ю: он был любимцем, потому что всегда избавлялся от тех, кто видел его истинное лицо. Те, кто не велся на его речи и харизму, не задерживались в Колумбии – он сживал их со свету, делал их жизнь настолько невыносимой, что они сами уезжали. В итоге за годы практики Гарин наполнил попечительский совет и многие другие отделения «нужными» людьми, провел собственную «селекцию», превратил весь кампус в особую среду, где выживали и получали места только те, кто им восхищался; остальные, кто не признавал в нем гения, собирали вещички, понимаете? – Теннант тяжело вздохнул, секунд тридцать молчал, глядя в сторону, словно предаваясь воспоминаниям, затем продолжил: – Его боялись. Все, кто пытался выступить против него, потом жалели. Чтобы пойти против Гарина, нужны были хоть какие-то доказательства, показания студентов хотя бы. А уж их он дрессировал как надо – никто из них слова не мог сказать против. Они боготворили его. Послушные, как рабы, как ручные обезьянки. Представляете, они все у него были на банановой диете! Я не шучу. Он заставлял их жрать бананы, утверждал, что это «идеальная пища». Мы его отделение так и называли – «банановая республика»! – Старик от души расхохотался.
Ли поморщилась и сглотнула – ее до сих пор мутило от одного упоминания бананов. Теннант заметил это и осекся. Минуту разглядывал ее, прикидывал возраст, постепенно до него доходило – на лице появилось какое-то новое выражение – то ли испуг, то ли стыд.
– А вы ведь не из газеты.
Ли покачала головой.
– Вы были его студенткой, не так ли?
Ли улыбнулась.
– Что такое? Испугались?
Он фыркнул.
– С чего это? Просто… ну, не ожидал, – откинулся назад, скрестил руки на груди. – Зачем вы пришли?
– Я же сказала: собираю информацию о Гарине. Но, кажется, узнала даже больше, чем рассчитывала.
– Был бы рад вам помочь. Но больше я ничего не знаю.
Ли задумалась.
– Давайте-ка посчитаем. Вас выгнали из университета – когда? – в 1986-м? И все это время вы знали, кто занял ваше место. Вы знали, что он социопат, – и молчали.
Щеки у Теннанта горели, однако тон был презрительный.
– Скажите, вы видите у меня на груди полицейский жетон? А погоны на плечах? Тогда какие ко мне вопросы?
Разговор с Теннантом заставил Ли всерьез задуматься не только о том, кем на самом деле был Гарин, но и – кем были люди, которые его окружали. На следующий день на очередном сеансе она рассказала Марте о своем интервью со старым заводчиком спаниелей.
– Как ни странно, я совсем не зла, – сказала она. – Но теперь мне интересно. Я хочу понять, как это работает. Хочу поговорить с другими людьми.
В досье Гарина был список его протеже, которые в 98 году подписали коллективное письмо в его защиту. Ли обзвонила их всех, никто не горел желанием разговаривать; Ли заметила, что при одном упоминании о Гарине люди начинают нервничать и либо сразу бросают трубку, либо выдумывают совершенно абсурдные причины, почему не хотят говорить. И только один человек из списка – Эрнст Янгер, профессор антропологии Бостонского университета, – откликнулся на ее просьбу об интервью.
Он был похож на главу мафиозного клана – вальяжный, манерный, неторопливый. Одет в идеально подогнанный по фигуре серый костюм. Черные – явно крашеные – волосы зачесаны назад. В отличие от Теннанта, он говорил о Гарине с большим уважением.
– В 1998 году вы подписали письмо в поддержку профессора Гарина, – начала Ли. – Позже, когда все вскрылось, почти все подписавшиеся публично отреклись от него, а вы – нет. Почему?
– Потому что я не трус. Я отвечаю за свои слова. И не надо так на меня смотреть. Я же не серийного убийцу защищаю. Видите ли, в чем дело, для меня есть разница между Гариным-ученым и Гариным-человеком.
Ли вскинула бровь.
– Вы когда-нибудь слышали о Хансе Роберте Яуссе? – спросил Янгер.
– Нет.
– Важнейший немецкий ученый, профессор Констанцского университета. В 80-е наружу выплыл один неприятный факт – выяснилось, что в 1939 году Яусс вступил в СС – исключительно, надо сказать, из прагматических соображений, делать военную карьеру он не собирался, но надеялся, что звание поможет ему в карьере научной. Дальше была война, после которой он, как и все, постарался начать новую жизнь – и вполне успешно: сделал прекрасную академическую карьеру, язык отсохнет перечислять его достижения. Когда прошлое Яусса вскрылось, начались споры и скандалы. Дело тянулось лет десять, а потом его имя постепенно стерли, перестали упоминать в связи с Констанцской лингвистической школой. Сорок лет исследований – у него все отобрали. Примерно так же я думаю о Гарине. Был ли он сволочью? Возможно. Умаляет ли сволочизм его научные достижения? Для меня нет. И дело не только в том, что я очень многим ему обязан. А это так, я отдаю себе в этом отчет. Работая над докторской, я опирался на его исследования, он был одним из рецензентов моей работы, – Янгер устало вздохнул. – Сейчас об этом стараются не говорить, но до появления Гарина в Колумбии отделение антропологии там особо звезд с неба не хватало, обычное академическое захолустье. С его приходом, – и это подтвердят даже те, кто его ненавидел, – начался настоящий ренессанс – у него был талант не только ученого, но и организатора; он умел заставлять людей делать то, что ему нужно, умел договариваться – выбивал гранты, устраивал конференции, приглашал больших гостей, лекторов. Я постоянно слышу о том, какой он был жестокий и авторитарный, – Янгер пожал плечами. – Может быть. Он мог прикрикнуть, ругался, когда студенты не понимали с первого раза. Но что с того? Я сужу ученых по результатам. Профессор Гарин фактически с нуля создал одну из самых сильных антропологических школ, я хорошо помню, как мы передавали друг другу его работы, – так, словно это новые пластинки «Битлз». В 1998 году все отреклись от него, и его имя перестали ассоциировать с его наследием и стерли из истории университета, который он же и прославил. Иронично, правда? Вдвойне иронично, если вспомнить, что сам Гарин помимо прочего изучал формы забвения.
