-голубые глаза. Но опять-таки они были какие-то не наши. Потом, уже взрослым, я прочел о таких глазах у Томаса Манна: «Глаза цвета далеких гор…»
Он показался мне иностранцем, прекрасно говорящим по-русски. Едва уловимая мягкость в произношении шипящих, какое-то полу «ж», полу «з», еле ощутимый намек на нерусский акцент.
Он: – Анна Ивановна прислала со мной два билета в консерваторию. Вот. Если будете иметь время и желание…
Мама: — О, спасибо. А кто играет?
Он: – А, один пианист.
Мама: — Кто же?
Он: — Вы его вряд ли знаете.
Мама: — А вы кто? Как вас зовут?
Он: — Меня? Слава.
Мама держит билеты, и ей явно неловко. Он так обаятелен, так воспитан и вежлив, приехал специально затем, чтобы передать билеты, а в дом-то пригласить нельзя. Да, неудобно. Оба чуть-чуть смущены. Ну, до свидания…
Он шел к калитке, печатая обратные следы. Из-под брюк видны задники светло-коричневых ботинок. Один из них надорван по шву, как бывает, когда долго надевают обувь, не развязывая шнурков.
На другой день мы увидели нашего вчерашнего гостя. Он почти выбежал на эстраду Большого зала консерватории, развевая полы фрака, и, отвечая на горячий прием, очень низко поклонился налево, направо и прямо, как бы раскалывая рукоплещущий зал ровно пополам!
Помню общее впечатление. Прекрасную рыже-красную голову, и купол лба, и сургучное ухо над белым лаком стоячего воротника. Его профиль был совсем уже не вчерашний. Закрытые временами глаза и складка от крыла носа к углу рта. Он играл. У него не было темпов, у него были движение и дыхание музыки, широкие и естественные, как природа. Звук рояля богат, как оркестр. Нет! Это было больше и лучше, чем материальный оркестр. Это был оркестр, только на уровне самой мысли! Естественно, что понял я это намного позже. Тогда же я это только ощутил.
Он стал бывать у нас иногда. И эти приходы, и эти концерты были для меня и праздником, и серьезнейшим содержанием моей еще полудетской жизни. Он говорил мне «Вы» и относился ко мне не как к сыну своих друзей, а как к своему собственному, очень молодому другу, и это наполняло меня гордостью и восторгом.
Так в эту осень вошел в мою жизнь Святослав Теофилович Рихтер. Я много рисовал его профиль на клочках бумаги, стараясь никому не показывать моих рисунков. Купол лба, короткий прямой нос и эта горькая складка от крыла носа к углу рта, которую я так хочу уловить теперь сквозь свое отражение и не могу.
Темно… Такая рань, а уже темно!
Глава третья. Зима
Зима, что делать нам в деревне…
Такая рань, а уже темно. На дворе давно холода. В доме от сырых дров пахнет лесным костром, а тепла все-таки нет. Очень редко, по вечерам, давали электричество, но в основном пользовались «коптилками» – маленькими склянками с фитилем. Эта чадящая лампадка света почти не давала, и если что-то терялось, то до утра. Руки мерзли на холодной клеенке. У печки немного теплее. Тень от маминых плеч и головы – на стене и потолке. Против слабого света ее волосы золотятся и обрисовывают светящимся контуром темную голову. В углах плоско и черно.
С темнотой приходила тоска. Морозило так, что под кроватями был иней. Шла глухая страшная зима. Говорили о какой-то банде, об убийствах, об исчезновении людей. Если кто-нибудь поздно возвращался, его встречали у трамвая.
Еду составлял в основном здорово подмороженный картофель. Чаще всего его пекли в золе печки и долго, с наслаждением, грели им руки, перебрасывая с ладони на ладонь.
Так же холодна и темна была школа, наполненная обозленными, испуганными мальчишками. Возникали жестокие и опасные игры. Развлекались, скатываясь по лестничным перилам, всей тяжестью опираясь на ладонь. Это доставляло бездну удовольствия, если рука не натыкалась на аккуратно вставленный в поручень кусок бритвы.
И все же было и хорошее! У нас прекрасно преподавалась литература. Основные сочинения программы читались на уроках вслух. В эту зиму было много Пушкина – «Повести Белкина», «Дубровский», «Капитанская дочка». Это занимало значительное время. Иногда захватывались и послеурочные часы.
Темными вечерами на учительском столе горела свеча. Электричества не было и в школе. А нас, полуодетых, голодных детей, старались научить любить наш язык, хорошо говорить и писать по-русски.
Другие предметы тоже, по-видимому, преподавали неплохо. Из моих одноклассников вышло несколько известных в науке людей, но к точным дисциплинам интереса я не проявлял, и в памяти от этих уроков у меня ничего не осталось.
Свои тетради по математике и физике я покрывал рисунками, среди которых видное место занимал Рихтер, его профиль, фигура во фраке, рояль… И снова – лоб, нос, подбородок и складка от крыла носа к углу рта.
А холодам и потемкам, казалось, не будет конца. Под нашим мостом была найдена занесенная снегом женская голова. Приезжала милиция с фотографом и следователем.
