Прошу простить мне мое многословие. Так редко в последние годы мне доводилось пользоваться великим и могучим русским языком, что, получив Ваше письмо, я не преминул воспользоваться служебным положением и выговориться, чтобы еще раз насладиться гибкостью и певучестью русского языка.
К своему письму прилагаю файлы со стенограммами допросов Юрия Андреевича Гарина, а также две фотокарточки с изображениями лица означенного персонажа. И умоляю Вас, дорогая Татьяна, не пропадайте из виду, я хотел бы узнать, чем же закончится Ваш крестовый поход за истиной.
Искренне Ваш,
Давид Метла
Читая письмо Брума, Таня сперва решила, что он прикалывается – ну, нравится человеку пародировать эпистолярный жанр. Она даже хотела начать ответное письмо со строчки «Дорогой многоуважаемый господин Метла», но сдержалась. Подумала, не стоит подкалывать профессора, который бескорыстно помогает тебе в твоем «крестовом походе за истиной». Поэтому в ответном письме она сердечно поблагодарила мистера Брума и пообещала «всенепременно» рассказать ему, чем закончится дело.
К письму Брум прикрепил четыре файла: два из них – сканы расшифровки заседания комиссии по этике, за 1 и 2 октября 1998 года. Еще два – фотографии Гарина. На первом фото был молодой человек, еще студент; рядом – гипсовый бюст Наполеона. Гарин стоял, ухмыляясь, ладонь на груди между пуговицами, в наполеоновской позе – явно валял дурака. Второе фото было совсем другим: уже взрослый мужчина, под сорок, с залысинами, стоял на берегу океана и точно так же, ухмыляясь, держал руку ладонью вверх, пародируя известные клише свадебных и отпускных фото. Только на ладони у Гарина было вовсе не заходящее солнце; на заднем плане была четко видна огромная туша – мертвый кит, уже наполовину то ли разложившийся, то ли разделанный, и белые ребра торчали из черно-красного мяса.
Таня открыла расшифровку с заседания комиссии ААА (Американской Антропологической Ассоциации) за 1 октября 1998 года и быстро перевела ее на русский:
Дэвид Брум: Напоминаю, мистер Гарин, что вы находитесь в суде. И раз уж вы соизволили прийти, вам придется отвечать на вопросы.
Юрий Гарин: (молчит)
Д.Б. Во время прошлого заседания вы обвиняли своего коллегу, мистера Кеннета, в предвзятости, не могли бы вы пояснить этот момент?
Ю.Г. (молчит)
Д.Б. Сегодня у вас есть прекрасная возможность рассказать нам, что на самом деле случилось на рифе.
Ю.Г. (молчит)
Д.Б. Мистер Гарин.
Ю.Г. Вы знаете, что случилось.
Д.Б. Для протокола нам необходимо услышать это от вас.
Ю.Г. Они перебили друг друга.
Д.Б. Кто – они?
Ю.Г. Туземцы.
Д.Б. Это произошло при вас?
Ю.Г. (молчит)
Д.Б. Ваш коллега, мистер Кеннет, утверждает, что вы приехали на остров с целым ящиком ножей, мачете и алкоголя. И спаивали туземцев, чтобы, цитирую, «развязать им языки». А еще раздавали им мачете и стравливали друг с другом.
Ю.Г. Он мне не коллега.
Д.Б. Отвечайте на вопрос.
Ю.Г. Я не слышал вопроса.
Д.Б. Вы действительно считаете, что спаивание и вооружение туземцев – это этичный способ проведения полевых исследований?
Ю.Г. Вы когда-нибудь бывали в экспедициях, мистер Брум? Работали в поле? Жили годами среди туземцев?
Д.Б. Мистер Гарин, напоминаю: мы задаем вопросы, вы отвечаете. Такова процедура. Отвечайте на вопрос.
