– Зачем столько? Он же все равно пропьет.
Она ответила с горечью:
– Ах, оставь, Галя. Ведь ему тяжелее, чем нам. Что уж тут копейки считать…
Как-то, помню, она подошла к старушке, просящей милостыню, дала ей деньги и, к моему удивлению, обратилась к ней по имени-отчеству:
– Я уже написала вашим в деревню. Скоро мы получим ответ…
Обо всем этом мало кто знал. Я ведь видела это случайно. Здесь все было точно по Евангелию, помнишь? «Когда творишь милостыню, не труби перед собою…»
– Я часто думаю теперь: как она успевала так много заниматься с нами? Ведь я сама с великим трудом выкраиваю время, чтобы послушать кого-то дома или дать дополнительный урок. Нина Львовна вне класса занималась почти со всеми.
С кем-то потому, что дело шло хорошо и хотелось выучить как можно больше. С кем-то потому, что дело как раз не шло и надо было догонять и подтягиваться. И получалось, что каждый день дома у нее бывали ученики. Прибавь к этому ее собственные концерты, прибавь к этому работу Святослава Теофиловича и его быт, за которым она очень следила.
Сколько раз бывало: прихожу на урок, а она гладит фрачную сорочку или жарит котлеты, и все делает легко, складно и быстро.
– И я тоже удивлялся этому. В последний год ее жизни я часто бывал у нее. Она заметно слабела, но всегда была хорошо одета и подтянута. Дома – идеальный порядок, ни пылинки. Рояли сияют. Как-то я спросил ее – кто ей помогает. Она удивилась:
– Никто. Я сама. – И улыбнулась: – Я люблю домашнее хозяйство. Вы не верите?
– Это у нее от мамы. Ксения Николаевна[4] имела такой дар. У нее были легкие руки. Что бы ни делала она – все получалось. Замечали: если она сажала цветок, он обязательно цвел и никогда не погибал. Она, так же как Нина Львовна, вела дом без всякой помощи.
У Ксении Николаевны не было домработниц, хотя в те годы такое явление бытовало. И ни у нее, ни у Нины Львовны не возникало и мысли, что быт мешает искусству. Обе умели все совмещать и все успевать. Беречь свой дом, ухаживать за близкими и даже врачевать, быть терпеливой и ровной – в этом заключалась главная часть женского достоинства в понимании людей их поколения.
– В эти годы Нина Львовна проходила со мной много современной музыки. Прежде всего, это был Прокофьев и Шостакович. Она прекрасно пела их сама, и мне оставалось только слушать и схватывать. Прокофьев для меня был легче, Шостакович открылся не сразу. Я понимала, что это великий композитор, но по-настоящему оценить его я смогла только спустя некоторое время.
Помню, я проходила с Ниной Львовной знаменитый «Еврейский цикл» – цикл «Из еврейской народной поэзии». Она сама замечательно пела там партию сопрано. Однажды ей нездоровилось, и она предложила мне спеть за нее в предстоящем концерте. Я тут же согласилась. Начались репетиции. На рояле играл Лев Николаевич Оборин. Все шло хорошо. Я быстро вошла в ансамбль. И вот настало время показать нашу работу самому Шостаковичу, то есть провести репетицию в его доме. Мы поехали к нему и все спели. Он сделал какие-то незначительные замечания и в целом остался доволен. В тот же день я зашла к Нине Львовне. Она открыла дверь и тут же взволнованно спросила:
– Ну, что? Что Дмитрий Дмитриевич?
– Да ничего. Он как будто доволен. Наверное, все хорошо.
Она чуть огорченно улыбнулась и пропустила меня. Но по ее улыбке, по ее взгляду я догадалась, что она подумала: она подумала, что я сейчас не понимаю, что это такое на самом деле – музыка и личность Шостаковича, и что пройдет немало времени, пока это откроется мне. Она была права. Так и вышло.
Лет через пятнадцать, наверное, я пела цикл Шостаковича на стихи Блока. Дмитрий Дмитриевич был в зале, и я трепетала…
– Но пока я еще студентка. Идет работа в классе, в оперной студии. Изредка случаются концерты. Иногда я пела на телевидении.
Однажды меня услышала известная певица Наталия Петровна Рождественская. Я ей понравилась. Она потом сказала мне, что я напомнила ей ее молодость. Через несколько дней после этого мне позвонили и пригласили принять участие в отборочном туре на конкурс в Финляндию. Нины Львовны не было в Москве. Прослушивание я прошла удачно, и меня включили в состав участников конкурса. Я поехала в Хельсинки, спела и получила золотую медаль. Нина Львовна была просто счастлива. Ведь я смогла выиграть конкурс без ее помощи. Меня заметили и признали.
В ее открытке, полученной мною тогда, есть такие слова – вот, посмотри: «Галюша моя дорогая! Мне радостно и умилительно смотреть на тебя в эти дни. У тебя счастливые глаза, ты нашла себя и удовлетворена – а я взволнована и счастлива. Твоя Н. Д.»
– В эти же годы наряду с новой музыкой мы работали над оперными партиями. Их было много, и они были очень разные: Мюзетта и Мими; Сюзанна («Свадьба Фигаро»); Марфа («Царская невеста»); Луиза («Обручение в монастыре»).
