Двое братьев, переселенцев из дальнего горного села, подыскивали себе в городе участок, но найти подходящий непросто, да если и найдется, то стоит дорого, и, прослышав, что старик пока не решил, затевать ли ему строительство, они явились к нему. На участке не было ничего, кроме травы, да еще в одном углу цвел высокий куст бузины. Братья метр за метром все осмотрели, тяжело переступая большими ногами, обутыми в резиновые сандалии, потом обернулись на юг, и перед ними в низине поплыли красные городские крыши, выросла труба старой маслобойни, засверкали рельсы железной дороги, а вдали обозначились контуры горной гряды.
— Мы из Чупренова, слыхал когда про такое село? — обратился к учителю один из братьев, одетый в синюю рубаху с якорем на кармашке.
— Слыхал, — отвечал учитель. — Я в войну ездил в Митровцы дубить собачьи шкуры для обуви. Побывал тогда и в вашем селе.
— Братья мы, близнецы, — гость кивком показал на брата, тоже в синей рубахе, от которого пахло сорванным цветком бузины. — Меня зовут Марин, его — Мирон. Раньше мы до того были схожи, что родная мать с трудом различала. Потом попривыкла: Мирон в детстве часто делал в штаны, они у него всегда были в желтых подтеках, а я вечно ходил с ободранными коленками. Только по этому нас и узнавала, — улыбнулся он.
Христофор Михалушев внимательно оглядел его, задержал взгляд и на брате, который ходил по двору, вертя перед носом осыпающийся зонтичек — цветок бузины. Сходство и впрямь поражало.
В годы войны учитель знавал многих жителей Чупренова, и у него создалось впечатление, что люди там приземистые и зобастые. Ему встречались дети с непомерно большими головами, он даже удивлялся, как держатся такие головы на худых, восково-желтых шейках, а вот эти уроженцы далекого горного села, что стояли сейчас перед ним, были рослые и сухощавые — ни дать ни взять потомки древнего англосаксонского рода. Короткие, бобриком, волосы пепельного цвета, словно припорошенные пыльцой цветущей груши. Лица с мягко очерченными скулами, тоже припорошенные этой пыльцой, длинные, с массивной нижней челюстью. Сквозь ресницы виднеются зеленоватые глаза, излучающие при улыбке веселый блеск… Близнецы были выше Христофора пяди на две… Оба широкие в плечах, узкие в поясе, живот, несмотря на возраст (на вид им было за сорок), подтянут — ни единой жировой складки. Под рукавами рубахи перекатывались шары мускулатуры. Ноги у обоих длинные, жилистые, с крепкими коленями, оттопыривавшими штанины холщовых брюк. Оба носили огромные резиновые сандалии — такие размеры в местных магазинах найти не просто.
«Если эти обитатели глухого горного села, — думал учитель, — пойдут к модному портному и закажут себе элегантные костюмы с хлястиком на спине из той материи, которую портной называет «Принц Галльский», повяжут шею галстуками в тон и наденут остроносые ботинки, то швейцар лучшего в городе ресторана, предназначенного в основном для иностранных туристов, куда местные жители ходят редко, с низким поклоном распахнет перед ними дверь, укажет лучший столик, ожидая, что ухо будет обласкано англосаксонской речью. А вместо этого элегантные посетители станут обсуждать на местном простецком наречии вопрос о том, что заказать на ужин: шницель «Сарра Бернар» или же привычный перец, фаршированный брынзой…»
— Но ближе к делу, — продолжал Марин. — Мы пришли потолковать насчет участка. Если уступишь его нам, мы построим дом в три этажа: верхние для нас с братом, нижний — тебе…
Христофору Михалушеву это было выгодно (многие его односельчане тоже договорились с переселенцами из горных деревень и уже въехали в предоставленные им квартиры), но, зная свою непрактичность в житейских делах, он решил прежде чем дать ответ подумать и посоветоваться с более сведущими людьми.
Несколькими днями позже близнецы уже тянули рулетку поверх травы, вбивали колышки, размечали киркой место для будущего фундамента и так радостно и возбужденно топтались на квадратном зеленом пространстве между колышками, будто уже подымались по лестнице построенного дома, чтобы взглянуть на приближающийся поезд или полюбоваться на гору, где на самой высокой вершине лежит глубокий, сверкающий на солнце снег…
Именно этим пейзажем любовался следующей весной Христофор Михалушев, стоя у окна на первом этаже нового дома, еще пахнувшего известью и масляной краской. Вокруг валялись доски, комья земли, ржавые железные бочки. Весь двор был перекопан, но трава пробивалась повсюду, затягивала раны земли, зелеными огненными язычками охватывала сваленные у ограды доски. Весенний ветер раздувал это изумрудное пламя, и учителю казалось, что к следующему утру от этих досок останется лишь горстка золы.
Жизнь начиналась заново — на чужом месте, среди чужих людей. Сверху отчетливо доносились их шаги, и учителя, привыкшего жить в одноэтажном домике и слышать над головой только потрескивание орехов, не оставляло ощущение (особенно по ночам), что на небе собираются тучи и вдалеке грохочет гром.
