3 мая – 20 октября 1996 г.
Москва – Кратово
III. Вечерние тени (Из разговоров о Нине Дорлиак с Галиной Писаренко)
…По мере того как день склоняется к вечеру, удлиняются тени.
А наши тени – это самые близкие и дорогие воспоминания.
С известной певицей, профессором Московской консерватории Галиной Писаренко я знаком почти с детства. Оба мы знали Нину Львовну с конца сороковых годов. Рядом с ней прошли наши жизни. Галя училась у Нины Львовны и была не только любимой ее ученицей, но и наиболее близкой ее сердцу артисткой.
– Когда поет Галя – пою я, – не раз говорила мне Нина Львовна.
Глава первая
И на порфирные ступени
Екатерининских дворцов
Ложатся сумрачные тени
Октябрьских ранних вечеров.
Старый район Москвы. Небольшая квартира. Комната Гали. Порядок. Диван, два кресла, пианино. На стенах несколько фотографий Святослава Рихтера и Нины Дорлиак.
– Галя, расскажи, как все началось. Как ты стала заниматься пением, как познакомилась с Ниной Львовной и Святославом Теофиловичем?
– Ты знаешь, мои родители умерли рано. Нас с сестрой воспитывала тетушка по отцу. Мы же звали ее – бабушка. Вот какая она была, взгляни…
Передо мной фотография в старинной рамке. На ней – молодая женщина в светлой широкополой шляпе, с правильными чертами и спокойным твердым взглядом. Чувствуется воля, чувствуется характер.
– Нас держали строго. Бабушка стремилась дать нам хорошее образование, и приходилось много и серьезно учиться. В первую очередь, конечно, была десятилетка, а попутно с ней – Гнесинская музыкальная школа. А еще я пела в самодеятельности. И все говорили, что у меня получается.
– А как ты стала учиться у Нины Львовны?
– Я случайно попала на ее концерт.
В тот вечер она пела Шуберта. Потом я узнала, что Шуберт был самый любимый ее композитор. Что я могла тогда понять и оценить – не знаю. Ведь я была еще школьница. Но сейчас, мне кажется, я схватила главное: неотразимый поэтический образ ее искусства, слитый воедино с ее личностью. И для того, чтобы ощутить это, – достаточно было побывать только раз на ее концерте…
Она вышла в белом вечернем платье до пола. Линии его были строги и прекрасны: ничего лишнего. Никаких украшений. Ее лицо, фигура, поступь – все было просто и естественно, и еще – прекрасно. Но как мне показалось тогда, почему-то чуть-чуть печально…
Я сразу почувствовала всю несоразмерность этого явления с окружающим. Одним словом, по эстраде к роялю шел девятнадцатый век. И еще я сразу ощутила – в этом не было сценической игры. Нет! Это была она сама. Она была – такая.
Певицу сопровождал пианист. И тут я услышала шушуканье соседей:
– Говорят, это ее муж.
– Муж?
– Ну да. Святослав Рихтер. Он ей всегда аккомпанирует.
И мое внимание тут же сосредоточилось на нем. Он был высок, рыжеволос и держался как-то странно. Казалось, им владеют какие-то неведомые силы, казалось, он с трудом сдерживает непонятный порыв, укорачивает шаг, словно боясь обогнать певицу на эстраде. Ее покойное достоинство и его эксцентричность, его порывистость составляли полную противоположность. Но вот они заняли свои места.
Она стала будто бы еще строже, еще собраннее. Он же сидел, закинув голову, словно разглядывая что-то на потолке. Подобрав ноги под стул, он потирал свои большие красноватые руки, как бы намыливая их, у самого подбородка.
Я смотрела и думала: «Какие они разные. Неужели они муж и жена? Как странно. Это же мезальянс…» А через минуту концерт уже захватил меня. Оба они были восхитительны. Забыв обо всем, я слушала Шуберта.
Окончив программу, она благодарно взглянула на него, а он порывисто шагнул к ней и прямо-таки пал к ее руке и тут же отступил назад, и вытянулся, и замер, улыбаясь, как бы оставляя ее в одиночестве принимать восторг очарованного зала.
Бушевали овации. Они уходили за кулисы и выходили снова. Отовсюду неслись крики: «Браво! Браво!» Я хлопала вместе со всеми. Мои щеки и ладони пылали. Я смотрела на эстраду и боялась что-то пропустить, что-то просмотреть. Я твердила про себя: «Ну как замечательно! Как прекрасно!»
А по дороге домой все-таки думала: «Но неужели они действительно муж и жена? Как странно, однако… Да не может такого быть. Нет! Не верю! Он же такой нескладный! Он же такой некрасивый…»
Как-то лет через сорок я рассказала им об этом. Они хохотали…
Настало напряженное время старших классов. Бабушка не скрывала недоверия к моему пению.
– Все вы хотите стать артистками! Главное – десятилетка.
И я соглашалась. Да, да, действительно, главное – десятилетка.
Школу я закончила с золотой медалью и могла выбирать вуз. Для поступления мне нужно было пройти лишь собеседование.
– И что же ты выбрала?
– Ты удивишься. Я поступила в Институт международных отношений, на исторический факультет.
