Анна Клаузен получила семь лет тюрьмы. Иотоку Мияги умер во время следствия. Еще 11 японцев получили разные сроки заключения, а 18 из 35 арестованных по делу были признаны «пособниками» и вскоре освобождены. Члены семей тоже остались на свободе. Ни в СССР, ни в Германии участники шпионской группы так легко бы не отделались.
Больше девяти месяцев Рихарда и Одзаки продержали в камере смертников. Им разрешили писать, «что они захотят», и Зорге оставил после себя «Тюремные записки» – рассказ о своей жизни, политических взглядах и работе. Рихард ни в чем не раскаивался и ни о чем не жалел. Он не был рефлексирующим интеллигентом – а перед смертью в нем окончательно проснулся древний воин-германец, варвар, для которого все просто: бери от жизни, что можешь, а пришло время умирать – умри, не показывая страха. Усталость, отчаяние – все было позади. Он выбрал свою линию поведения и следовал ей до конца – превыше всего в этом характере была гордость…
Утром 7 ноября 1944 года дверь камеры смертников открылась. Вошел начальник тюрьмы, отдал официальный поклон и спросил, действительно ли заключенного зовут Рихард Зорге.
– Да, это мое имя.
– Сколько вам лет?
– Сорок девять.
– Ваш адрес?
Удостоверившись, что перед ним тот самый человек, тюремщик снова поклонился.
– Мне поручено сообщить, что по распоряжению министра юстиции барона Ивамура зачитанный вам приговор сегодня будет приведен в исполнение. От вас ждут, что вы умрете спокойно.
Снова поклон, на который Зорге отвечает вежливым кивком.
– Имеете ли вы какие-нибудь желания?
– Нет, свою последнюю волю я уже изложил письменно.
– В таком случае прошу вас следовать за мной.
– Я готов.
Они вышли во двор и направились к небольшому каменному домику, где уже ждали, прокурор, палач и священник – правда, буддийский, но Рихард все равно был неверующим. Он, не повернув головы, прошел мимо статуи Будды в первой комнате домика для казней, и сам ступил на крышку люка под виселицей, сжал кулак в традиционном приветствии немецких коммунистов. Говорят, перед смертью он воскликнул: «Да здравствует Советский Союз!» «Да здравствует Красная Армия!»
Цезарь, идущие на смерть приветствуют тебя!
А как вел себя «цезарь»? В нашем консульстве узнали о провале почти сразу. Арестовав Макса Клаузена, полицейские оставили дома его жену в качестве живой приманки. Ее даже особо не охраняли – все равно бежать некуда. И вот как-то раз, когда охранники отлучились перекусить, в дверь постучали. Вошел незнакомый человек, европеец, отличавшийся от других не совсем обычной одеждой и произношением английских слов, сказал, что хочет снять комнату. Анна тут же поняла, что перед ней русский. Она быстро выпроводила гостя, сказав: «Идите, идите, здесь случилось большое несчастье». Это был сотрудник посольства, разведчик Михаил Иванов. В Центр ушло срочное сообщение: «По имеющимся сведениям, пять дней тому назад арестованы Инсон и Жиголо за шпионаж, в чью пользу, неизвестно. Данные проверяю».
Долго проверять не пришлось.
Взятый в плен в Маньчжурии японский генерал-майор Томинага Кёдзи рассказывал, что японцы через советских представителей в Токио трижды предлагали обменять Зорге на кого-либо из провалившихся в СССР японских разведчиков. И трижды получали ответ, что такой человек нашим представителям неизвестен.
М. И. Иванов в то время находился в Токио. «Меня часто спрашивают, можно ли было спасти Зорге, – пишет он. – Мое мнение – да. Ведь вызволили же, правда, после смерти Сталина, советских разведчиков Джорджа Блейка, приговоренного британским судом к сорока двум годам тюремного заключения, и Хайнца Вольфе, получившего 12-летний срок в ФРГ, или Рудольфа Абеля, отбывающего пожизненное заключение в США. Думаю, мы имели такую возможность в отношении Рихарда Зорге даже в день, предшествовавший казни…
6 ноября 1944 года наше посольство в Токио давало прием по случаю октябрьских торжеств, и впервые за дни войны на него явился высокий чиновник – министр иностранных дел Мамору Сигэмицу, лис, каких свет не видывал. Во время беседы с советским послом Я. А. Маликом, рядом с которым стоял я, он пространно говорил о том, что-де между нашими странами никогда, кроме 1904–1905 годов, не было военных конфликтов, всячески выказывал дружелюбие, витиевато рассуждал о японском благородстве. Он чего-то ждал от нас, я это явно ощущал. Замолви мы слово за Зорге – и казнь бы на следующий день, скорее всего, не состоялась. Но кто нас уполномачивал? А ведь варианты имелись. В Советском Союзе было арестовано несколько японских шпионов… Да и японская сторона, похоже, этого желала и ждала: два с лишним года она не приводила в исполнение смертный приговор, вынесенный Рихарду еще в 1942 году. Но НКИД СССР и посольство в Токио отмалчивались…
Сигэмицу озадаченно потоптался и раскланялся с нами. На другой день – в 10 часов утра 7 ноября 1944 года – Зорге был казнен…»
Трудно сказать, чего ждал от советского посла министр иностранных дел Японии – может быть, и чего-то иного, а не просьбы о помиловании советского разведчика. Но, в самом деле – почему Зорге не обменяли? Неужели он не заслужил этого?
