Ли ходила на все заседания комиссии. Сидела в углу, смотрела на Гарина и слушала его; в основном слушала голос, тошнота к тому времени мучила ее настолько, что слов она почти не разбирала – только интонации. Но от одного вида профессора ей становилось легче – мир словно обретал смысл, и комната, в которой он находился, всегда казалась ей светлее, чем все прочие комнаты. Ей нравилось наблюдать за ним – он никогда не защищался и не оправдывался, даже во время самых жарких споров и обвинений в свой адрес. Он отвечал спокойно и размеренно, чем, кажется, еще сильнее злил оппонентов и обвинителей. Абсолютный самоконтроль. И эта улыбка, которую многие считали издевательской. Ли ждала, что он посмотрит на нее и по ее взгляду поймет, что она с ним, что, в отличие от всех остальных, она не отреклась и будет с ним до конца. И когда Гарин исчез, просто однажды не явился на заседание, пропал без вести, у Ли было такое ощущение, как будто ее без скафандра выбросили в открытый космос – в холод и пустоту.
Особенно больно было от того, что люди вокруг продолжали жить как ни в чем не бывало. Она тоже пыталась делать вид, что все идет своим чередом и жизнь продолжается – нашла нового научного руководителя и продолжала работу над докторской, хотя на самом деле жила на чистом автопилоте. Тошнота и кислая пленка на языке никуда не делись, но уже не беспокоили ее, она словно смирилась с тем, что больше никогда не сможет есть; от одной мысли о том, что она откусит, прожует и проглотит хоть что-то, ей становилось дурно и тошнота вновь подступала к горлу; поэтому она старалась не думать о еде; она вообще старалась не думать.
А еще – провалы в памяти. Она могла внезапно очнуться где-нибудь на улице, совершенно не помня, как и зачем туда пришла. Вот она сидит на лавочке, а вот бесцельно бродит по ботаническому саду вокруг тополя Линкольна. Однажды на улице к ней подошел полицейский и спросил, все ли у нее хорошо – он заметил, что она уже двадцать минут стоит перед витриной с телевизорами и наблюдает за трансляцией какого-то чемпионата по плаванию.
– Что-то случилось? – спросил он, и она разрыдалась, без всякой причины. У нее был такой растерянный и несчастный вид, что полицейский предложил подвезти ее домой или позвонить родным.
Ее мучили кошмары, точнее – один повторяющийся кошмар: она лежит в постели и не может пошевелиться, и там, в темноте, есть кто-то еще, он наблюдает за ней, подходит, склоняется, открывает ей рот, раздвигает челюсти руками и сблевывает ей прямо в горло – и рвота течет вниз по ее пищеводу и жжет ее изнутри, разъедает органы; и ей кажется, что еще чуть-чуть – и ее желудок лопнет.
А потом – запах детской присыпки. Она почуяла его там же, во сне. Открыла глаза и увидела маму – седая, растрепанная и уставшая, мать гладила ее по голове и тихо пела. Ли приподнялась на локтях и огляделась – обои в цветочек, шторы, овальное зеркало на стене – эта была детская. Мать привезла ее домой.
– Все хорошо. Отдыхай.
Через неделю ей стало полегче, она уже могла сама вставать с постели, провалы в памяти затягивались, как раны на коже. Во всяком случае, ей так казалось. По утрам мать готовила завтрак и уходила на работу, а Ли одевалась потеплее и отправлялась гулять – потому что ничего другого делать не могла. Во время прогулок она обязательно заходила в супермаркет и покупала бананы и съедала их по дороге домой – ей уже давно не нравился вкус, но она ничего не могла с собой поделать; а еще – просматривала газеты на стендах рядом с кассами, искала там хоть какие-то новости о Гарине. Она до сих пор не могла поверить, что он сбежал, и была уверена, что рано или поздно он выйдет с ней на связь, даст о себе знать. Дома не было интернета, поэтому свои прогулки Ли планировала так, чтобы зайти в интернет-кафе и проверить электронную почту. Написала письма на оба его почтовых ящика – личный и рабочий, но ответа не получила. И чем больше времени проходило, тем сильнее она злилась – в основном на себя. Почему он не пишет? Она ведь не сделала ничего плохого, она была верна ему, была с ним до конца, и если и сбежала от него в тот день, то это просто минутная слабость, и ей очень жаль. Если бы он дал ей шанс объясниться, она бы все расставила по местам. Иногда в папке «спам» она находила письма от клиник пластической хирургии, фирм по продаже косметики и благотворительных фондов и думала, что, возможно, Гарин не отвечает на письма, потому что за ним следят его враги и завистники, и, стало быть, за ней тоже следят, и он не может написать ей напрямую, а значит наверняка шлет ей тайные, зашифрованные послания. Все эти письма в «спаме», думала она, – весточки от него, ну конечно, какая же она дура, что сразу не догадалась.
Весь следующий месяц она пыталась взломать закодированные в рекламных письмах послания от Гарина. Распечатывала их, приносила домой и весь день, пока мать была на работе, сидела за столом на кухне и подбирала код. Попытки отыскать тайные послания довольно долго не давали результатов, пока в одном из писем она не обнаружила, что первые буквы четырех первых строчек складывались в слово FREE. Ее бросило в пот – она не сомневалась, что это послание от Гарина, он говорит с ней, сообщает, что все еще на свободе. И даже тот факт, что первые буквы следующих строчек в письме складывались в абсолютную бессмыслицу, ее не смутил.