– Я все же не понимаю, – сказала Ли, – вас правда совсем не смущает тот факт, что Гарин издевался над студентами и злоупотреблял властью?
Янгер заерзал в кресле.
– Я думаю, «издевался» слишком сильное слово.
– Хорошо, а какое слово кажется вам более подходящим? Вы ведь сами были его студентом. Как он к вам относился?
Он тяжело вздохнул.
– Слушайте, я не хочу ворошить прошлое, какой в этом смысл? Чего вы добиваетесь?
Ли рассказала ему о своей «учебе» в Колумбии и о том, что последние годы она прошла уже несколько курсов терапии; когда она упомянула, что Гарин однажды высадил ее из машины и заставил пешком идти почти двадцать миль по шоссе 63, Янгер снова заерзал в кресле; он растерянно моргал – не мог поверить.
– Как интересно, – пробормотал он и затем неохотно, словно преодолевая неловкость, признался, что Гарин однажды проделал то же самое с ним. – Он позвал меня в поездку, обещал показать что-то важное для исследования. И когда мы проехали двадцатимильный указатель, он… ну, со мной произошло то же, что и с вами – он начал отчитывать меня за то, что я невнимательно его слушаю, и-и-и… ну, заставил выйти из машины, – Янгер закрыл рот ладонью, закашлялся. – Позже от еще одного студента я узнал, что таким образом Гарин наказал меня – он видел, как я общался с другим профессором, которого он считал своим врагом; а общаться с врагами Гарина нам было запрещено; проблема в том, что мы никогда в точности не знали, кого именно он считает врагами; список врагов постоянно пополнялся. Он со многими так поступал – выкидывал из машины на шоссе 63 и заставлял идти пешком до Колумбии, но при этом он никогда не говорил, за что именно наказывает – такая у него была манера; шагай вдоль дороги и сам думай, чем провинился.
Эта признание, очевидно, давалось Янгеру с большим трудом, он чуть охрип, покашлял в кулак, стараясь прочистить горло. Извинился, прошел к шкафчику в углу кабинета, достал бутылку воды – она пш-ш-шикнула при открытии, – налил в стакан, сделал пару глотков, вытер рот тыльной стороной ладони. Ли ждала, что он продолжит, но он задумчиво смотрел на пузырьки газа на стенках стакана и молчал.
– Почему вы не заявили на него? – наконец спросила она.
Он обернулся на нее с удивлением, словно забыл, что она тут. Пожал плечами.
– Полагаю, потому же, почему и вы. Не хотел портить себе карьеру.
Вернувшись в дом Тесея, Ли расшифровала разговор с Янгером и вложила расшифровку в папку с надписью «Гарин».
– А ты, я смотрю, всерьез взялась за дело, – сказала Джун, – досье на Гарина собираешь?
И только тут до Ли дошло, что да – собирает, хотя и сама пока не знает, с какой целью – в основном, пожалуй, с терапевтической. «Нужно найти Адама», – вдруг подумала она и удивилась тому, что эта мысль не пришла ей в голову раньше. «И Джоан с Питером тоже». Нужно найти их и поговорить. О чем? – она не знала. Но знала одно – она хочет увидеть их и убедиться, что у них все нормально, узнать, как сложилась – если сложилась – их постгаринская жизнь.
С этим, конечно, возникли проблемы. Никого из них не было в тогда еще только-только появившемся Фейсбуке, – который в те времена еще не успел избавиться от артикля «the» в названии, – и Ли пришлось действовать по старинке – она обратилась в университет Миссури с просьбой предоставить данные, но ей отказали; тогда она наняла частного детектива, который за «вознаграждение» смог достать из архивов личные дела бывших студентов Гарина. Из дел довольно сложно было понять, куда их забросила жизнь, в конце концов, почти десять лет прошло с того времени, – и все же там были зацепки; телефоны и адреса родителей и членов семьи.
Питер работал в рекламном агентстве где-то в Бостоне. Ли написала ему электронное письмо с просьбой встретиться, но ответа не получила. На всякий случай написала еще одно, и он ответил почти сразу – всего четыре слова: «Оставь меня в покое». Тогда она, – зная, что, наверно, делает только хуже, – написала еще письмо, в котором во всех подробностях рассказала о том, как проходила курсы терапии и теперь хочет разобраться – в себе и в том, что случилось, и потому ей очень нужно и важно встретиться и поговорить.