Взрослая Ли отбирает у маленькой Ли молоток, девочка смотрит на нее с возмущением.
– Э-э-й!
– Не надо эйкать, ты себе этим молотком через пять минут палец разобьешь, понятно?
– Это мой молоток!
– Да ладно, не ворчи, скоро верну, – говорит взрослая Ли и снова сжимает руку Марты. – Обратно, в яму.
… Ли снова падает в яму, озирается. Молоток все еще у нее в руках.
– Отлично.
– И зачем он тебе? – спрашивает Марта.
Ли поднимает на нее взгляд.
– Мой первый день в Колумбии. Отправь меня туда.
– Зачем?
– Кажется, я поняла. Тем вечером Гарин впервые отвел меня на концерт перкуссионной музыки. Братья Волковы, помнишь?
– М-м?
Ли показала молоток.
– Барабаны действуют на меня как гипноз. Но все началось именно там. Хочу разорвать эту связь.
Марта щелкает пальцами – и вот они стоят в темном зале. Внутри прохладно и темно, на полу – мозаики с изображениями танцующих людей, на потолке раскидистые люстры. Ли пробирается сквозь толпу к сцене. Один из братьев Волковых уже готов начать, но Ли швыряет в него молоток, и барабанщик падает, держась обеими руками за голову; крови нет, из дыры в голове доносится гул, словно это не голова, а пробитая шина. По залу проносится возглас удивления, все оборачиваются на Ли. Она взбегает на сцену, хватает молоток и в щепки разбивает ближайший барабан. Подходит к следующему и ногой сталкивает его со сцены. Она идет вдоль сцены и рушит все, что попадается на пути. Когда последний щелевой барабан превращается в гору хлама, Ли выдыхает, вытирает со лба пот и оборачивается на Марту.
– Ну как? Сработало?
Марта смотрит в зал, на толпу людей у сцены.
– Не уверена.
Барабанный бой все равно слышен – бум-бум-бум-бум – он исходит от людей в зале, все они ритмично стучат каблуками по мраморному полу – бум-бум-бум-бум!
Толпа начинает двигаться, они взбираются на сцену.
– Так, надо валить отсюда, – Марта хватает Ли за руку…
… Ли падает на дно ямы и пару минут просто лежит на спине.
– Я не понимаю. Почему не сработало? Я уничтожила самое первое воспоминание об этом звуке. Почему он все еще здесь?
– Потому что проблема не в звуке, – после паузы отвечает Марта.
Еще какое-то время Ли просто лежит с закрытыми глазами. Затем поднимается, подходит к краю ямы и начинает лупить молотком по стенке – без всякой цели, просто выплеснуть ярость.
– Да чтоб тебя! Я же все сделала! Почему я все еще здесь?
Затем отшвыривает молоток и садится на землю, опершись спиной о стенку ямы. Бой барабанов все ближе – они уже почти здесь, у самого края ямы. Скоро найдут ее.
– Столько лет терапии, и все зря. Он до сих пор у меня в голове, да? Я так и не избавилась от него. Поэтому и поперлась в Россию, меня тянуло сюда. Прости меня, Марта, я тебя подвела.
Марта спрыгивает в яму, подходит к ней и садится рядом.
– Ли, дорогая, подумай хорошенько. Ты уже близко. Думай. Гарин обратил тебя не во время концерта, и дело вовсе не в барабанах, он подчинил тебя по-другому. Подумай еще.
Ли смотрит на Марту, пытается вспомнить.
– Знаешь, какую сцену я чаще всего вижу во сне?
– М-м?
– Трасса 63. Когда он вытолкнул меня из машины и заставил идти пешком по обочине. – Ли смотрит в зеркальные линзы очков Марты и видит в них тот самый день. – Для него это был важный ритуал. Он со всеми студентами такое проворачивал. И со мной провернул, а потом все вокруг убедили меня, что это нормально. Что он имел на это право и что я это заслужила, – Ли поднимается на ноги, ее осенило. – Марта, ты можешь отправить меня туда?
– Ты хочешь отправиться в день, когда он впервые тебя унизил?
– Да.
– Уверена?
– Да.
– Отлично. Не забудь молоток.
Марта щелкает пальцами – и вот Ли уже сидит в машине рядом с Гариным, и он с азартом рассказывает ей о Джозефе Ма, впереди – трасса 63, по обочинам бесконечные кукурузные поля. Пару минут Ли пытается прийти в себя, воспоминание настолько острое и неприятное, что ее тошнит. И тут наступает тот самый момент – Гарин спрашивает:
– Ты куда-то спешишь? Я тебя отвлекаю?
И вместо ответа Ли с размаху бьет его молотком по плечу. Машину ведет, они слетают на обочину, Гарин давит на тормоза. Он удивленно смотрит на нее. Вместо крови из дыры в его плече вырывается тоскливый звук, похожий на сквозняк, как из пробитой покрышки. Он тянется к ней, но Ли бьет его еще раз, и еще, и еще, он оседает в кресле и замирает, пытается говорить, но голос его звучит так, словно в магнитофоне зажевало пленку:
– Когда я говорю, ты слуш-ш-ш-шш-шаеш-ш-шь, понятно тебе…
– Пошел ты на хер.
Ли открывает дверь, выходит из машины. На обочине ее ждет Марта.
– Полегчало?