Несколько раз она пыталась вернуться к работе над диссертацией, но не могла сосредоточиться, чувствовала себя тупой и очень злилась. «Какой смысл? Без Гарина я все равно ничего не смогу, кто будет меня направлять?» Злость вспыхивала в ней все чаще. Однажды в супермаркете она наорала на ребенка лет пяти; он шагал вдоль продуктовых рядов и стучал барабанными палочками по банкам с консервированной кукурузой; от перестука палочек она пришла в такую ярость, что на ее крики сбежались почти все посетители и целых четыре охранника, которые осторожно, словно она бешеная собака, держа дистанцию и стараясь не прикасаться к ней, препроводили ее к выходу. В другой раз она разозлилась, когда увидела, как кто-то припарковал машину, заняв сразу два парковочных места, ей захотелось подойти, расцарапать бок автомобиля гвоздем или ключами, злость была такой сильной, что у нее заболело в груди, и она начала вслух грязно ругаться на машину, словно это могло помочь. Прохожие с ужасом смотрели на нее и отходили подальше, и ей было стыдно, но она не могла остановиться, продолжала матом кричать на автомобиль. Тем же вечером в парке она услышала скрип качелей на детской площадке, неподалеку, – и звук так сильно бил по нервам, что ей пришлось быстро уйти оттуда, чтобы не сорваться на крик. Затем, спустя еще пару дней, она стояла на переходе через дорогу, и рядом остановились женщина с маленькой дочкой – они ждали, пока светофор переключится с красного на зеленый, и девочка спросила, почему они стоят, а мать ответила, что надо дождаться зеленого, и девочка спросила почему, и мать ответила «такие правила», и девочка снова спросила почему – и продолжала повторять на разные лады: почему? почему? почему? почему? – как будто это был уже не вопрос, ей просто нравилось произносить это слово: почему? почему? почему? почему? почему? – и Ли подумала, что если девочка не заткнется сейчас же, она ее прямо здесь задушит голыми руками.
А потом был парфюм – мимо прошла женщина, и от запаха ее духов – «Ред Джинс» – Ли провалилась в прошлое, как в яму. Еще пару кварталов она прошла на автопилоте, потом остановилась и, спрятав лицо в ладони, разрыдалась посреди дороги.
Тем же вечером мать вернулась с работы и устроилась на кухне за столом со своими судоку – это было ее любимое занятие перед сном: «помогает размять мозги». Раздумывая над очередным ребусом, она услышала тихий, протяжный звук, похожий на гул застоявшегося воздуха в системе отопления. Прислушалась и поняла, что звук доносится из детской – и это не гул, а стон.
Мать постучалась и осторожно приоткрыла дверь. Ли сидела на кровати и скулила, держась при этом за голову так, словно боялась, что если отпустит – голова треснет или взорвется.
– Кажется, мне нужна помощь, ма, – сказала она.
В декабре 1999 года она начала первый курс терапии. Терапевта звали Джозеф Браун, работа с ним давала неплохие результаты, Ли рассказывала о своих вспышках ярости, о том, что особенно сильную злость у нее почему-то вызывают громкие звуки и дети. Еще она заметила, что всякий раз, стоит ей хотя бы мысленно приблизиться к воспоминаниям о Гарине, у нее начинаются проблемы – она утаивает информацию и увиливает от ответов. Это заметил и терапевт. Когда на очередном сеансе он попытался осторожно расспросить ее об этом, она начала врать; вранье было настолько глупым и бесхитростным, что вызывало неловкость у них обоих. Ли понимала, что он не верит ни единому ее слову, она и сама не верила, но продолжала рассказывать небылицы, а доктор Браун кивал и делал пометки в блокноте.
Когда в начале февраля Ли пришла на очередной сеанс, доктор Браун был не один. В кабинете с ним сидела женщина – точнее, старуха. Строго одетая, худощавая, седые волосы стянуты в тугой пучок на затылке, закрепленный деревянной спицей. В ее манерах было что-то такое от злодейки из диснеевского фильма, «как будто собралась украсть всех далматинцев в городе», – подумала Ли.
– Здравствуй, Ли, – сказал доктор Браун. – Проходи, не стесняйся. Это моя коллега Марта Шульц, она психолог и консультант по выходу.
– По выходу откуда? – спросила Ли.
Марта села в кресло напротив и стала задавать вопросы о Гарине. Ли отвечала неохотно, пыталась увильнуть, но в этот раз врать не получалось – Марта ловила ее на каждом слове и не давала уйти от темы. В конце концов Ли не выдержала, вскочила с кресла.
– Да кто вы такая! Вы не имеете права, понятно?! – и вышла из кабинета, хлопнув дверью.
Февраль двухтысячного Ли запомнила хорошо. Особенно в память почему-то врезался репортаж по телевизору о том, как защитники животных в штате Орегон отлавливали оленей и покрывали их рога светоотражающей краской, чтобы снизить количество аварий на дорогах. Особенно впечатляюще все это выглядело на видео – светящиеся в ночи рога, словно летящие сами по себе, как призраки, в темноте леса. Еще в том же году в Северную Каролину пришли аномальные холода, и в национальном парке из-за заморозков аллигаторы вмерзли в лед. Новость об этом попала в прессу, и в Шаллотт потянулись люди с камерами. Ли тоже решила сходить – из чистого любопытства, в последний раз такое случалось лет десять назад или больше. Приехавших репортеров развлекала мама. Она была в смешной красной шапке с помпоном и ярко-зеленом пуховике с логотипом парка – буквами SRSP, стилизованными под аллигатора, первая S – это хвост, а P – удлиненная морда. На глазах – очки-авиаторы с зеркальными линзами.