И все-таки в любых ансамблях, с певцами ли, с трио или квартетом, всегда чувствовалось: прежде всего – играет он. Хотя он моментально схватывал звуковую ситуацию, определял в ней место для себя, пропускал партнера вперед, однако его партия никогда не становилась фоном. Нет. Это было музыкальное поле высочайшего напряжения. Оно заряжало все своей художественной энергией. Музицировать с ним было счастьем. Но легко ли? Нет… Не легко…
– Скажи, пожалуйста, был ли какой-то определенный момент, когда их жизнь надломилась?
– Это был скорее не момент, не излом, это был поворот к худшему.
Ты ведь помнишь, как мучили Славочку приступы стенокардии, как часто болело сердце? Тогда врачи боялись инфаркта и рекомендовали операцию – шунтирование коронарных сосудов. На это возлагались большие надежды, надежды не только сохранить жизнь, но и в дальнейшем дать возможность свободно работать. Вот именно надежда свободно работать была очень существенна. Жить и не играть – нет. Он этого не хотел. Итак, вопрос об операции был решен. Но где ее делать? Москва – отпадала сразу. Выбирали между Америкой и Германией. В Америке лечение стоило огромных денег. В Германии – все было доступнее. В обсуждении этого вопроса принял участие Ростропович. Помню, они получили письмо от него. Ростропович предлагал деньги, предлагал оплатить операцию в одной из лучших клиник Америки. Но Слава это предложение не принял (их отношения не были простыми), и осталось одно: Германия.
Операцию сделали. Спустя две недели – осложнение, вызванное сахарным диабетом. Понадобилось еще раз вскрывать грудную клетку. Выздоравливал он медленно. Полного эффекта операция не дала. Он оставался больным человеком, нуждающимся в постоянном наблюдении врачей. Временами его помещали в больницу. Нина Львовна всегда была с ним.
В палате для нее ставили кровать. По утрам вместе с завтраком для него приносили и ей чашечку больничного кофе. Этого ей хватало надолго.
Но ведь в последние годы Славочке приходилось лечить не только сердце. И случилось так, что его попутные болезни тоже потребовали хирургического вмешательства.
В общей сложности за этот период он перенес шесть операций. Последняя далась ему особенно тяжело. Ему оперировали перелом коленной чашечки. Это была относительно простая и безопасная операция. Но он уже устал. Устал от боли, от клиник, от лекарств, от всего того, что мешало ему играть и жить жизнью артиста. У него начались длительные и особенно тяжелые периоды упадка сил, упадка настроения. Развилась бессонница. Нина Львовна старалась поднять его дух. Их время от времени навещали московские друзья. Но облегчения не наступало.
Оперированное сердце работало плохо. Начались отеки. Концертов стало меньше, но все-таки он еще играл. Бывало, он выходил на эстраду, и из зала казалось – он выглядит, как всегда: высокий, прямой и полный. А уже через несколько дней, когда отеки спадали, всех поражала его худоба.
Теперь Нина Львовна большую часть времени проводила с ним. Консерватория была почти оставлена. Но московские дела все же требовали ее присутствия. Она прилетала домой буквально на день и возвращалась. Смена климата, перелеты, постоянная тревога подтачивали ее силы, но она держалась. Славочка после операции на колене передвигался с трудом. Он не мог пользоваться костылями и палкой: болели руки. Приходилось поддерживать его, и она признавалась: это ей не по силам.
Одна болезнь сменяла другую. Так проходили их последние годы. Это было трудное, однообразное, томительное время.
– Как раз тогда в одном из журналов появились мои воспоминания о них – «Маленький портрет в барочной раме».
– Помню. Я их читала.
Они жили тогда на юге Франции, в Антибах. У них стояла теплая зима, похожая на прохладное московское лето. Это была последняя его зима. Они спали с приоткрытым окном, и дом был наполнен влажным морским воздухом. Но что может быть хуже, чем жить в чужом доме! Что может быть хуже чужого уюта!
– Ты знаешь, в этих же местах коротал эмиграцию Бунин. Помню, как раз в ту зиму я читал у него об этом самом «чужом уюте». О камине, полтора века гревшем неведомых ему и не интересных для него людей, о старинной семейной кровати, на которой эти люди рождались и умирали и на которой теперь ему – Бунину – не спалось. О ночном ветре, гремевшем за окном жесткими листьями пальм, и об одиночестве позднего возраста, когда все – в прошлом, а в будущем – ничего.
Я знал, я чувствовал – Святослав Теофилович в жесточайшем, в безысходном упадке душевных сил. И я послал им мои воспоминания. Послал в надежде хоть немного развлечь их обоих. Через несколько дней позвонила Нина Львовна. Она сказала, что они вот уже второй вечер читают мой журнал и у нее то и дело на глаза наворачиваются слезы.
– Но почему? Ведь там нет ничего печального, – удивился я.
– Не знаю, – сказала она. – Может быть, потому, что это очень похоже, а жизнь… прошла…
Она не торопилась кончать разговор. Мы говорили около часа. Наконец я сказал ей, что беседовать с ней очень приятно, но ведь потом ей пришлют огромный счет, и мы попрощались.
