Стены домов, заборы были заклеены карикатурами на врага и призывами к народу. Город был некрасив. Его лицо исказила гримаса ненависти. Он ощетинился штыками восклицательных знаков: «Добьем гадину в ее логове!», «Родина-мать зовет!» Все стало неузнаваемым. Куда девались щеголеватые самоуверенные люди, ситцевые платья и значки, похожие на ордена?.. Все было будничным и понурым. Тяжелая поступь, замкнутость, сумрачные лица и всеобщая смертельная усталость…
Лето снова сменила осень, сырая и холодная. Дождь со снегом падал на все еще необходимый камуфляж. В домах снова топились «буржуйки». Снова жгли мебель и книги…
С арестом Генриха Густавовича Нейгауза Рихтер вновь предоставлен самому себе. Он только что окончил четвертый курс. В Москве у него по-прежнему нет жилья, и он меняет адреса, переезжая от одних знакомых к другим и занимаясь, где только возможно.
Его уже огромный репертуар продолжает быстро расти, несмотря на все лишения и неустроенность жизни. В эти годы он становится одним из ведущих солистов Московской филармонии.
Вот сведения о концертах Святослава Рихтера в период с 1941 по 1944 год, взятые из архива великого пианиста.
В 1941 году Рихтер сыграл лишь один концерт в зале Чайковского в Москве.
В 1942 году – семь концертов в разных залах Москвы.
В 1943 году – уже 30 концертов в Москве, Тбилиси, Баку, Ереване и Грозном.
В 1944 году Рихтер дал 51 концерт в Москве, Ленинграде, Тбилиси, Ереване и Киеве. В этом же году он впервые выносит на эстраду сочинения, только что пополнившие его репертуар. С мая по декабрь этого года в его программах следующие премьеры:
1. V. Бетховен – соната E-dur № 9 op. 14.
12. V. Рахманинов – Прелюдия ges-moll.
13. V. Брамс – два Интермеццо h-moll и e-moll.
21. V. Моцарт – соната F-dur К. 533.
29. V. Моцарт – концерт d-moll № 20, К. 466, исполненный в оперном театре в Тбилиси совместно с дирижером Михаилом Бахтадзе.
16. VI. Бетховен – соната F-dur № 22 op. 54. Шуман – фантазия C-dur.
19. VI. Бетховен – концерт C-dur № 1 op. 15, исполненный в оперном театре в Тбилиси совместно с дирижером Александром Гауком.
28. VI. Равель – три пьесы: «Павана», «Игра воды» и «Долина звонов».
19. Х. Шуберт – соната D-dur op. 53.
17. XI. Шуман – симфонические этюды.
Но почему же для нас столь важен именно этот год, четвертый год войны и двадцать девятый год его жизни? Потому, что в этом году кончается еще одна страница его биографии, и кончается личной трагедией.
Только что освободили Одессу, и он наконец узнал о судьбе своих близких, об отце и матери.
А произошло вот что.
Незадолго до осады родителям предложили уехать из Одессы в тыл, но Анна Павловна не захотела покинуть Сергея Дмитриевича Кондратьева. Так они остались в городе. Накануне сдачи Одессы Теофил Данилович был арестован и тут же расстрелян…
Анна Павловна стала женой Кондратьева и дала ему фамилию Рихтер, чтобы оградить от возможных преследований оккупационных властей.
В 1944 году вместе с мужем Анна Павловна уехала из Одессы в Румынию, а потом в Германию, навсегда оставив Россию и своего единственного сына, у которого теперь не было ни дома, ни семьи. Он остался один. Его любимая, его обожаемая мать, не разделив с ним горе потери отца, оставила его… К этому надо было теперь привыкнуть. И об этом надо было молчать. Он и молчал. Молчал всю жизнь. И как он переживал случившееся – мы не знаем. Не знаем, но слышим. Слышим в его исполнительских шедеврах. В его особенно наполненных медленных темпах, когда все становится прозрачной тихой печалью, такой бесконечной, такой всеобщей, словно все, что существует на свете, остановилось, задумалось, заслушалось, засмотрелось на что-то, а на что – и непонятно, как будто засмотрелось в себя…
В его ставшем особенно углубленном прочтении музыки появилось какое-то самоотстранение или то высшее исполнительское совершенство, при котором артист как бы исчезает и слушатель остается наедине с самим автором. В те годы это было ново и неожиданно. Это вызывало непонимание. О Рихтере поговаривали, что он играет только текст, что это слишком просто, что он играет как дирижер и никогда не станет значительным пианистом.
Кто мог предполагать тогда, что эта игра очень скоро станет исполнительским стилем целой эпохи, что у Рихтера появятся бесчисленные почитатели и последователи и что никто никогда не сможет даже приблизиться к нему… Пережитое в этот год оставило след навсегда. Он переменился как человек. В его личности, еще недавно такой открытой для всех, такой отзывчивой и доверчивой, появилась тайна, появилась область недосягаемого.
Поначалу это было почти незаметно, но с годами проявлялось все ощутимее. Его отношения с людьми будто бы оставались прежними, но до какого-то предела, до того времени, пока не совершалась ошибка.