Потом из этого ничего, конечно, не вышло. Ведь я происходила из самой обычной семьи, я не собиралась вступать в партию, словом, на третьем курсе мне пришлось оставить институт и перейти на экономический факультет нашего университета.
Но это произошло три года спустя. Пока же я была студенткой первого курса лучшего вуза страны, где готовили дипломатов, журналистов-международников, и всем это нравилось.
– А что же музыка?
– С музыкой я не расставалась. Ноты читала свободно и могла в общих чертах аккомпанировать себе. В самодеятельности меня по-прежнему хвалили, и каждую свободную минуту я отдавала пению.
Видя это, бабушка все-таки однажды решила выяснить: есть ли у меня талант, петь мне или не петь? Сколько, мол, можно разбрасываться? Для начала она с кем-то советовалась, и ей сказали, что с таким вопросом надо обратиться в Московскую консерваторию к Елене Клементьевне Катульской или Нине Львовне Дорлиак. Конечно же, я выбрала Нину Львовну.
Узнали ее телефон. Позвонили. Она согласилась принять нас. В назначенный день – приходим. Консерваторский коридор. Высокие двойные двери класса. За ними – тишина… Ни звука… Осторожно стучим… Молчание… Стучим еще… Молчание… И тут я вижу записку: «Извините. Сегодня я не могу вас принять. Нина Дорлиак».
В этот день Москва хоронила певицу Ксению Держинскую…
– Однако наша встреча вскоре состоялась…
– Ну, расскажи о первом своем впечатлении. О первом дне знакомства. Как она приняла тебя?
– Знаешь, сейчас в памяти осталось, пожалуй, только то, как она смотрела на меня. Ее взгляд: внимательный, оценивающий и серьезный.
Видишь ли, в то время такое было для меня непривычно. Я только что кончила школу. Учителя толковали нам о коллективе, воспитывали нас сразу целым классом. Мы твердо знали – незаменимых людей нет. Такие понятия, как «индивидуальность», «личность», тогда не существовали. Слово «индивидуалист» было равносильно слову «отщепенец». И я привыкла к тому, что я одна из многих и сама по себе ничего не значу.
И вдруг именно на меня направлено такое внимание. Ее внимание! Внимание известной певицы и женщины неотразимого обаяния. Это было непривычно. Это смутило меня.
Но вот, оглядев меня так и как бы заглянув внутрь моего существа, она спросила мягко, что я пою. Я стала перечислять. Она тут же:
– Ну, нет! Нет! – И улыбается. – Это не для вашего голоса.
Она по моей речи сразу же поняла, что мне следует петь, и выбрала из моего репертуара известную народную песню, которую я без всякого напряжения спела ей и в которой на частом звуке «и» особенно легко и чисто звучал мой голос. Но заметь – это был уже принцип ее педагогики. Она занималась очень бережно, не напрягая голоса, и поэтому мне потом всегда легко было петь.
Слушая, она внимательно смотрела мне прямо в глаза, временами взгляд ее теплел, временами она чуть кивала или едва уловимо двигала рукой, словно расставляя знаки препинания или отделяя фразы точками. Казалось, она осталась довольна, но в оценках была немногословна и сдержанна:
– Мне думается, в консерваторию поступать вам пока рано. А вот в училище – в самый раз. И взглянула испытующе: не огорчусь ли я.
В августе я сдала экзамены и была принята. Но меня зачислили в класс к другому педагогу. Я звоню ей – ее нет в Москве. Что делать? Кончился август – ее все нет. Я не могла примириться с такой неудачей. Я не хотела в другой класс. И я решила ждать ее возвращения.
Настал сентябрь. Все приступили к занятиям. Все, кроме меня. Я не появлялась в училище. Я – ждала. Прошло больше трех недель. Она приехала в конце сентября. Я звоню ей. Я плачу в трубку. Она обещает что-то узнать. Прошло еще несколько дней. И – о радость! Я – в ее классе!!!
Сказать откровенно, совмещать занятия в училище с институтом оказалось трудно. Я сильно уставала. С утра до ночи – напряженные занятия с полной отдачей, и так ежедневно месяц за месяцем…
– Как же ты выдерживала?
– С трудом. Но училась хорошо. Как-то успевала. Бросать институт было немыслимо, и в то же время страшно хотелось петь. Так и тянула все это вместе.
Иногда Нина Львовна занималась со мной у себя дома, на Арбате, в коммунальной квартире, где в двух маленьких комнатах жила она со своим мужем, пианистом Святославом Рихтером.
Я хорошо помнила его с того давнего концерта. Правда, дома он казался другим. От эстрадной порывистости не было и следа. Дома он выглядел очень застенчивым. Может быть, это был характер, а может, здесь сказывалось его воспитание – не знаю. Но бывало так: при моем появлении Рихтер быстро вставал и тут же прикрывал рукой горло – верхняя пуговка воротника была расстегнута. Он приветливо улыбался, смущенно щурился, кланялся и стоя ждал, когда мы пройдем в смежную комнату к роялю. Когда же урок кончался – все повторялось. Я выходила, он вскакивал, загораживая горло, снова улыбался той же улыбкой и снова ждал, не садясь, пока дверь в коридор не закроется за мной.