В ее хрупком облике чувствовалась та внутренняя женская воля, которая превосходит мужскую потому, что связана не с силой, а с достоинством. В этом лице было что-то от классических портретов Энгра или Давида. Так сказывалось влияние западноевропейской крови, унаследованной ею от предков, издавна живших в России.
Она приехала в столицу с матерью и братом. Мать – известная певица – была приглашена профессором в старую, прославленную консерваторию. С детства она занималась музыкой. Сначала на рояле – так хотела ее мать, потом рояль был оставлен, и она попробовала петь. Она училась в консерватории, в классе своей матери.
Брат, человек от природы одаренный, сразу же поступил в один из лучших столичных театров, при котором была школа-студия. Учась и работая, он очень быстро стал настоящим актером, и его начали утверждать на значительные роли. Так в первые годы сложилась их жизнь на новом месте.
Город, который они оставили ради столицы, был прекрасен и молод. Двести пятьдесят лет – не возраст для города. Но, несмотря на молодость, это был город великой культуры, город литературы и музыки. Это был город дворцов, музеев, каналов, город северных прозрачных ночей, когда небо и вода составляют единую нежно-золотистую пустоту и весь видимый мир повторяется опрокинутым, когда мосты, отражаясь, вычерчивают прекрасные овалы и в них, как в оправе, открывается новое золото классических пространств.
Как же встретила их столица? Что нашли они здесь?
Две маленькие комнаты в коммунальной квартире дома без лифта, темную крутую лестницу, настороженных соседей и больше ничего…
Прошло два-три года. И консерватория была окончена. Она осталась ассистентом в классе матери, совмещая преподавание с работой в филармонии. От природы у нее был камерный голос. Но годы занятий с матерью прекрасно выровняли его и развили. И вот она в совершенстве овладела искусством пения. Это сочеталось с подлинным музыкальным даром и принадлежностью к старой культуре. Изящный аристократизм ее искусства быстро снискал признание публики. У нее появился свой зал. Она стала известной певицей. Голос ее звучал безукоризненно чисто, ровно и тепло. Но в ее исполнении было еще одно редкое качество. И в такой степени оно было присуще только ей. Это было произношеиие! Слова у нее приобретали самый полный, самый исчерпывающий смысл. Слово воспринималось как образ. Все знают, как много прекрасных вокальных сочинений написано на плохие стихи. Но когда она пела, слова восхищали сами по себе. Это был театр, полный глубочайшей искренности и правды.
Но, несмотря на успех и всеобщую любовь, их жизнь никак не менялась. Они по-прежнему оставались в своем скромном жилище, кое-как сводя концы с концами, устраивая быт…
Вскоре брат женился, и в молодой семье появился мальчик, а через год на них свалилось страшное несчастье: во время гастролей в Сибири брат заболел, и спасти его не смогли…
С этого времени они с матерью стали воспитывать его годовалого сына. И вот их снова было трое. Две женщины и ребенок. С началом войны они уехали из столицы. Нальчик, Тбилиси, города Средней Азии – так пролегали пути их скитаний. Жизнь у чужих людей. За концерты платили продуктами…
Перед лицом общего бедствия отношения людей друг к другу облагораживались взаимным состраданием. Дружба военных лет сохранилась навсегда. Но все же жизнь без дома – тяжелейшее испытание. Они терпели и ждали. Наконец пришло время, и они возвратились.
По приезде свое жилье они нашли в разорении, но такое было повсюду.
Постепенно жизнь медленно налаживалась. Часто окружающее казалось непереносимым, но все-таки они выдержали. Это был их дом. Они были у себя. В окнах двух комнат виднелось одно и то же: старенькая церковь и школа, а дальше – ржавые крыши да небо.
Но было нечто такое, что составляло, пожалуй, лучшую часть их окружения. Под окнами росли тополя. Они не доставали до окон, но были уже рядом. Еще год – и верхушки деревьев будут заглядывать прямо в комнаты.
Летом, среди пыльного асфальта и раскаленных крыш, это так радовало. Уже в апреле ветви меняли цвет, из серых делались золотистыми. Едва сходил снег – набухали почки, и через неделю деревья окутывались зеленым туманом и вскоре выглядели совсем по-летнему. Так год за годом приходило сюда лето. И этого ждали.
Однажды в один из солнечных дней начала марта она ушла в консерваторию. Домой возвращалась ранним вечером, радуясь теплой, совсем весенней погоде. Свернув в переулок, она остановилась, пораженная переменой: тополей больше не было. На тротуаре виднелись низкие пни да немного древесной трухи. Она вошла в подъезд и стала подниматься по лестнице. Что-то очень значительное ушло сейчас из ее жизни… Это лето придет иначе… Оно будет уже другим.
В комнатах все казалось по-прежнему, но было жарко. Она приоткрыла окно и выглянула. За подоконником зияла бездна…
Из воспоминаний Нины Дорлиак о Святославе Рихтере:
«Мы со Славочкой прожили вместе целых пятьдесят два года, но так и не перешли на “ты”. Всегда говорили друг другу – “Вы”»…
Познакомились мы во время войны. Сначала только здоровались, встречаясь случайно, потом наше знакомство стало ближе.