Ю.Г. Собирать данные для исследования, мистер Брум, это тяжелый труд. Это как подбирать отмычки к замку. Особенно когда изучаешь культуру забвения. В племени кахахаси считается неуважительным произносить вслух имена. Любые имена. А произнести вслух имя мертвого родственника – это смертельное оскорбление. Табу. За такое убивают. Каким образом, скажите мне, я должен собирать генеалогические данные о людях, для которых произнесение имени вслух – это табу? Когда ты сталкиваешься с настолько закрытой системой, приходится импровизировать.
Д.Б. Да-да, мистер Гарин, спасибо, я наслышан о ваших «импровизациях». Одна из них, похоже, привела к истреблению целого народа. Вам есть что сказать по этому поводу?
Ю.Г. (неразборчиво)
Д.Б. Говорите громче, мистер Гарин.
Ю.Г. Post hoc ergo propter hoc.
Кира
– Это все сказки, – сказал Орех Иванович, когда Кира рассказала ему о Титове, – никакой он не историк и не архивист. Мы уже поняли, кто он. Засланный казачок.
– В каком смысле?
– Мне из центра свои писали, что они там, – он показал пальцем вверх, – очень не одобряют наш промысел.
«Промыслом» в Сулиме называли браконьерство – а именно отстрел оленей и торговлю пантами, – но слово «браконьерство» здесь не любили и старались всячески избегать его.
– Они давно здесь копаются, подсылают шпионов, – продолжал Орех Иванович, почесывая развившуюся на лысине над правым ухом экзему; экзема всегда появлялась «от нервов». Дело в том, что все местные прекрасно знали, кто, где и когда занимается промыслом. Это было такое всеобщее знание, о котором никогда не говорят вслух. И опять же все местные – включая и Киру – давно жили с мыслью, что промысел – это естественное право каждого жителя Сулима, что так и надо, и по-другому быть не может, таков порядок вещей и менять его вредно и даже опасно. И если бы кто-то неместный указал на незаконность и аморальность убийства оленей ради пантов, то в ответ житель Сулима просто пожал бы плечами и сказал что-нибудь вроде: «ты не местный, тебе не понять», и если бы неместный продолжал напирать, ссылаясь на Красную книгу и этику, то житель Сулима, наверно, разозлился бы и начал ругаться: «Да что ты вообще понимаешь? Ты думаешь, люди от хорошей жизни в промысел идут? Работы нет, в ГОКе зарплаты не видать! И че нам делать? Бастовать? Не лезь, понятно тебе? Не лезь к нам со своим уставом! Не нравится – вали!»
И до похода на рогатое кладбище Кира тоже так думала и тоже считала, что промысел – это личное дело местных, и никто снаружи не имеет права вмешиваться в их жизнь и навязывать им свои законы и правила. Но теперь ее мучили сомнения. Она давно уже знала, что и Орех Иванович, и многие ее учителя из школы, – все так или иначе занимаются промыслом; не только отстрелом оленей, но и упаковкой, хранением и перепродажей пантов – в Швецию и Норвегию. Она прекрасно знала, что и ее мать – участник промысловой цепочки, что спиленные болгаркой с застреленных оленей рога свозят в морг, где фасуют и ненадолго оставляют в холодильных камерах, прежде чем отправить в Мурманск, – и дальше, через перекупщиков-контрабандистов, за границу; и каждое звено этой цепочки получает свою долю, на которую люди потом живут; для Киры это было нормой, она прекрасно знала, что ее игрушки, ее одежда, обувь, учебники и еда на столе – все это куплено вовсе не на зарплату матери, на государственную зарплату и выжить-то было нельзя, – все это куплено на деньги с промысла.
Поэтому теперь каждый раз, встречая Титова, она ощущала нечто похожее на раздвоение личности – она ненавидела его, потому что, как и Орех Иванович, считала, что он сует нос не в свое дело; и в то же время ее к нему тянуло, потому что он казался ей добрым и порядочным человеком, с которым ей было интересно.