«Он погиб, поскольку мы не поставили вопрос о его выдаче или обмене, – считает генерал Павел Судоплатов. – Такая практика вообще была. И, как правило, мы выручали своих людей, например, Федичкина в Польше в 1934 году, Вольвебера, будущего министра госбезопасности ГДР, в 1938 году в Швеции. Я помню, что Фитин… писал запрос в Коминтерн о Зорге в 1941 году. Но Зорге нарушил правила, он начал давать показания, рассказывать о своей работе на СССР».
Да, это правило соблюдалось непреложно – арестованный разведчик должен был молчать. Правда, Зорге не получил инструкций на случай провала – но кого это интересовало?
Но тут опять же есть один нюанс, который почему-то всегда опускается. Говорят, что Сталин не захотел обменять Зорге. Должно быть, видится это так: на каком-нибудь из заседаний он должен был вынуть изо рта трубку и сказать: «А не обменять ли нам этого немца из Токио на какого-нибудь японца?» Но, чтобы захотеть, он для начала должен был знать, что японцы предлагают такой обмен. Кто-то должен был доложить ему, попросить за Рихарда – мол, человек столько сделал для Советского Союза, вы сами говорили, что он стоил целой армии, он заслужил жизнь… Вопрос только: кто конкретно должен был это сделать? Зорге относился к Разведупру, а значит, и выйти с этим ходатайством следовало начальнику Разведупра.
Наверное, будь на этом месте Берзин, он бы так и поступил. И, должно быть, так же поступил бы боевой летчик Проскуров. Да и танковый генерал Голиков тоже, может быть, не оплошал. Но ни того, ни другого, ни третьего к тому времени уже не было в разведуправлении. Первые два – расстреляны, последний командовал фронтом и давно забыл обо всех на свете агентах и резидентах. После Голикова многострадальный Разведупр принял еще один танкист – генерал-майор Панфилов, через девять месяцев тоже убывший на фронт. А управлять разведкой пришел генерал-майор Ильичев, профессиональный политрук, за ним – генерал-лейтенант Кузнецов, тоже политрук. «Комиссарское» начальство прославилось тем, что безропотно сдавало своих разведчиков госбезопасности, едва оное ведомство проявит к ним интерес, даже не пытаясь их отстоять. Сколько надо выпить, чтобы предполагать, что это руководство поставит вопрос об обмене «политически сомнительного» провалившегося разведчика, да еще признавшегося в работе на СССР?
…Ходзуми Одзаки перед казнью повел себя совершенно иначе. О его предсмертных записках не пишут в советской печати. Он тоже написал историю своего сотрудничества с советской разведкой, но совсем в другом ключе – как историю падения. «Сейчас я ожидаю окончательного приговора. Я достаточно хорошо осведомлен о важности законов, которые я нарушил… Выйти на улицу, жить среди друзей, даже после того, как пройдет много лет, уже невозможно и с точки зрения моей совести, и с точки зрения моих возможностей и сил… Я счастлив при мысли, что родился и умру в этой, моей стране…»
Зорге остался в тюрьме таким же, каким был – или, по крайней мере, ничем не выдал происходивших в нем перемен. Одзаки же изменил свои приоритеты. В тюрьме он по-новому оценил то, что имел в жизни. За время заключения он написал 250 писем жене и дочери. 73 письма были потом изданы и составили книгу, которая вышла под названием: «Любовь подобна падающей звезде».
«Моя любовь к семье проявила себя, как неожиданно мощная сила… поначалу читать письма жены было для меня так болезненно, что я не мог взглянуть на фотографию моего ребенка. Иногда я рыдал, иногда обида переполняла меня, и я думал, насколько все было бы проще, не будь у меня семьи… Профессиональные революционеры не должны иметь семьи…»
А еще он написал: «Я не трус, и я не боюсь смерти».
Клаузена после суда продолжали содержать в тюрьме Сугамо. В то время американцы уже бомбили Токио. Японские тюремщики мстили европейцу по-своему: во время бомбежек камеры заключенных-японцев отпирали, чтобы те могли укрыться во дворе тюрьмы, а на Макса это правило не распространялось. «Во время одного из налетов я чуть было не погиб. При этом в моей камере в три часа дня было темно, как ночью… С неба градом сыпались тысячи зажигательных бомб. Едкий дым проникал в мою камеру. Сквозь решетку в окне беспрестанно влетали горящие и тлеющие куски дерева, должно быть, обломки некогда стоявших поблизости домов. Я едва успевал тушить то и дело загоравшиеся циновки на полу…» Потом Макса перевели в каторжную тюрьму на острове Хондо, в каменную одиночку под землей, где не было даже соломенных циновок. Раз в день давали по чашке риса и два раза в неделю – по кусочку хлеба. Раз в месяц – баня, всяческое общение с кем бы то ни было запрещено. Долго в таких тюрьмах не живут, особенно европейцы – но война уже близилась к концу, и Макс выжил. Из тюрьмы его освободили американцы. Он был в ужасающем состоянии, страдал от авитаминоза и фурункулеза, не говоря уже о том, что он и вообще был болен – но живой. В четвертый раз ему удалось обмануть смерть. Первое, о чем спросил Макс, – это о судьбе жены. Ему ответили, что тюрьму, где содержалась Анна, разбомбили. Но она тоже выжила.