В те годы в музыкальных кругах Москвы о нем уже давно говорили как о выдающемся пианисте. И когда стало известно, что он будет играть на всесоюзном конкурсе в Малом зале, вся музыкальная Москва устремилась туда. Желающих было много больше, чем мест, но мне все же удалось попасть на его выступление. Оно было поистине великолепным, хотя во время его игры в зале погас свет и он играл в полной темноте. Успех был громадным. Потом мы встретились и немного поговорили.
Слава, конечно же, получил первую премию, и это казалось естественным после такого выступления. Однако на самом деле все было не так просто.
Жюри возглавлял Дмитрий Дмитриевич Шостакович. Уже спустя годы он вспоминал, как в те дни ему позвонил Микоян и сказал: “Я слышал, вы боитесь дать первую премию Рихтеру? Не бойтесь… Давайте…”
Итак, премию ему дали, но не одному, а поделив ее с Виктором Мержановым, его однокурсником.
Помню выступление Виктора. Славочка сидел рядом со мной и страшно за него волновался. И собой он был тогда недоволен, несмотря на громадный успех в зале. Он говорил, что не хотел играть на конкурсе, что ему совсем не нужны эти соревнования и что он согласился на участие в них только потому, что его очень просил об этом Нейгауз.
Вскоре я встретила его как-то, выходя из филармонии. Он попросил разрешения проводить меня, и мы пошли пешком от площади Маяковского в сторону Арбата.
Он предложил мне дать с ним совместный концерт. Но он был так знаменит! Я подумала, что он предлагает мне петь в одном отделении, а другое будет играть сам, но оказалось, что он хочет аккомпанировать мне весь вечер.
Для меня это было и неожиданно, и очень дорого. Мы начали репетировать. Он приходил к нам на Арбат, где мы с мамой занимали две маленькие комнаты в коммунальной квартире. Мама всегда уходила и слушала нас через дверь. Как-то она сказала, что хотела бы, чтобы этот музыкант всегда играл со мной.
Под нашими окнами росли дивные тополя. Однажды их срубили. “Не к добру это”, – подумалось мне тогда, и я не ошиблась…
Через несколько дней скоропостижно скончалась мама. Я осталась одна с моим еще совсем маленьким племянником – Митей. Горе мое было велико, но все же наши занятия вскоре возобновились.
У Славочки всегда было свое мнение, свое определенное понимание музыки, но это было так близко мне, что я всецело разделяла его представления и никогда с ним не спорила. Наши намерения совпадали.
Я помню, как мы работали над “Гадким утенком” Прокофьева. Это было месяца через два после смерти мамы. Музыка Прокофьева так тронула меня, что, я прямо стоя у рояля, вдруг заплакала и не могла больше петь. Посмотрела на него и увидела – он тоже плачет.
Потом он так же, как и я, как-то особенно нежно любил это сочинение.
Через несколько месяцев, осенью 1945 года, мы решили жить вместе, и Слава переехал ко мне. Не скажу, что это было легко. Нет… Славочка сразу же сказал мне с обескураживающей честностью:
– Вы только на меня не обижайтесь. Я ведь очень трудный человек. У меня ужасный характер. Я непостоянный. И мне нужно будет время от времени исчезать… Я ответила:
– Ну что ж, пожалуйста, исчезайте…
Что говорить, это было немножко горько и… обидно. Но, главное, я каждый раз страшно волновалась за него. Но я поняла, что это ему необходимо, и больше этот вопрос никогда не обсуждался.
Сначала он со мной много занимался, но потом, когда у него появилось такое количество собственных концертов, перестал. Поэтому мы так мало записали из моего весьма большого репертуара. Но я никогда не настаивала на расширении наших занятий потому, что очень уважала его планы.
Первая наша поездка была в Петербург (тогдашний Ленинград), потом – в Армению.
Жили мы материально очень скромно. В консерватории мне платили гроши, а ему за концерты – и того меньше.
О комфорте наших поездок говорить не приходится. В Армению мы ехали на верхних полках. Поезд шел долго. На одной из станций продавали вареных раков. Мы купили их прямо с ведром и, лежа наверху, долго, с наслаждением ели. В Ереване были удачные концерты. И публика принимала нас тепло. И все было бы хорошо, не случись однажды то, что выходило за пределы самого пылкого воображения.
В этот вечер Слава играл сольный концерт».
Он вышел на эстраду и долго раскланивался в ответ на неутихающие аплодисменты. Потом сел, и зал мгновенно стих…
Настала та тишина, которая принадлежит уже самой музыке. Сейчас все начнется… И вдруг громкий стук женских каблуков по эстраде. Он вздрогнул и обернулся. К нему уверенно шла какая-то девушка. Подойдя, она бросила ему вполголоса:
– Подождите минуточку… – и, сложив ладони рупором, крикнула в зал: – Комсомольцы и комсомолки! Сегодня – коммунистический субботник! Покинем зал, чтобы быть там, где ждет нас партия! Все на субботник! Обеспечим стопроцентную явку, товарищи!!!