В гробовой тишине потрясенного зала вновь зазвучали ее каблуки, и она исчезла…
Имя пламенной комсомолки осталось неизвестным. Надолго. Но не навсегда…
Из воспоминаний Нины Дорлиак о Святославе Рихтере:
«Такое было неслыханно! После этого Слава не ездил туда никогда, хотя в Армении у нас много друзей. В Ереване много хороших музыкантов, и все же играть там он больше не мог. Нет. Играл где угодно, но не в Армении.
Прошло лет двадцать с лишним. Однажды мне позвонила директор Армянской филармонии, сказала, что она в Москве и попросила принять ее.
Конечно же, наш разговор был о Славочкином нежелании играть у них.
– В чем причина? – допытывалась она.
И я решила рассказать ей все. Рассказываю. Вдруг вижу – она покрывается пятнами, на ее глазах появляются слезы, и она наконец говорит совсем тихо:
– Знаете, кто была эта девушка? Это была… я.
В наших двух маленьких комнатах быт складывался трудно. Славочка в последние годы жизни говорил, что всегда играл по три часа в день.
Нет… Нет! Бывало и больше, и гораздо больше. Бывало и по десять, и даже по двенадцать часов. К чему это могло привести в условиях коммунальной квартиры, вообразить нетрудно. К счастью, наши соседи уходили на работу. И отношения с ними были корректными. Но как люди они были для нас абсолютно чужими, и все ограничивалось лишь кивком головы при встречах на кухне или в коридоре.
Незадолго до этого Славочка познакомился с Анной Ивановной Трояновской, московской художницей, старой и близкой приятельницей Метнера.
Она жила рядом с нами в Скатертном переулке. Уезжая в эмиграцию, Метнер оставил ей свой рояль, и Славочка на нем занимался. Квартира Анны Ивановны тоже была коммунальная. Так в те годы в центре Москвы жило большинство. Но возможность играть в двух местах спасала от столкновений с соседями.
Я возвращалась из консерватории после четырех и готовила. Мы всегда ели дома. Одно время у нас была прислуга, но она вскоре вышла замуж и оставила нас. Мне вновь пришлось заниматься хозяйством. Не скажу, чтобы я этим слишком тяготилась, хотя, конечно же, уставала…»
Глава четырнадцатая
Сначала он думал – показалось… Но за последние дни понял: его одиночество кто-то тайно разделяет.
Каждый раз, выходя из дома, он чувствовал – за ним следят. Оборачиваясь, он уже всегда видел его. За ним шел человек в сером потертом пальто… Это было крайне неприятно. А может быть, все же случайность? Может, показалось? На всякий случай проверил, свернув из толчеи тротуара в ближайший магазин. Обернулся, и тут же в дверях увидел – серое пальто… Выйдя, направился к метро. Серое пальто было за спиной. Тогда он быстро зашел в подъезд и через секунду уже был у выхода во двор. Но не успел шагнуть через порог, как услышал скрип пружины парадной двери. Пальто следовало за ним с вызывающей самоуверенностью, нимало не заботясь о скрытности.
Теперь он решил не торопиться. Медленно, как бы ожидая кого-то, пошел он двором к подворотне напротив. Тут его уже никто не обгонял. Он вышел к остановкам. Здесь были люди. Подошел автобус. Он всех пропустил и вошел сам. В последний момент он почувствовал ступенькой ниже своего преследователя.
В тесноте он с трудом повернулся. Серое пальто, прижатое к дверям, дышало ему в живот.
– Вы сходите на следующей?
– Да.
– А я ведь не выхожу…
В него снизу вперились жесткие, близко посаженные глаза. Но делать нечего. На следующей остановке «пальто» вышло.
Но через несколько дней опять заметил – следят. Снова следят…
Это продолжалось долго, а потом вдруг кончилось, кончилось само собой. Почему началось, почему кончилось, так и осталось неясным. Жизнь менялась, менялась изнутри, и эти перемены для непосвященных были непредсказуемы и непонятны.
Из обращения группы ученых и деятелей культуры и искусства к заместителю Председателя Совета Министров СССР К. Е. Ворошилову:
«…Мы обращаемся к Вам с убедительной просьбой поддержать наше ходатайство о предоставлении жилплощади пианисту Святославу Рихтеру.
…В военное время его приютил профессор Нейгауз, у которого он был прописан до последнего времени.
…Заниматься ему приходилось и приходится у разных знакомых, которые разрешают ему пользоваться инструментом в зависимости от собственных возможностей. Сплошь и рядом играет он по ночам в Институте имени Гнесиных, так как днем классы заняты.
…Обращаем Ваше внимание на то, что Святослав Рихтер, будучи штатным солистом Московской филармонии, получает жалованье 2400 рублей в месяц… Поэтому думать ему о возможности стать застройщиком или пайщиком в каком-либо строительном кооперативе не приходится».