Поэтому, когда он снова пришел в архив в ее смену и спросил, свободна ли она сегодня, Кира разволновалась – боялась, что если их увидят вместе, у нее будут проблемы. Но тут же постаралась найти в своем волнении лазейку, подумала, что это даже хорошо, что он ее приглашает – ведь так у нее будет возможность самой поиграть в шпионку и поподробней расспросить его о цели приезда и выяснить, что же действительно ему нужно и насколько он опасен для промысла и вообще для Сулима.
– Какие тут у вас еще есть туристические Мекки? – спросил Титов.
– На вокзале есть чебуречная, – сказала Кира.
– Она чем-то знаменита?
– Да. Там делают вкусные чебуреки. А на потолке в зале ожидания – мозаика.
– Звучит отлично.
Они на «копейке» доехали до вокзала, купили два завернутых в газету чебурека и устроились за столиком в углу. Хотя «устроились», конечно, слишком громкое слово. Стульев не было, ели стоя, оперевшись на высокую столешницу в углу зала ожидания. Хозяин чебуречной, Иван Данилыч, утверждал, что в стоячем положении еда переваривается гораздо лучше. На самом деле все, конечно, было проще – стулья постоянно воровали. Как и пивные кружки, поэтому пиво Иван Данилыч разливал в литровые банки.
Рабочий день закончился, и на вокзале было уже довольно много народу – человек тридцать. Ждали сто первый маршрут, междугородний автобус, до Мурманска. Он курсировал два раза в сутки – в 7 утра и 7 вечера.
– Вот это да! – Титов стоял, задрав голову к потолку, рассматривал огромные мозаики.
Неизвестный художник на двенадцати фресках изобразил историю города в виде величественной, почти греческой мифологии. Огромные полуобнаженные пролетарские рабочие приручали вечную мерзлоту. Квадратными молотами забивали в ее голубое брюхо трубы сулимского комбината. Как гвозди. Звуки ударов и искры автор изобразил в виде красных пятиконечных звезд разных размеров. На следующей мозаике из заводских труб уже шел серо-черный, квадратный, какой-то супрематический дым, похожий на сон Малевича. А атланты-рабочие шли дальше – покорять следующую стихию: землю, в сердце которой лежит железо, необходимое делу Революции.
– Вы где-то учитесь? – спросил Титов.
– На заочке в пединституте, – сказала она. – Два-три раза в год езжу в Мурманск – экзамены, зачеты. – Она посмотрела на него и покачала головой. – А вообще, знаете что? Нет.
– Что «нет»?
– Хватит обо мне. Лучше вы расскажите. Вы кто? Архивист? Историк?
– Я антрополог. Изучаю татуировки.
– Ничего себе. Это как?
– Ну, как. Наколки, партаки, знаки на коже.
– Это я поняла. А изучают их как?
– Эммм, ну, как сказать. Татуировки – это ведь что? Знаковая система. Если знаешь, как читать знаки, можешь многое понять о людях, которые их создают. Я давно интересовался лагерными наколками, хотел написать о них. В 82-м году наконец выбил грант и разрешение, ну, и поехал, скажем так, «на гастроли». Искал бывших заключенных, опрашивал, срисовывал их наколки. У одного из них на груди слева была метка – 2.6.62. Он рассказал мне, как его отца и двух братьев убили во время разгона демонстрации на площади. И дал адрес еще одного бывшего зэка. У того тоже была наколка, связанная со вторым июня: прямо на спине целый список тех, кого убили в тот день. Фамилии, имена. Он тоже был среди демонстрантов. Был ранен в плечо, чудом выжил. Его забрали прямо из больницы и пнули по этапу как одного из зачинщиков. В тюрьме он превратил свое тело в мемориал, в памятник погибшим. И пока сидел свою восьмерку, был уверен, что как выйдет, – вернется в Сулим и установит на площади настоящий памятный камень. – Титов вздохнул. – Потом его освободили, и он взялся за дело: стал писать во все возможные инстанции и получал отказы, но чаще – угрозы. С мемориалом была проблема – оказалось, что официально 2 июня 62-го года в городе Сулим ничего не произошло; никакой демонстрации и тем более расстрела. А если ничего не было – то какой уж там памятник. – Титов пожал плечами. – Бюрократия.