Приезжие постояли возле мельничного ручья, о чем-то поговорили между собой, повернулись к водителю, который высунулся из машины, сделали ему знак, тот утвердительно кивнул в ответ, и, заметив старика учителя, направились к нему.
Они поздоровались, исподтишка окинули взглядом поляну и берег Огосты, посетовали на жару — до лета еще далеко, а печет как в августе! — потом завели разговор о драге, которая скоро прорежет железнодорожную насыпь и перейдет на здешние пески… Маккавей услышал голоса, но не вышел из-под навеса, решив, что это горцы, приятели отца, завернули по дороге проведать его. А учитель, слушая незнакомцев, догадывался, что начали они издалека, а цель у них совсем иная. Об этом свидетельствовали взгляды, которыми они украдкой ощупывали дом, поляну, тропинку вдоль реки. Тот, что был в очках с золотой оправой, остался возле учителя, продолжая о чем-то ему говорить, и старик молча слушал, покрываясь бледностью, а второй, заметив недостроенную лодку, направился к навесу.
Маккавей взглянул на незнакомого человека со спадающим на лоб вихром, тот приближался к единственному свободному проходу между лодкой и стеной, и первой мыслью Рыжеволосого было, что этот коренастый, крепко сбитый человек хочет преградить ему дорогу. Но потом он увидел, как рука незнакомца осторожно потрогала борт лодки, поперечины, прислоненные к стене доски.
— Кто строит лодку? — Он поднял голову, и завешенный чубом глаз сверкнул, как стеклянный. — Рука-то, я смотрю, не очень умелая…
— Строит мастер один из города… Столяр… А я ему помогаю, — ответил Маккавей.
— Сразу видно, что не набил еще руку, — продолжил незнакомец. — Стыки плотные, ребра крепко прикреплены к рулю, но доски обшивки изогнуты неумело и больше подходят для бочарных клепок, чем для лодки… У того, кто берется строить плавучее средство, должна быть рука скульптора или ювелира. Это дело тонкое. Лодка должна, как лебедь, возвышаться над волнами — чтобы любо было и плыть на ней, и с берега глядеть!..
Маккавей промолчал. Для него столяр из города был непревзойденным умельцем, однако похоже, что человек, окидывавший сейчас лодку опытным взглядом, гораздо лучше разбирается в тонкостях этого ремесла.
— Есть у меня друг, известный лодочный мастер, — продолжал незнакомец, вызывавший у Маккавея все большую симпатию. — Всю жизнь проработал в доках. Самые лучшие лодки, которые не плывут, а скользят по волнам, как перо морской чайки, сделаны его руками… Я видел, как он работает — не рубанком водит, а священнодействует! Сделает лодку, постучит по ней, а она поет не хуже скрипки… Я прослышал о том, что вы тут взялись строить лодку, и рассказал этому мастеру, когда недавно гостил у него. Он очень заинтересовался, как у вас идут дела, хотел сам приехать — посмотреть, подсказать, да возраст уже не тот и здоровье. «Привези парня ко мне, — говорит, — хочу познакомиться с ним, ну и потолковать…» Лодочные мастера и скрипичные, — схожи, и те и другие доверяют секреты своего ремесла только тем, в ком разглядят талант. Может быть, старый мастер, узнав о твоей недостроенной лодке, решил открыть тебе свои секреты…
Как сладко говорил этот человек! Маккавей слушал, и глаза у него полнились светом.
— Я собираюсь съездить в тот город, где живет этот мастер, погостить у него. Могу, если хочешь, захватить и тебя, посидим у него в мастерской, посмотрим, как он мастерит свои лодки, погуляем по берегу моря. А может быть, поплаваем на самой лучшей лодке старика — благодаря парусам она проносится над волнами, как молния.
«Конечно, хочу!» — порывался крикнуть Маккавей, но сперва решил спросить у отца.
Он обогнул лодку, вышел на поляну и увидел, что отец стоит под стрехой белый как полотно, а высокий человек в очках, поблескивающих на ярком солнце, поддерживает его под руку.
— Тебе плохо? — бросился к нему Маккавей.
— Пустяки. Это от жары. Сейчас пройдет… — шевельнул тот губами и опустился на табуретку у стены.
Маккавей принес ему воды. Старик отпил глоток, смочил лоб. Над ивами с криком взметнулись птицы — что-то вспугнуло их.
— Я видел недостроенную лодку, — сказал человек с черным вихром и расстегнул рубаху; шея у него взмокла от пота и блестела. — Поговорил с вашим сыном, предложил ему поехать с нами к одному знаменитому мастеру. Тот научит его кое-каким тонкостям ремесла. Мало ведь просто сколотить доски. Надо проникнуть в душу дерева…
— Я знаю этого мастера. Попасть к нему легко, труден обратный путь… — глухо произнес учитель, продолжая смотреть в пустое небо, куда умчались птицы. — Поезжай, мой мальчик. А я буду ждать, когда ты вернешься и обо всем мне расскажешь… Ждать и стеречь твою лодку…
Он увидел, что глаза сына улыбаются — так, как улыбались лишь в самые счастливые минуты.
— Мы на машине, — сказал черноволосый. — Захвати с собой что-нибудь теплое.
— Зачем? В такую жару даже рубаха мешает…
— Там, где живет мастер, может быть холодно… — Отец повернулся к нему. В глазах старика стояла пепельная серость раскаленного неба.
