Путь в Куприно по пробкам занял полтора часа. Тут ее ждали дачные домики, заборы из профнастила и штакетника и ямы на дорогах, засыпанные битым кирпичом. Таня остановилась возле магазинчика с надписью «Гастроном 24», зашла купить воды и, как бы между делом, спросила у кассирши, не знает ли она, где тут гаринская община. Кассирша буднично пожала плечами, словно уже давно привыкла к подобным вопросам, и показала пальцем себе за спину: на втором светофоре налево, дальше до упора, потом через новый мост и снова налево вдоль берега. Там уж не промахнетесь. Затем спросила у Тани, не журналистка ли она. Таня не услышала в вопросе никакой агрессии, поэтому на всякий случай кивнула.
– У вас ничего не выйдет, – все так же буднично сказала кассирша, отсчитывая сдачу. Таня смотрела на ее пухлые белые руки – ямочки у основания каждого пальца, нарощенные розовые ногти. – Вы нездешняя. Они не разговаривают с нездешними. Тем более с журналистами. У них строгие правила.
– А вы там были?
– Была на пляже. Они туда приходят иногда, белье стирают.
– А они давно там вообще обосновались?
– С тех пор, как новый мост построили, – сказала кассирша таким тоном, словно день окончания строительства нового моста – это какое-то универсальное знание, известное даже приезжим.
Тут звякнул колокольчик над входной дверью, и в магазин вошла какая-то тетка. На вид лет пятьдесят, с короткими ядерно-рыжими волосами и явно нарисованными черными бровями. Кассирша бросила на нее взгляд, торопливо насыпала в ладонь Тане сдачу и сказала «спасибо за покупку» так торопливо, что стало ясно – при этой тетке разговаривать она не хочет.
Таня вернулась в машину и проехала дальше по улице, пытаясь найти «второй светофор», но его не было. Она развернулась и двинулась обратно, но на пороге магазина увидела ту самую рыжую тетку – она пыталась разглядеть номер ее автомобиля, причем так явно, что Тане стало не по себе. Она проехала мимо и в зеркало увидела, как тетка смотрит ей вслед. Еще немного покаталась по центральной улице, заметила двух мамаш на детской площадке. Они сидели на лавочке и оживленно беседовали, пока их дети копались в песочнице – один из них совком насыпал песок в капюшон другому; но тот, другой, кажется, был не против. Когда Таня остановила машину, мамаши замолчали и посмотрели на нее так, словно вообще впервые увидели живого человека.
«Все нормально, перестань себя накручивать. Это просто поселок в Подмосковье», – сказала себе Таня, хотела выйти и спросить у них дорогу, но, бросив взгляд в зеркало заднего вида, поежилась – тетка с неестественно-рыжими волосами шла к машине, припадая на левую ногу. Таня заблокировала двери.
Тетка остановилась возле нее, наклонилась к окну, улыбнулась, помахала рукой. Таня нажала кнопку, окно опустилось, и тетка тут же сунула внутрь руку.
– Добрый вечер! Меня зовут Валентина, мне Нина сказала, что вы ищете Чащу.
– Э-э-м, в смысле, общину? Да, ищу. Я немного заблудилась. Она сказала повернуть налево после второго светофора, но я чего-то не могу его найти. Светофор.
– Ой, да, здесь черт ногу поломает. Вроде Москва в двух шагах, а чуть отъехаешь и сразу дебри. Знаете, а я как раз в Чащу и подумала, что раз вы тоже, то можно и меня – того, а? Я дорогу покажу, здесь недалеко.
Не дожидаясь ответа, тетка обошла машину и начала дергать за ручку, заглянула в окно и показала пальцем на замок, мол, откройте же, ну.
Таня тяжело выдохнула и разблокировала дверь. Тетка села, и салон тут же наполнился запахом пота и грязных носков.
Валентина оказалась болтливой – рассказала, как ее муж два года назад «вошел в Чащу». Муж, говорила она, пил беспробудно, распускал руки, раз в год «кодировался», лежал в «трезвянке», и хоть бы хны. Выходил, держался месяц и опять за старое. «А потом вошел в Чащу», – сказала Валентина совсем другим, полным благоговения голосом, – и жизнь сразу наладилась. Вот прям сразу. Он как другой человек, меня, говорит, близость к земле спасает, когда ты занят настоящим трудом, у тебя просто нет времени на выпивку и прочее непотребство.
– Вы часто его навещаете? – спросила Таня, когда они проезжали по мосту через реку.
– Часто.
– А сами не хотите, эмм, «войти в Чащу»?
– Я пока не готова, – очень серьезно сказала Валентина и даже вдруг замолчала, словно хотела паузой дополнительно обозначить серьезность своих слов.
Они проехали по новому мосту и свернули налево, к пляжу – или к тому, что местные называли пляжем, – и Таня увидела женщин, которые стояли в воде по пояс и полоскали простыни. Она пригляделась – и стала притормаживать.
– А чего это вы тормозите? – сказала Валентина. – Мы еще не того, не приехали, я скажу когда.