Письмо подписали народная артистка СССР А. Нежданова, народный артист СССР А. Гольденвейзер, действительный член АМН СССР В. Виноградов, академик С. Вавилов и другие (всего восемь подписей). Ответа не было…
Из письма Святослава Рихтера заместителю Председателя Совета Министров СССР К. Е. Ворошилову:
«…Решил побеспокоить Вас, так как в последнее время совершенно пал духом… Моссовет предложил мне комнату в общей квартире на Песчаной улице… Это явилось результатом моего долголетнего терпеливого ожидания и обнадеживания со стороны Комитета по делам искусств…
От комнаты, предложенной мне Моссоветом, я отказался, так как это нисколько не изменит моего положения. Мне нужна отдельная двухкомнатная квартира, чтобы я проводил мою работу, никому не мешая, 12–14 часов в сутки, захватывая ночные часы. Необходимо, чтобы в одной комнате разместились два концертных рояля… Я смею Вас заверить, что никто из музыкантов, занимающихся большой концертной деятельностью, не находится в таком положении, как я…»
Вскоре после этого письма Рихтеру присудили Сталинскую премию.
Глава пятнадцатая
Из воспоминаний Нины Дорлиак о Святославе Рихтере:
«Итак, мы работали. За последние три года было много совместных концертов в разных городах. В программах романсы Чайковского, Глинки, Рахманинова, Прокофьева, песни Мусоргского. Вокальные циклы Шуберта и Шумана. Песни Гуго Вольфа на слова Мерике и Эйхендорфа, польские песни Шопена, песни Шимановского, всего не перечислишь. Работали много в те годы…
Однажды – телефонный звонок, сильно нас взволновавший. Звонил Шостакович.
– Могу ли я прийти? Мне надо кое-что показать вам…»
Судить о гении по внешности невозможно. Бытовые наблюдения на глаз только путают. Вот и в этом лице, лице величайшего гуманиста, не было ничего мягкого или доброго в том расхожем понимании, к которому мы все привыкли.
Это лицо очень привлекало, но, пожалуй, не располагало. Оно было предельно обостренным и жестким. Тонкий нос, сжатый рот, напряженный, никогда не отдыхающий лоб, перегруженный нескончаемой работой мысли. Его прямые, коротко стриженые волосы расчесывались на пробор, и в этой прическе что-то детское, что-то стандартно школьное. Он выглядел стариком и мальчиком одновременно. Очки, толстые стекла которых то плоско блестели, то наполнялись темнотой, совсем скрывали близорукие маленькие серые глаза. И все же это лицо имело такой взгляд, что мало кто мог его выдержать. Ибо направлен он был в самую совесть.
Его обращение с людьми было своеобразным. С одной стороны, оно не содержало ни тени высокомерия. Временами даже казалось, что он спешит согласиться с мнением собеседника, с готовностью разделяет его суждение. С другой стороны, с первых минут разговора человеку внимательному становилось совершенно ясно: он не видит тебя, не слышит и соглашается с тобой абсолютно машинально и ему совершенно безразлично то, о чем идет речь.
От большинства людей его отделяла непроницаемая стена его самоизоляции, его замкнутости, его нескончаемой внутренней тревоги или скрытых страданий. Но зато в своем великом искусстве он был раскрыт, распахнут весь, до самых тайных, исповедальных глубин. Он, как никто из великих художников, был понятен, понятен сразу и навсегда. Леопольд Стоковский как-то написал о нем: «Никто, кроме Бетховена, не говорил с человечеством так, как он».
А между тем голос у него был тихий, манера говорить – отрывистая, произношение – немного свистящее. Казалось, он говорил и одновременно пытался вдохнуть ртом и потому слегка задыхался.
У него была привычка по два-три раза повторять фразу и связывать эти повторы словечками «да» или «понимаете».
Он вызывал всеобщее любопытство. Интерес к его личности был огромен. За ним охотились фотографы, кинорежиссеры и журналисты. Премьеры его сочинений становились событиями в национальной культуре. Слава его давно стала всемирной, но чем больше собиралось вокруг него восторженных людей, тем более непроницаемым он становился, замкнутый в своей корректной и безразличной вежливости.
Однако через эту маску все время сквозило беспокойство. На людях он поминутно порывисто вздыхал, не знал, куда девать руки. Он то складывал их на коленях, то, непонятно зачем, трогал свою щеку. Он много и жадно курил. И когда вынимал папиросу, когда закуривал, было видно, что пальцы его дрожат…
Когда он сидел на репетициях своих сочинений, временами казалось, что он хочет исчезнуть. Он то сгибался в своем кресле и смотрел на эстраду снизу-вверх, то поднимался на подлокотниках, словно боролся с удушьем или хотел улететь… Временами он метался, как пойманная птица. Птица старая и больная.
Было очевидно: этому человеку одиноко и тревожно жилось, трудно дышалось и говорилось, плохо спалось. А как работалось? Как сочинялось? Об этом не нам судить. Он создал множество гениальных произведений и, следовательно, работал быстро. Но быстро ведь не значит – легко…
Из воспоминаний Нины Дорлиак о Святославе Рихтере:
«…Но вот он пришел. Мы были страшно взволнованы. Прямо от двери он прошел к роялю и на ходу сказал:
– Я принес вам вокальный цикл на слова еврейской поэзии.