Маккавей поцеловал худую щеку отца и пошел в сандалиях на босу ногу, захватив с собой только свитер. Люди в серых костюмах шли следом за ним, а он готов был от нетерпения пуститься бегом, в голове уже крепко засела мысль о лодочном мастере, который посвятит его в тайны своего ремесла.
Он шел, не догадываясь, куда его повезут, не оборачиваясь, не видя, что отец плачет, прижавшись лицом к стене, и внезапно опустевший дом скрипит от рыданий старика, как будто все балки и стропила охвачены древоточцами.
Лодка незнакомого мастера, узкая и легкая, как перо морской чайки, плыла перед глазами Маккавея, с губ не сходила улыбка, а душа не ощущала ничего, кроме далекого, горьковатого дуновения моря.
Маккавей уехал с незнакомцами. Поредела пыль, поднятая машиной, осела на листьях и траве, потом заморосил дождик и смыл ее, и жизнь опять потекла, будто ничего не случилось. Все так же перекликались над поречьем сойки, глухо пыхтела драга, уже подбиравшаяся к железнодорожной насыпи, тихо журчали высыхающие броды, — между камнями уже почти не осталось воды.
Маккавей уехал, прошли недели, потянулись месяцы, и никто, кроме отца, не заметил, что его больше нет здесь.
Плодовые деревья отцвели. Червь пополз к сердцевине яблока. Потом вымокшая под сентябрьским дождем ворона закачалась на своих чугунных лапах и принялась клевать упавший плод. Взошел безвременник, и над поречьем разнеслось резкое дыхание близкой осени.
Как быстро мчалось время!.. А Маккавея все не было. И никто этого не замечал…
Однажды в полдень на шоссе снова показался автомобиль. Учитель решил, что это, наверно, итальянцы, потому что охота на фазанов уже началась, но потом разглядел, что машина старая, тихоходная, и шины у нее не шипят, как у тех серебристых иностранных лимузинов, которые минувшей осенью вздымали тучи пыли на этом шоссе. Машина, показавшаяся из-за поворота, — это было такси — медленно волочила свою тень по щебенке, словно сидящий за рулем человек не знает хорошо дороги либо везет пассажира, который внимательно осматривается по сторонам и что-то ищет.
Машина взобралась на бугор, где когда-то начиналось село, и исчезла за пышными кронами деревьев. Ненадолго задержалась там, а затем вновь донеслось ее тарахтенье. Она подъехала к источнику, свернула на обочину и остановилась. Задняя дверца отворилась, и оттуда вышел высокий лысый человек в синем костюме. Он повернулся к дому — над низкорослым ивняком белела труба, из которой шел дым, — что-то сказал водителю и направился к этому единственному уцелевшему домику на берегу.
Стоя перед домом, Христофор Михалушев рассматривал приближающегося человека — незнакомого и, судя по покрою костюма, нездешнего: однобортный приталенный пиджак с длинными шлицами по бокам, из-за чего полы свободно развевались, брюки с широкими штанинами при каждом шаге обнажавшими острые носки черных ботинок. День был жаркий, узел сиреневого галстука был ослаблен, гладко выбритый массивный подбородок поблескивал от пота, как и вся голова — лысая, словно отполированная рукой парикмахера.
Человек в синем костюме шел неторопливо и чуть скованно — должно быть, еще не размялся после долгого сиденья в машине. Бритая голова блестела, точно фаянсовая, четко обрисовывались ушные раковины и короткие дуги бровей над кошачьими глазами с коричневатыми веками, а под глазами подрагивали дряблые, морщинистые мешки.
Незнакомец поздоровался, попросил прощения, что беспокоит в самый обед, представился: Марин Пенчев, родом из-под Севлиево, занимается огородничеством, эмигрант, живет в Канаде, откуда сейчас приехал после без малого сорока лет изгнания, чтобы взглянуть на родные края и повидаться со старыми друзьями. Он спросил учителя, когда снесли село и где можно найти Куздо Иванова, с которым они когда-то работали в Ванкувере и вместе ездили покупать молотилку «Арканзас».
— Куздо Иванов был мне очень близким другом, — сказал учитель. Он вынес из дому стул и предложил гостю сесть. Его уже давно нет на свете — лет пятнадцать, должно быть. Сын его перебрался в город и живет неподалеку от вокзала. Если хотите повидать его, я дам адрес. А молотилка, которая славилась на всю округу не столько мелкой соломой, сколько тем, что каждое лето ломалась и, пока шла молотьба, ее разбирали и чинили, много лет назад состарилась и зачахла, как ее хозяин. Ее поставили под навес — курам вместо насеста, а на гумно привезли другую молотилку, тракторную…
На печке зашипело — не иначе, выбежала уха — и Христофор Михалушев ринулся в дом. А немного погодя вышел с дымящейся ложкой, в которой лежала маленькая, изогнувшаяся при варке рыбешка с побелевшими глазами.
— Уху варю из усачей, — сказал он. — В прошлом году сплел из ивовых прутьев вершу и изредка ставлю на перекате. Лесник караулит — если поймает, вся пенсия уйдет на штраф, но я знаю, когда он появляется. Так и высматриваем друг дружку — он меня, я его… По ночам он сюда не наведывается, вот я ночью свою вершу и ставлю, а утром, на самой зорьке, уношу… Глядишь, какая рыбешка и заплывет…