Пока охотник застегивал патронташ и натягивал на лысину кепку с провисшим козырьком, что плотно, как купальная шапочка, обтянула голову, итальянцы вернулись к автомобилям, и стали что-то искать на задних сиденьях.
Маккавей заколебался — подойти или не подходить к колонке, однако любопытство взяло верх. Очень уж хотелось посмотреть на итальянские машины вблизи. Человек в коричневом свитере кивком подозвал его, и Маккавей зашуршал сандалиями по щебенке.
— Здорово! — сказал охотник и снизу доверху послюнявил цигарку прежде чем зажать ее мясистыми, темно-лиловыми губами. — Спичек не найдется? Зажигалку забыл…
— Нет у меня, — сказал Рыжеволосый.
— Чего ты тут околачиваешься? Сторожишь что или пришел порыбачить?
— Мы с отцом живем тут…
Цигарка дрогнула во рту охотника, сверкнули капсулы на патронташе.
— А кто вы будете? Уж не цыгане ли? — продолжал он расспрашивать. — Все давно уже убрались отсюда, только ваша труба еще дымит…
— Мы не цыгане. Я нездоров. Доктор сказал моему отцу, что, если мы тут поживем, я поправлюсь.
— А что с тобой?
— В детстве чуть не утонул и испугался…
— Где тонул-то? В Огосте? В этих пересохших бочажках?
— Огоста тогда была глубокая. Меня подхватило водоворотом, я наглотался воды. Пытался достать дно ногами, но течением затягивало в яму…
Он, наверно, рассказал бы и про то, как боролся со смертью и про ужас, помрачивший его рассудок, но один из итальянцев погудел, сказал: «Пронто!» — и включил зажигание. Второй последовал его примеру и вывел вихляющую машину на дорогу. Охотник произнес: «Аванти!» — показал на холм, за которым лежали остатки села, и, вдавшись своим массивным туловищем в сиденье, двинул свой драндулет следом за итальянцами.
Ослепительно белые машины удалялись. На стеклах поблескивали отражения желтеющих груш и лип.
Вскоре раздались тонкие, гулкие выстрелы — итальянцы начали охоту на фазанов во дворах разрушенного села.
Фазаны появились здесь несколько лет тому назад. Их развел односельчанин Михалушевых, человек по прозвищу Лесной Царь. В одно весеннее утро он привез из города сотню еле оперившихся птенцов. Те разбрелись по траве, запищали, завертели головками. Хотя вылупились они в инкубаторе, но в них проснулась исконная тяга к матери, они искали в траве ее разноцветное оперенье и тонкие, будто отлитые из серебра лапки. Они разыскивали мать, но кругом были одни камни, оставшиеся от снесенных домов, а над камнями — высокая трава да деревья.
Лесной Царь повернул назад, в город, время от времени оборачиваясь, чтобы взглянуть назад на птенцов, которых он оставлял на произвол судьбы. Он опасался, что в развалинах прячется чья-нибудь одичавшая кошка, и тогда от фазанчиков останутся одни перья. Но опасался он зря. Брошенные хозяевами кошки разбрелись по селам на другом берегу Огосты, они полеживали теперь на ступеньках чужих домов, где нашли приют, и даже в сновидениях не возвращались в родные дворы. Птенцы фазанов спокойно зажили, подросли. К ним прилетели и те фазаны, которые вылупились на вырубках у Калиманишских пастбищ. Проходя по улицам разрушенного села, можно было услышать то тут, то там короткие громкие крики, похожие на кукареканье молодых петушков. Это фазаны о чем-то сообщали друг другу, либо резкими трелями, будто сыгранными неумелым флейтистом, выражали свое восхищение погожим летним деньком.
Благодаря фазанам брошенное село ожило. Птицы сновали по дворам в поисках зерен, червяков и гусениц, низко пролетали над заросшей чертополохом запрудой, где прежде была мельница, и в прозрачной воде отражалось огненное оперенье их крыльев. Полет их был то плавным, словно фазаны скользили по невидимому воздушному катку, то порывистым, с резкими вспархиваниями, разливавшими по небу пурпурное сияние. Случайный прохожий, увидев его под вечер, подумал бы, что за кустом разложен огромный костер, и чья-то невидимая рука подбрасывает в небо горящие головешки. Повеселело село, наполнилось звуками и красками. Дворы воскресли, озаряемые крыльями этих царственных птиц, ожили, взглянули в небо — пусть не глазами человека, а искрящимися осколками разбитых окон. Но и этого было довольно, чтобы радоваться солнцу и далеким легким облачкам.
Особенно красив был полет фазанов под вечер.
За горой угасал закат, небо бледнело перед тем как налиться чернильной синевой ночи, и тогда из всех дворов начинали вылетать фазаны. Они кружили низко над землей, точно золотой дым из навсегда исчезнувших дымоходов, и исчезали в кустах.
В один из таких вечеров Маккавей прошелся с отцом по улицам родного села. Они ходили днем в Бистрицу, задержались там и тронулись в обратный путь уже в сумерки. Перешли вброд Огосту, и, когда вступили в обезлюдевшее село, прямо из-под их ног начали взлетать фазаны. Птицы без страха поднимались вверх и, на миг сверкнув опереньем, пропадали в ночи. Каждый двор, к которому приближались отец с сыном, приветствовал их взметнувшимся в небо огоньком.
