– Табуретку сюда! Скорей!!! – крикнул врач.
Полминуты он считал ее пульс, потом тихо бросил кому-то:
– Водички там нет?.. Ну ладно… Мы и так… – И громче: – Мы уже справляемся… Мы уже справились… Мы ведь справились?.. Ну и хорошо…
И вот – нас провели к нему. Он лежал на каталке, под скомканной простыней: голова была запрокинута, и рот широко раскрыт. Казалось, он что-то кричит, кричит не в потолок, а через все этажи в самое, в самое небо…
Нина Львовна припала к нему, и плечи ее затряслись. Она целовала его, прижимала к себе его голову, его огромный лоб, тот самый лоб, которым больше полувека любовался мир. Врач нагнулся к ней:
– Мы сделали все, что могли… Правда… Поверьте…
– Ах, оставьте! Вы только не режьте его теперь, не режьте, я прошу вас… Боже, Господи! Только не режьте…
Врач сказал тихо:
– Нельзя не резать… Тогда мы не сможем отдать его вам…
Нас попросили выйти.
Мы поддерживали Нину Львовну, едва стоявшую. Она коротко дышала и как-то не могла выпрямиться. Она не слушала нас. И только тихо, ни к кому не обращаясь, говорила:
– Они убили его. Убили… Я так и знала. Я все это знала заранее… Ах, Господи!.. Зачем же так?.. Зачем?..
Через полчаса нас пригласили войти.
Он лежал со спокойным белым лицом. Рот был закрыт. На него уже надели рубашку. Простыня ровно, без складок покрывала его впалый живот и вытянутые худые ноги.
Я подошла, чтобы еще раз увидеть его черты. Ворот рубашки был расстегнут. На груди маленькой подковой алел тонкий надрез…
А Нина Львова уже владела собой. Она молчала, и только на шее ее и под глазами появились темные пятна.
Теперь бояться нужно было за нее. Я стала искать глазами Иру Воеводскую, но не нашла. Больничных врачей тоже не было.
Я тихонько обняла Нину Львовну и почувствовала частые удары сердца в ее маленьком худеньком теле.
Все молчали. Настала та опустошенная, та холодная тишина, что бывает только возле умершего. Это – все… Все… Конец…
Кто-то осторожно тронул мое плечо.
За мной стояла Ира Воеводская.
Она припала к уху:
– Я была… там… Я видела… Я все видела… Ему нельзя было помочь. Такое сердце могло остановиться каждую минуту…
– Через два часа уже весь мир знал о смерти Святослава Рихтера. Весть эта меня застала на даче. Московские телефоны не отвечали, и только к ночи я узнал, что тело его привезут домой завтра утром. Итак, настали прощальные дни.
Прошли две домашние панихиды, которые отслужил известный московский священник, отец Николай Ведерников. Нина Львовна была очень близка с ним. И отец Николай, пожалуй, был единственным человеком, способным поддерживать и хоть ненадолго успокаивать ее в первых и самых отчаянных приступах горя.
Сколько раз видел я, как она подходила и молча клала голову ему на грудь или прижималась щекой к цепочке креста, а он вздыхал и тихо гладил ее по волосам. Он не говорил утешительных слов, он просто вздыхал, и это было лучше для нее. Он как бы принимал в свое сердце избыток ее страданий, и ей делалось легче…
Он как никто знал ее, ибо на исповедях она до конца открывалась ему. Он горячо и нежно любил ее как человека и чтил как артистку. Ее жизнь была известна и понятна ему. Он никогда не осуждал, никогда не учил, он только сострадал, сострадал временами до слез и – молча молился… Его близость к ней в эти дни была, пожалуй, единственным благом, что дала ей Россия.
Итак, Москва прощалась с Рихтером. Нина Львовна не хотела никаких пышных официальных мероприятий. Два дня прощание проходило дома. И только в день похорон с утра гроб был доставлен в Итальянский зал Музея изобразительных искусств, куда всего на четыре часа был организован доступ посторонних людей. Конечно, в зале и вокруг музея собрался весь город. Прощались без речей. Ни единого слова. Только музыка. Из приглушенных репродукторов звучали один за другим рихтеровские исполнительские шедевры, и это было похоже на картины, на шедевры живописи, что были вокруг. Это был бессловесный мир великого покоя. Рихтер уходил за порог мирского и начинал свой путь в Вечность…
Точно в назначенный час доступ к гробу был прекращен. Зал опустел. Остались только близкие. Гроб подняли, понесли к парадным дверям и через колоннаду вынесли на широкую лестницу. Внизу уже ждала черная лакированная машина. За низкой оградой, на тротуарах, на проезжей части улиц – толпы людей.
Я видел машущие на прощание руки, платки, видел, как издали крестили машину, как клали на дорогу цветы.