Все это разные стили, разные эпохи и совершенно не похожие друг на друга образы. Но работа давалась легко. Нина Львовна была великой артисткой. Ее показ сразу все делал понятным и простым.
И опять меня удивило, как все эти женщины совершенно естественно жили в ней. Словно не было огромного расстояния, отделяющего очаровательную, кокетливую Сюзанну от блаженной страдалицы Марфы.
И еще: она умела сама и учила меня работать к сроку. Нужно, например, петь через несколько дней партию, которую дали сегодня, – значит, будешь петь.
Луизу из «Обручения в монастыре» я выучила с ней за 11 дней. А ведь это Прокофьев.
– Скажи, пожалуйста, Галя, а как преподавалась культура? Она что-то рассказывала? Давала что-то читать? Она говорила с вами по-немецки или по-французски?
– Как-то специально этого не было. Да и зачем? Все вокруг нее было полем культуры. Читать свои книги она давала охотно. Как-то я получила от нее прелестный томик Пушкина, издание середины прошлого века. Это был подарок Ксении Николаевны. На титульном листе я прочла: «Любимого поэта – любимой дочке».
Случалось, она приносила в класс толстые журналы – «Новый мир» или «Советскую литературу». Тогда время от времени публиковали понемногу то Пастернака, то Булгакова. И она тут же давала это нам, но не для того, чтобы мы стали начитаннее, образованнее, нет. Просто ей хотелось обсудить это с нами. Что касается французского и немецкого, иногда мы пели на этих языках. Тут она не жалела времени, добиваясь идеального произношения, но когда это давалось с трудом, не возражала, чтобы мы пели по-русски.
Наступали каникулы. Мы разъезжались. Но она мысленно продолжала заниматься с нами. Вот ее открытка из Юрмалы:
«Галюшенька! Ты должна сегодня приехать. Ужасно хочется о тебе узнать что-нибудь. Я вряд ли смогу приехать к третьему, потому что Святослав Теофилович играет здесь 5-го и 6-го.
Повторяя Елену, последи за задержкой вдоха; внимательно, терпеливо последи на fis и а и выше. Представляй ноту выше; спуская мелодию, удерживай высоту и грудные давай близкие, открытые, но не заваливай их.
Мы здесь хорошо проводим время с Митей. Катаемся на лодке, много ходим, полеживаем на песочке, вдыхаем морской и сосновый воздух.
Жду весточку. Крепко целую. Твоя Н. Д.»
Видишь, какая открытка? Как естественно, как просто связывается здесь дело и этот отдых с радостью от моря, от солнца, от сосен. Одинаковый для всех быт санатория ее не тяготит. Она сильно уставала за год и ценила эти несколько недель своей свободы, но даже в это время она думала о нашей работе и советовала, советовала точно, словно держала ноты в руках.
Ты знаешь, некоторые ее письма я до сих пор не могу читать без слез.
Вот, послушай, – это из Венеции (я тогда увлеклась и перетрудила голосовые связки):
«Галюшенька! Что с тобой? Неужели ты больна с тех пор, как я уехала – ведь это уже 10 дней, или еще что-то прибавилось?
Я очень много о тебе думаю здесь, о твоей дальнейшей карьере, о работе более вдумчивой и целеустремленной, чем теперь, о душевном твоем состоянии.
Два часа тому назад мы приехали сюда на поезде. На вокзальной площади шум, крики – представители отелей в фирменных фуражках выкрикивают, подбегают, предлагают свои услуги.
Нашли и мы своего. Подали моторную лодку, и мы поплыли по узеньким каналам сначала, а потом выбрались на Canale grande, где стоит наш отель, очень роскошный, очень комфортабельный, совсем рядом с площадью Святого Марка.
Выехали из Флоренции, поглотившей меня своими неповторимыми красотами, чудом искусства, тенями божественных творцов, где дух их царит повсюду. И я предчувствовала, что воспротивлюсь этому единственному в мире городу, роскошному и прекрасному. Так и оказалось. Но, правда, Венеция встретила нас холодом, ветром и мокрыми от росы домами, а во Флоренции жилось необыкновенно. Светило солнце, и я чувствовала себя совсем-совсем просто и свободно, как в каком-нибудь родном городе, Ленинграде например.
Пообедали, и Слава пошел гулять, а я уже не в состоянии, да и не хочется расставаться с образом Флоренции.
Еще сегодня смотрела Фра Анжелико в монастыре Сан-Марко и творения Микеланджело, из которых один Давид окончен, а остальные – не закончены, и это так волнительно – смотреть на эти глыбы мрамора, из которых высекал скульптор свои чудеса. Вот торс, уже реальный, живой, а одна рука еще не отточена, в грубых надсеках, так же нога или часть головы. Ты представляешь? Видеть эту глыбу, к которой прикасался творец, стараясь представить себе – чего же он добивался? И как бы шло дальше развитие его мысли и желания?..
Раз ты больна, ты не знаешь, что происходит в классе. Мне жальче всех Беатрис[5]. А как Верочка?
Ничего не знаю о Мите[6], Тутик