А такое бывало. Ведь Рихтер был столь обаятелен, казался столь простым и легким в общении, держался со всеми столь равно, что это временами давало повод забыться и попытаться стать к нему ближе, чем он позволял. Дело прошлое, но этого многим хотелось! И тут происходило непоправимое. Рихтер менялся мгновенно. Неудачника встречал такой царственный холод, такая уничтожающая вежливость, что даже издали смотреть на это было неуютно.
Если Рихтер отодвигал, то навсегда. Оставалось одно – любить его издали. Он же относился к таким людям со снисходительным безразличием и скоро их забывал.
Окружающим следовало помнить о дистанции. Но нет правил без исключений. Исключения составляли лишь немногие близкие или особенно одаренные и поэтому особенно интересные ему. Это были люди, которых он любил сам. Им разрешалось все и прощалось тоже все: любые слабости, тяжкий характер и даже демонстративная распущенность. С ними Рихтер был ровен, терпелив и добр. Им писались письма, делались подарки, и все это просто так, без повода – прямо с неба… Подарки обдумывались. Он мог долго выбирать шаль где-нибудь в Токио, отрез на платье или духи в Париже, книги в Лондоне, приезжал и дарил, лучезарно улыбаясь.
Но таких счастливцев было мало. Большинство любило Рихтера издали.
Старались разглядеть, вовремя предугадать, понять его настроение, не понимали и предугадать не могли и только ревновали и обижались. И говорили: «Вы обиделись? Напрасно. Разве вы не знаете, что все значительные художники – люди странные и тяжелые в общении?»
О нем сочиняли всякий вздор и легенды, чаще безобидные, а иногда и обидные, но всегда не похожие на правду. Почему выдумки о Рихтере были столь не похожи на него – трудно сказать, но это было именно так.
Он же смотрел на все сверху вниз со свойственным ему безразличием. И от этого его любили еще больше, обижались еще больше и еще больше сочиняли.
О нем можно было бы сказать теми же словами, которыми он сам говорил когда-то о Нейгаузе: «Сколько влюбленных в него людей… И как многие среди них претендовали на исключительность своего к нему чувства… Его любили, понимали и не понимали, как это и бывает с избранными натурами…»
Именно так и было. Рихтера любили, понимали и не понимали. И все-таки больше – не понимали… Но его власть над людьми была огромна. Его человеческое обаяние – неотразимо. Совершенство его искусства преображало жизнь. Его окружали толпы поклонников. Им восторгались одинаково и назойливо. Пресса захлебывалась эпитетами.
И все-таки он чувствовал себя одиноким и несчастливым. Но почему? Почему?..
Никто не знает, почему страдания или болезни великих людей неминуемо превращаются в источник нравственного здоровья для других.
В самом конце жизни он захотел написать свою биографию, но оказалось, что на это уже не было ни времени, ни сил. Тогда он очень откровенно рассказал о себе французскому режиссеру, снимавшему фильм о нем. Он рассказал человеку совершенно постороннему то, о чем всегда молчал. Он знал, что их разговор снимают и что это вскоре увидит мир. Зачем он это сделал? Может быть, он хотел объясниться?
Глава тринадцатая
Столица. Ржавые крыши. Убожество. Грязные дворы. Кругом запах нищеты. В этот год, год последнего напряжения самых последних сил, появились в городе несомненные признаки грядущей победы.
На центральной площади, прямо у выхода из метро, за веревочным ограждением выставили сбитый вражеский самолет. Но не только.
В парке вдоль набережной на целый километр растянулась странная свалка искореженного железа. Это было трофейное оружие. Изломанные танки, артиллерия и прочая военная техника, вся в крестах и драконах, при очевидной теперь безопасности все же действовали на воображение. Эти полувыставки-полукладбища были заполнены понурыми людьми, бродившими среди вражеского лома, уже тронутого ржавчиной…
Так приближалась к нам наша победа, победа тихая и суровая.
По Садовому кольцу прогнали многотысячную колонну военнопленных. Оборванные, грязные солдаты, похожие на отупевших животных, и офицеры, еще сохранившие остатки выправки и надменности. Они медленно двигались, окруженные конным конвоем, державшим автоматы наперевес. За колонной в несколько рядов шли моечные машины, водой и щетками смывая с мостовой след поверженного врага.
А на тротуарах, в окнах, на крышах все черно. Все черно от людей. Странно, что вокруг так тихо. Только слышен шаркающий безвольный шаг тысяч ног да звук лошадиных копыт… Это – гибель богов… Это – первые звуки… Это – самая середина века, его хребет и его излом… Полуживой враг, полуживой победитель, полуживой город…
Пленных встречает не торжество победителей и даже не ненависть, а только сумрачное любопытство, сразу переходящее в разочарование и безразличие.
Страна оцепенела от перенапряжения войны и теперь с великим трудом, медленно, безрадостно оживала…
К концу 1944 года настало время возвращений. Возвратились эвакуированные и даже первые ссыльные… Среди других возвратился домой и Генрих Густавович Нейгауз…