Он перевез из села свои пожитки, заполнил ими обе комнаты, прихожую и просторную кухню (вещи показались ему здесь еще более обветшалыми), повесил над умывальником новое зеркало — старое разбилось дорогой — и, оглядев свое новое жилище, понял, что всем завладела старая рухлядь. На фоне гладкой, сверкающей белизной стены еще темнее и старее выглядел орехового дерева шкаф, много лет украшавший прежний его дом; половики, которыми он застелил пол, показались ему выцветшими, будто они долго пролежали на солнце. Набитые книгами этажерки заняли пустое пространство у стен. Они тоже не внесли более свежих красок в приглушенную тональность старых вещей, но если что-то здесь и радовало учителя, так это томики в облезлых переплетах, собираемые им на протяжении всей жизни. С юных лет он никогда не расставался с ними.
Он обводил взглядом старые стулья, столы, буфет с потрескавшейся белой краской, где за стеклом виднелись пыльные рюмки, к которым уже бог весть сколько лет никто не притрагивался, и думал о том, что самым разумным было бы расстаться со всем этим старьем. Мебель отслужила свое, ее источил древоточец, она обветшала, как ветшает одежда. Попробуй надень теперь короткий, неприталенный пиджак с узкими лацканами! Будь он даже из самой лучшей материи, ты вызовешь лишь сострадательные улыбки… Точно так же и с мебелью. Продать бы ее по дешевке или просто подарить кому-нибудь, лишь бы убрать эту рухлядь с глаз долой. Подыскать что-нибудь поновее, не хватит денег — взять в долг. Одно дело, когда в доме пахнет свежей политурой, и ты, точно в зеркало, смотришься в отполированную поверхность, скажем, только-только доставленного из магазина шкафа, и совсем другое — видеть, как от твоих шагов шатается и трещит древняя громадина из орехового дерева и в ее щелях серебрится паутина…
Так рассуждал учитель и был прав — ведь новая вещь пробуждает в человеке бодрые мысли, а бодрые мысли означают надежду, и душа, отдав себя им во власть, старится не так быстро.
Несмотря на это, Христофор Михалушев любил глядеть на свой старый шкаф, к которому привык как к человеку, любил открывать его створки, слушать их скрип, вот уже много лет одинаковый, и разглядывать пустые плечики, на которых в былые годы висели платья жены — вот тут розовое, тут бежевое в коричневый цветочек, а тут матросский костюмчик Маккавея, в котором мальчик в первый раз пошел в школу. А наверх, на запыленные теперь доски шкафа, под пасху ставили куличи. Не было для Христофора Михалушева ничего сладостнее запаха ванилина, лимона и миндаля, который разносился тогда по всему дому и на всю жизнь остался для него ощущением праздника, ликования церковных колоколов и цветущих деревьев.
Привычный запах былых праздников уже повыветрился из ореховых досок, но учитель знал, что он не исчезнет вовсе: если дерево и не сумело сохранить его, то нечто другое — память человеческая — пронесет его сквозь годы.
«Надо будет заглянуть в мебельный магазин. Наша рухлядь нагоняет тоску…» — подумал он и тут же почувствовал, как душа противится такой мысли.
Поэтому, верно, всегда и находился повод повременить с покупкой.
Но эту проблему решить было не так уж сложно. Возникли другие трудности, которых он никак не предвидел. Он с самого начала условился с братьями, что они займут половину участка, а вторую оставят ему, там он посадит вьющийся виноград и цветы, но в один прекрасный день «англосаксы», как он в шутку их называл, принялись перекапывать весь двор. Они срезали траву лопатами, вгрызавшимися глубоко в землю под напором их тяжелых ступней, переворачивали комья и, поплевав на ладони, подступили уже к ограде. Учителю осталось только крохотное, в несколько шагов, пространство у самой лестницы.
— Что вы делаете? — обратился к близнецам Христофор Михалушев, выйдя на крыльцо. — Мы ведь по-другому договаривались!
— Договаривались по-другому, но так будет лучше, — ответил один из братьев, то ли Марин, то ли Мирон. — К чему оставлять полдвора под травой, когда можно весь его засадить перцем и помидорами? Хочешь — пользуйся, никто тебе слова не скажет.
— Но ведь мы живем в городе. Для городского дома больше подходят цветы и виноград, — попытался было возразить учитель.
— Пускай в городе, но мы-то все равно крестьяне, охота была выстаивать в очереди за овощами, когда сами можем вырастить свежую зелень — без минеральных удобрений, без всяких там гербицидов, так, что ль, они называются?
— Тогда уж сколотите и курятник!
— А что, и сколотим! В два счета поставим вон в том углу сараюшку… Вчера жена пошла в лавку, глядит — на прилавке одни только шейки цыплячьи. Продавец говорит: «Замечательный из них суп получается». «Сам жри этот суп! — огрызнулась моя. — Мне подавай ножки!» «Я бы и сам от них не отказался, — отвечает, — да их лиса унесла…» Хитер, черт! Но больше я в магазины ни ногой… Разведем, стало быть, петухов, да таких голосистых, что во всем городе будет слыхать…
Христофор Михалушев понял, что ему с этими людьми не совладать. Он смирился (братья уступили ему еще клочок земли), посадил цветы, а один приятель из Горно-Церовене — Йордан Стефанов, знаменитый на все поречье виноградарь, — привез ему саженцы гамбургского муската и шаслы. Учитель посадил их у крыльца и, когда проклюнулись зеленые листочки, ощутил такую радость, какой давно уже не испытывал.