Но Таня уже дернула ручник, открыла дверь и направилась к берегу. Пока ехала сюда из Москвы, стояла в пробке, много раз репетировала речь, представляла, как будет стыдить мать за то, что та ведет себя как капризный ребенок, за то, что сбежала, опустошила квартиру, а мать будет отбрехиваться, как обычно, кричать на нее, а потом просто скажет «ну чего ты опять начинаешь, я же тебя люблю». А потом, представляла себе Таня, она схватит мать за запястье и силой потащит к машине, а если та начнет упираться, вмажет ей пощечину, чтоб в себя уже пришла, дура. Таня была уверена, что сцена их встречи будет громкой и брутальной. Но теперь она шла к реке по темному пляжному песку и чувствовала, что вся злость улетучилась – остался только страх. Потому что мать выглядела совсем не так, как она представляла. На матери был какой-то льняной сарафан, и она полоскала белую простыню с таким сосредоточенным видом, словно обдумывала решающий ход в шахматной партии.
– Мам.
Мать подняла голову, посмотрела на дочь – и ничего, спокойно продолжала заниматься своим делом. Две другие женщины в водяном потоке точно так же не обратили на Таню никакого внимания, как будто глухие. Они вели себя так, словно занимались самым важным делом в своей жизни. Еще две женщины, помоложе, стояли на пирсе и складывали простыни в тазы. Эти посматривали в сторону Тани, но тоже без особого энтузиазма.
– Мам!
– Ну что ты мамкаешь? Я отлично слышу.
Мать была по пояс в темно-зеленой воде, в пяти метрах от берега, и Таня очень остро чувствовала ее недосягаемость. Стояла у кромки воды, переступая с ноги на ногу. Она увидела себя глазами этих женщин с пирса. Стоит какая-то девка в джинсах, в белых кроссовках и мамкает. Беспомощная, жалкая. Таня поняла, что здесь, на этом пляже у нее нет никакой власти. Всем своим видом, своим угрюмым равнодушием мать давала понять, кто здесь главный.
– Мам, давай поговорим.
Еще полчаса назад Таня планировала начать разговор с фразы: «Ты совсем охренела?» – а теперь стоит, мнется на берегу и мямлит что-то, просит. Мать на секунду бросила на нее взгляд и снова отвернулась. И Таня поняла, что проиграла и сегодня уедет домой одна; что все гораздо хуже, сложнее, чем она предполагала.
– О чем? – спросила мать.
– Может, выйдешь на берег хотя бы?
– Я занята.
Таня зажмурилась. Она массировала переносицу и медленно перебирала варианты реплик в голове – все были бесполезны. Чувство обиды и беспомощности было таким сильным, что казалось – еще чуть-чуть, и она заплачет.
– Я не знаю, что сказать, – развела руками, – просто хотела узнать, почему ты сбежала.
– Куда это я сбежала? – спросила мать, которая все так же сосредоточенно плескала простыню в речном потоке. – Разве по мне похоже, что я сбежала? Я и бегать-то не могу с известных пор.
– Ты знаешь, о чем я. Могла бы как-то предупредить, я не знаю. Я испугалась. Думала, тебя похитили или чего похуже.
Мать фыркнула. Ничего не ответила. По реке поплыл туман. Женщины на пирсе складывали простыни и собирали их в большие деревянные тазы. Таня продолжала мысленно перебирать в голове слова – так медвежатник перебирает отмычки, склонившись над особенно сложным замком. Должна же тут найтись какая-то комбинация слов, которая заставит мать хотя бы выйти наконец из реки, а в идеале сесть в машину и вернуться домой.
– Езжай домой, – сказала мать, – уже темнеет.
– А ты?
– А у меня все хорошо.
– Я могу тебя подождать, и мы поедем вместе.
– Нет.
– Почему?
– Потому. Я теперь здесь живу.
Всю дорогу обратно, в Москву, она вертела в голове диалог с матерью и все сильнее злилась. Лупила по рулю и разговаривала вслух, так, словно мать сидела в соседнем кресле: «Значит вот как, да? Живешь там теперь, значит! Какая же ты овца, господи. Как это возможно вообще – быть настолько тупой овцой! Ты хоть представляешь, как меня достало все это? Как достало тебя спасать! Может, оно и к лучшему, что ты теперь там. Пусть они теперь сами с тобой возятся. Скатертью дорога, блин!»
И тут же осеклась, одернула себя: «Неужели я правда так думаю?»
Уже вечером снова явилась в отделение полиции. Лейтенант Зубов был на месте и, увидев ее на пороге, тихо застонал. Таня попросила позвать того, другого лейтенанта – его имя она не могла вспомнить, все-таки память на имена у нее ужасная; или, возможно, он сам не представился в первый раз. Лейтенант Зубов поднялся со стула – снова с тяжелым «ох-хо-хо» – и унес свое туловище в соседний кабинет. Когда в дверях появился тот другой лейтенант, Таня спросила, откуда он узнал про пепел в ванне?
– У них это что-то вроде посвящения. Последний шаг перед вступлением в общину. Прежде чем переселиться в новый дом, ты должен в старом доме уничтожить все свои фотографии, рисунки, все изображения с собой. Попрощаться с прошлым.
Таня спросила, зачем? Он пожал плечами: говорю же, ритуал. Я их не изучаю. Но вы знали про пепел, сказала Таня. Это четвертый случай с начала года, ответил он. Они все одинаковые, вот и запомнил. Люди приходят, пишут заявление о пропаже родственника, затем родственник быстро находится в общине за Куприно, жив-цел-здоров. Мы тут ничего сделать не можем, закон не нарушен, все там по собственной воле.