– Еще как, – Ли бросает молоток на землю, озирается, прислушивается. – Барабаны, их больше нет.
Минуту они молча прислушиваются.
– Кажется, ты победила. – Марта берет ее за руку. – Задержи дыхание, это будет похоже на прыжок в холодную воду.
Ли жмурится, задерживает дыхание. В ушах у нее – плеск воды, по телу бежит дрожь, она чувствует каждую мышцу. Она открывает глаза и понимает, что стоит в реке и полощет белье.
Таня
Из глубины Таня видит лицо доктора Осипова. За спиной у него Лера – уставшая, заплаканная. Осипов разговаривает с телом Тани, и Таня хочет докричаться до него: «Помогите! Пожалуйста, помогите!» – но не может произнести ни слова, тело не реагирует. Тело Тани произносит совсем не те слова, тело Тани рассказывает, что у нее все хорошо и она чувствует себя не просто отлично, а даже лучше, чем отлично, – она наконец нашла смысл жизни.
Доктор Осипов смотрит прямо в глаза и говорит:
– Дай знак, если ты еще там.
И Таня начинает карабкаться вверх по стенкам внутренней ямы; они скользкие, покрыты слизью и еще шевелятся, словно бы состоят из тысяч маленьких черных насекомых. Таня не может выбраться, все время соскальзывает вниз. Тогда в отчаянии она подбирает со дна шмат глины и швыряет вверх, в то самое окно, сквозь которое смотрит теперь на мир. Глина влетает в экран, и тело Тани в реальности дергается и начинает тереть глаз.
– Что такое? – спрашивает доктор Осипов.
– Да вот, что-то в глаз попало.
– Дайте посмотрю.
Доктор Осипов оттягивает телу Тани веко и разглядывает глаз, светит в него фонариком – и Тане кажется, что свет падает прямо на нее, что еще чуть-чуть – и он увидит в глазном дне эту яму и саму Таню, крошечную и беспомощную.
Она хватает еще шмат глины и подбрасывает – и у ее тела снова дергается глаз и текут слезы.
Доктор Осипов улыбается, но это грустная улыбка.
– Сделай так еще раз, – говорит он.
Таня бросает еще один шмат глины – и у тела вновь дергается глаз.
Тело Тани держат в отдельной палате, ему дают витамины и хорошо кормят, и раз в два дня к ней заходит доктор Осипов со своим коллегой – консультантом по выходу, – и они разговаривают с ней. Иногда она слышит голос Леры, сестра приезжает к ней раз в неделю, сидит рядом с кроватью и разговаривает, и постепенно стенки внутренней ямы, в которую свалилась Таня, перестают шевелиться, начинают затягиваться, высыхать и покрываются твердыми рубцами. По этим рубцам уже можно карабкаться, они работают как выступы на скалах, и Таня начинает ползти вверх, срывается и пробует снова – и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова.
Она учится, изучает рубцы, пробует разные варианты, и вот она уже почти наверху, рукой тянется к краю ямы.
– И крута гора, да забывчива, – слышит она. Это знакомый голос. На краю ямы стоит мать, и Таня с испугу отпускает руки и опять падает. Мать не живая, не настоящая – она собрана, склеена из Таниных мыслей и воспоминаний; лицо ее странного цвета, словно картонное, оно похоже на папье-маше или поверхность осиного улья; она вся как будто собрана, склеена из ульев, кое-где на лице кожа рассохлась, рассыпалась, видны соты, из них выползают осы. Таня вновь пытается выбраться, но слепленный из осиных ульев силуэт матери не пускает ее – сталкивает назад всякий раз, стоит ей зацепиться за край. И это продолжается часами и днями.
– Куда полезла? Сколько раз тебе говорить: сор из избы не выносят!
– Сиди, не высовывайся!
– Кто прошлое помянет, тому глаз вон!
– Не доросла еще! Не спорь с матерью, я дольше тебя жила, лучше знаю.
– Ну чего ты фигней занимаешься? Разве это работа? Это ненастоящая работа! Настоящая работа – это когда ты пользу стране приносишь!
– Что, опять выбрала надувную селедку?
– Ты это сама выбрала, не жалуйся потом.
Таня устала – хотя как можно устать, если ты – всего лишь проекция собственной личности, застрявшая в подсознании? – села на дне, оперлась спиной о стену ямы.
– Если бы ты только знала, мам, – сказала она, – сколько сил я потратила на то, чтобы научиться с тобой жить. Чтобы понять тебя. Сколько лет я боролась, и все впустую. Тебе ничего не докажешь и не объяснишь, у тебя уровень эмпатии как у рептилии. Прости, если это грубо, у меня нет цели тебя обидеть. Я раньше думала, что ты ужасный человек, мам. Правда, – она посмотрела вверх, силуэт матери был отлично виден на краю ямы. – Я думала, что ты специально меня мучаешь. Что это доставляет тебе удовольствие – ломать меня, подстраивать под себя; забивать мне в голову свои собственные фобии и убеждения. Что тебе плевать, что у меня за душой, главное, чтобы я была такой, как тебе надо, чтобы я была похожа на тебя. А потом… потом я поняла, что нет – на самом деле ты не жестокая и не злая. Ты глухая. Ты не слышишь, когда мне больно. И я даже не знаю, что хуже – глухота или злоба. Ведь ты не только глухая, ты еще и немая. Ты никогда не говоришь о том, что для