Победившая Москва была временами ужасна. Город мерз, голодал и всячески страдал.
А в Большом зале консерватории – концерт из произведений Баха. Рихтер – Дорлиак. Английские сюиты, песни-хоралы с Ниной Львовной, Итальянский концерт, А moll’ная фантазия и фуга.
Великие музыканты играли великую музыку для победившей столицы, где было так много несчастных, потерявших все, отчаявшихся людей. С этого времени на долгие годы для меня самое прекрасное начиналось с Баха.
Однако все имеет свой конец.
Глава четвертая. Бал
И блеск, и шум, и говор балов…
Пришел конец и этой зиме. Уходили в прошлое ужасы войны. По вечерам везде уже был свет, и наша лампа, еще из дома Обнинских, уютно и низко горела над столом. Чаще приходили гости, иногда допоздна велись интересные разговоры. Вернулось радио! (Ведь во время войны все приемники были взяты государством, дабы вражеские голоса не смущали сердца наших граждан.)
Святослав Теофилович и Нина Львовна получили двухкомнатную квартиру в новом красивом доме на улице Левитана, в поселке Сокол.
Теперь мы жили совсем близко. Если пройти минут семь небольшим лесом, а затем перешагнуть несколько путей окружной дороги, то окажешься прямо под аркой их дома, прямо под их балконами на четвертом этаже.
Было решено отметить новоселье балом. Но во что же одеться? Все были так бедны, хорошей одежды ни у кого не было. Тогда было объявлено, что хорошо одетых на бал просто не пустят. Все должны были надеть все самое худшее. И даже если у кого-то вдруг окажутся целые брюки, то на них надо обязательно нашить заплаты.
На один вечер новая квартира становилась трактиром. Трактом же считалась железная дорога, проходившая прямо под балконом.
Мама нашивала мне заплаты, а я думал, что бы принести им сегодня. Конечно же, много сирени. Она росла под нашими окнами и была так крупна и пышна, что казалась прохладным куском благоуханной белой пены. Ну, что же еще? Что бы могло быть в трактире? Петух? А хорошо бы. И я решил: нужно живого белого петуха!
Пришел к нашим дальним соседкам, милым пожилым женщинам, жившим на маленькой даче, где всегда пахло старым деревом и яблоками. В их опрятном хозяйстве, на задворках, обитали несколько кур под началом прекрасного громадного петуха. Это был ослепительной белизны красавец, красноглазый, тяжелый и полный самых бесспорных мужских достоинств. Мне открыла дверь одна из хозяек.
Я: — Ксения Петровна, здравствуйте… У меня к вам большая просьба: дайте мне, пожалуйста, на один вечер вашего петуха.
Она: — Зачем?
Я: — Я хочу взять его в гости.
Сказал – и вижу, как она растерялась. Что это за глупая дерзкая выходка? Она уже отчитывала меня, но я, перебивая ее, стал рассказывать, что Святослав Рихтер получил квартиру и пригласил нас сегодня на новоселье. Объяснил все: одеться не во что, принести нечего, и так как все в таком положении, то и решили сделать что-то вроде трактира, чтобы все могли быть плохо одеты и никто бы не чувствовал свою бедность.
– Ну, словом, не дадите ли петуха? Его никто не обидит, не думайте, и, может быть, даже покормят. А завтра утром я вам его принесу.
Ксения Петровна была человеком добрым и с юмором. Рихтера слышала по радио.
Петуха я тут же получил, посадил его в хозяйственную сумку с молнией, надел заплатанные брюки и взял букет…
Дом Рихтера был полон людей знакомых и не знакомых. Мебель еще не привозили, и только один новый платяной шкаф стоял в углу, блестя створками.
У двери – молодой Ростропович, в зеленой рубахе и с гитарой. У него здесь было три обязанности: он был распорядителем, то есть встречал и провожал, он был в ответе за трактирную музыку, он же был и «вышибным». Если кто-нибудь, расшумевшись, переходил границу приличия, «вышибной» приближался и, не поднимая рук, резко таранил виновного животом (этим мягким толчком общество освобождалось от нежелательной персоны, и порядок восстанавливался).
Святослав Теофилович, как и все, плохо одетый, восхищался букетом, размером едва ли не с дерево. Потом сирень куда-то передали, и мы нагнулись над сумкой. Я дернул молнию. Сжавшийся петух ошалело тряхнул головой и вдруг взорвался пухом, хлопками, ветром! Мы оба отпрянули – оба не ожидали. А что, собственно, – трактир как трактир. Петух же начал метаться, он бился то о ноги, то о плечи и лица, стараясь найти убежище, шумно спасаясь, издавая клекот и серьезно пугая дам. Что было делать? Я посадил его на шкаф. Он, к счастью, скоро там успокоился, принял свою величавую осанку и красиво стоял боком, кося красным глазом на развеселившихся людей. Потом медленно и величаво, как фрегат, повернулся задом, и на лаке створок появилась известковая вертикаль…
Утром петух был передан в руки смеющейся Ксении Петровны. Так кончился праздник. Надо было жить дальше.