Итак – Антибы…
Я достал Бунина. Нашел страницу. И вот…
Бульвар, фонари и маленький порт. Прямо отсюда, от этой набережной уходила яхта Мопассана… Слева – обледенелые хребты Верхних Альп, нежно розовевшие в самую раннюю пору, когда все побережье еще крепко спит. Сейчас все это точно такое, как было тогда.
Еще не так давно жил в Антибах одинокий старик, в прошлом матрос, именовавший себя моряком. Звали его Бернар. Бернар был когда-то другом Мопассана и делил с великим поэтом его бродячую морскую жизнь. «Думаю, что я был хороший моряк», – сказал он перед смертью.
«А что хотел он выразить этими словами? Радость сознания, что он, живя на земле, приносил пользу ближнему, будучи хорошим моряком? Нет: то, что Бог всякому из нас дает вместе с жизнью тот или иной талант и возлагает на нас священный долг не зарывать его в землю. Зачем, почему? Мы этого не знаем. Но мы должны знать, что все в этом непостижимом для нас мире непременно должно иметь какой-то смысл, какое-то высокое Божье намерение, направленное к тому, чтобы все в этом мире “было хорошо”, и что усердное исполнение этого Божьего намерения есть всегда наша заслуга перед ним, а посему и радость, гордость. И Бернар знал и чувствовал это».
Что же чувствовал, о чем думал великий пианист в бессонные ночи последней зимы своей жизни?
Он лежал в темноте и чувствовал на лице влажное дыхание зимнего Средиземноморья, проникавший к нему сквозь окно. Это был тот же воздух, которым дышали и Мопассан, и Клод Моне, и Дебюсси, и Бунин…
Утром окно открывали шире. Он переходил в кресло и смотрел на изменчивое приморское небо. Лицо его было безразлично. Начинался еще один день, от которого он уже ничего не ждал…
– Теперь я расскажу тебе о самом печальном…
Нина Львовна – безвыездно с ним. Она не решается даже на поездку в Ниццу, в церковь, в день памяти своей матери – восьмого марта… Она не отходит от него. Она с ним во время коротких прогулок по саду. В ее руках легонький складной стул. Через каждые 10–15 шагов он садится и отдыхает. Она с ним весь день. Ночь проводит, прислушиваясь, время от времени подходя к нему поправить одеяло или подушку, помочь повернуться в постели. Она живет только им и не обращает внимания на себя. Но силы ее на исходе.
Кроме того, начинаются денежные трудности, концертов больше нет. Ни льгот, ни страховок они не имеют. Недобросовестные фирмы тайно выпускают рихтеровские диски, а деньги не переводят.
Оплачивать труд юридических контор они не могут. Они беззащитны. Остается одно: ехать в Россию. Но перед отъездом решено в последний раз провести медицинские консультации и обследования. Местные врачи уже бессильны. Им они больше не доверяют. Решено отправиться в Вену.
В это время я как раз приезжала туда, и мы встречались.
Маленький скромный отель. Одна комната. Это и гостиная, и кабинет, она же и спальня. Рядом – номер Милены. Ты знаешь Милену? Милену Боромео? Она была их секретарем и преданным другом. Итальянка, с прекрасным русским языком, она следовала за ними последние годы, разделяя все сложности их жизни.
Раньше, когда Славочка играл, она была его импресарио, но сейчас ее обязанности стали шире. Теперь при необходимости она заменяла Нину Львовну в деле приготовления еды, могла быть медсестрой, сиделкой, санитаркой, а то и юристом, и очень толковым юристом. Это бывало. Она их любила и берегла. Она была их опорой…
Я застала всех вместе. Они ждали меня…
И вспомнились мне роскошные отели, номера-анфилады, еще недавно пышно принимавшие этого великого человека, вспомнилось, как предугадывались его желания, как точно, с каким рвением выполнялись его распоряжения.
Я сравнила то и это, и мне стало больно за него. У всеобщей любви короткая память. Он сидел одетый для выхода, и его элегантность в сочетании с исхудавшим лицом, тонкой шеей и острыми коленями поразила меня.
В этот последний год своей жизни он любил, когда его вывозили в какой-нибудь заранее выбранный им ресторан или кафе.
Это было хоть и минутным, но все-таки развлечением. Переменой обстановки. Это было отдыхом от больниц и уже почти бесполезных врачей. В этих выездах его всегда сопровождали несколько человек. И ему нравилось доставлять им это удовольствие.
Вообще он любил, когда людям около него было хорошо. И вот он с трудом вышел к машине и с еще большим трудом в нее сел… Нина Львовна заняла место рядом со мной, и мы отправились в маленький загородный ресторан, очаровательный и уютный.
Он любил это место. К нам присоединился их венский знакомый, актер и любитель музыки. Так мы и отобедали.
А потом надо было возвращаться: мне – к своим делам, им – в их маленький номер, к бездействию и к ожиданию наступающей ночи…