Глядя на это фантастическое зрелище, Маккавей думал, что ему все это снится. Быть может, это и не птицы вовсе, а души человеческие, разбуженные его шагами, души, которые мимолетным своим сверканием подают прохожему знак, что время не уничтожило их, и вновь исчезают в беспредельной тьме…
Услышав выстрелы, Маккавей бегом помчался в село. Пересек высохший мельничный ручей, пробрался между вербами и, когда взбежал на пригорок, где находилось кладбище, увидел у школьной ограды лимузины итальянцев и драндулет того, кто их сопровождал. Охотников не было видно; они перекликались, заслоненные пышными кронами деревьев, и только белые облачка выстрелов выдавали их.
Эхо билось о карстовые скалы за Огостой, отскакивало от них в сторону Веренишской вершины и падало на кусты скумпии в окрестных долинах. Каждый выстрел взметывал в небо стаю фазанов. Со свистом проносились крылья, хвосты описывали короткую дугу, и долго, пока не затихало эхо, кружились над дворами разметанные дробью перья.
Маккавей впервые видел, как умирают фазаны. До сих пор он только любовался их полетом, когда весной поутру ходил собирать щавель на прибрежных лугах. Его шаги вспугивали фазана, приютившегося в гнезде. Раздавалось фырканье, будто где-то рядом паслась лошадь (это был звук крыльев), и Маккавей видел перед собой птицу — легкую, в оранжевом сиянии, которое через секунду гасло в росе ближнего овсяного поля. В полете птицы он ощущал тишину зеленеющих, колышимых легким ветром нив, угадывал сладостный трепет земли, ожидающей прихода лета. Маккавей находил сплетенное из соломы и веток гнездо, наклонялся к фазаньим яйцам, остроконечным, зеленоватым, как крупные капли росы, но не дотрагивался до них, зная, что тогда по ним начнут ползать муравьи и птица уже никогда не сядет на них. Молча отходил и, спрятавшись за кустом, смотрел, как птица возвращается, легко помахивая крыльями, как ветер играючи подбрасывает ее, а затем подстилает ей под крылья мягкий бархат овсов…
Теперь же полет фазанов был совсем другим. Птицы испуганно взмывали вверх, но у них не хватало сил прорвать дым выстрелов, опутывавших их своей смертоносной паутиной. Тщетно пытаясь достичь воздушных просторов, сулящих свободу, они в последний раз взмахивали крыльями и — тяжелые, безмолвные — падали, оставляя за собой длинные полосы света, какие в августе оставляют падающие звезды.
Итальянцы шли прямиком через дворы, сняв свои бежевые шляпы, расстегнув рубахи, веселые, разгоряченные удачной охотой. В пружинистости их походки угадывался злой азарт, какой разыгрывается у охотничьих собак. Один из итальянцев с бледным дряблым лицом и водянистыми глазами (Маккавей разглядел его, когда тот нагнулся за подбитым фазаном) подбирал окровавленных птиц и складывал кучками у дороги. У второго было смуглое лицо мулата, будто вырезанное из черного дерева, причем резцу мастера не удалось сгладить жесткость линий. Его тоже пьянила охота. Это сквозило в решительности жестов, в металлическом блеске глаз (зрачки при выстрелах светлели), в возгласах, звеневших как дробь по листу железа.
Маккавей неожиданно вынырнул из-за кустов — в десяти шагах от смуглого итальянца, который стрелял мастерски, вертясь во все стороны (чтобы не упустить и тех птиц, которые пролетали за спиной), его расстегнутая куртка развевалась от вращения упругого, пружинистого тела. Поскольку охотничий азарт застилал итальянцу глаза, а разметанные по небу перья густым маревом трепетали над его головой, он не заметил рыжеволосого человека за кустами. Да если бы и заметил рыжую шевелюру, то, наверно, принял бы ее за оперенье фазана и прицелился. Но Маккавей крикнул раньше, чем палец лег на спуск, и рука охотника упала, как отрубленная. Мадонна, что могло произойти! А ведь сказали, что село безлюдно. Откуда же взялся этот человек?.. Рыжеволосый смотрел на него — бледный, с испитым лицом и лихорадочным блеском в глазах — и что-то кричал, но итальянец понять его не мог. Однако он уловил в свистящих словах незнакомца угрозу и обернулся, чтобы позвать на помощь своих спутников, которые отошли к реке. Услыхав крики и, должно быть, решив, что убит человек, те в панике кинулись к месту происшествия. Еще не добежав до итальянца, который стоял, опустив ружье дулом к земле, они услышали громкие звуки — словно кто-то барабанил по железу.
Сопровождавший итальянцев охотник, топавший в тяжелых резиновых сапогах, издали увидел рыжую голову удиравшего через дворы Маккавея и улетавших за реку фазанов, в мозгу радостной искоркой сверкнуло: слава богу, ничего страшного не произошло… Однако через секунду искорка погасла, а губы злобно скривились… Громыхание железа, сопровождаемое короткими выкриками, доносилось от мельничного ручья, и охотник ринулся туда…
Итальянцы присели на траву выкурить по сигаретке. Сквозь сизый дымок, обвевавший их тонким ароматом, они следили за тем, как тяжело, неуклюже бежит их чичероне. Во взмахе его рук ощущались злость и угроза.
Задыхаясь, охотник настиг Рыжеволосого, хотел схватить, но тот увернулся. Маккавей был проворнее, страх удваивал его прыжки, и все же преследователь не дал ему уйти — подставил ножку, и фазаний избавитель ткнулся головой в куст…