра. Там он — дай-аль-кирбаль, один из трех ближайших подчиненных старца горы Синана.
— Что вы говорите! — воскликнул удивленно Ричард.
— Я знаю, что говорю, — тихо отозвался командор Этьен. — Он дай-аль-кирбаль, и у ассасинов у него иное имя.
— И вам оно известно?
— Да. Ассасины называют его Тамм-аль-Шабат.