Россия прощалась со своим великим художником… Машина тронулась, за ней двинулись другие. Кортеж повернул на мост в Замоскворечье…
Барочный храм. Свечи. Парча. Потом кладбище… Сорок дней Нина Львовна была недосягаема. Она уединенно жила в Москве, с ней были только самые близкие. Она не подходила к телефону, не отвечала на письма и ни с кем не встречалась. Это были дни самых глубоких ее страданий. Отец Николай советовал ей держать перед собой как можно больше фотографий. И не просто смотреть на них, но общаться, как бы говорить с ними все время…
По-видимому, это помогало. Святослав Теофилович словно оставался дома.
На овальный стол поставили его прибор и уже больше никогда не убирали…
На сороковой день служили панихиду.
Она была в церкви. Я подошел. Она взглянула на меня запавшими глазами, улыбнулась слабо и сказала:
– Завтра я жду вашего звонка.
Так началась работа над биографией Рихтера.
Одна за другой прошли осенние недели. Настала зима. Нина Львовна стала появляться на людях. Она занималась пением, но не со студентами. Она давала уроки своим бывшим ученикам, уже известным артистам. Она давала свои советы, когда готовились роли для спектаклей в Вене или в Нью-Йорке, и это было неоценимо. Она, казалось, снова зажила той жизнью, от которой отстранила ее болезнь Святослава Рихтера. И только одного теперь не было в этой жизни. В ней не было главного, не было того, чему все посвящается. Не было его…
Однажды я застал ее с платком на шее.
– У меня прострел, – сказала она.
Прошло несколько дней, неделя, две:
– Ах, этот несносный остеохондроз. Как он мне надоел.
Делали рентгеновские снимки, массаж, проводили курсы иглоукалывания. Два раза в эту зиму она была за границей. Швейцарские таблетки сменяла гомеопатия, растирания, мази, и врачи в разговоре с близкими стали очень осторожно употреблять страшное слово: метастазы…
Спасти ее было невозможно, ни облучения, ни курсов химиотерапии, ни операций делать ей было нельзя. Она бы погибла сразу. Оставалось одно: беречь ее и стараться выполнять ее желания…
Умерла она в ночь на 17 мая 1998 года, на девять месяцев пережив своего великого мужа.
В Большом зале консерватории звучали ее записи. И люди, пришедшие проститься, уходить не спешили. Они занимали места, и зал быстро наполнился… Многие плакали.
А после в их доме устроили поминальный прием.
Стоял долгий душный вечер. В открытых окнах, в широких дверях балкона смутно мерцал огромный город, и его крыши, дворы, парки, далекие новостройки, холмы предместий уже совсем заволокли сумрачные вечерние тени…
Май-ноябрь 2000 г. Москва
Приложение
Три маленьких рассказа
Москва.
В Музее изобразительных искусств выставка французской живописи.
Я стоял перед натюрмортом Сезанна и вглядывался. И, как мог, постигал. Он тронул меня:
– Вы уже видели Моне, Сислея, Добиньи?
– Нет. Я побуду здесь и пойду.
– Как? И вы не хотите дальше? Но почему?
– Да мне и этого много.
Он был удивлен и даже как будто он расстроен.
На другой день он говорил Анне Ивановне:
– Не понимаю его. Как это можно смотреть одного Сезанна и даже не заглянуть в другие залы.
Годы спустя он признавался, что более пяти картин за один раз смотреть не может. Устает и не воспринимает…
Однажды в Москву приехала греческая пианистка Вассо Девецци. Она пригласила Рихтера на свой концерт в Большой зал консерватории.
Рихтер появился на балконе под портретом Бородина в тот момент, когда Вассо уже шла по эстраде между пультами.
За ней следовал дирижер. Объявлен концерт Моцарта.
Публика аплодирует. Вассо кланяется, придерживая великолепное дворцовое платье.
Но вот с поклонами все, она садится, и зал стихает.
Первые такты концерта просты и прозрачны. Звуки полны, округлы, весомы, мысль ясна, крупна и поэтична. Все безупречно! Словом – Музыка, с большой буквы.
Я вижу Рихтера. Он стоит, опершись на барьер, подавшись вперед, хотя рядом свободные места. Он весь – внимание. Он слушает и смотрит. Видно, как ему нравится. Еще бы! Ведь это – по-настоящему…
Но концерт между тем усложняется, появляются гаммы, рулады, ломаные арпеджио и пассажи.
Вот забились шестнадцатые, заметались руки, и Вассо, увы, померкла. И появилась та внешняя псевдосвобода, тот ложный блеск, за которым всегда скрывается крупный художественный компромисс.
Ничего не поделаешь! Моцарт – это трудно.
Рихтер уже сидит, подперев щеку ладонью, и, чуть улыбаясь, уже не вслушиваясь, ждет конца…
В артистической он оживленно говорил о чем-то с Вассо. Она, потупившись и раскрасневшись, сияла. Может быть, он хвалил ее платье?
Анна Ивановна снимала дачу в дальней деревне за Дмитровом. Автобус ходил туда раз в сутки.
Рихтер любил это место и часто бывал у нее там.
Однажды он приехал со сломанной рукой. Правую кисть обезображивал отек. Средний палец был вывернут.
Он сказал, смеясь:
– Ну, с роялем, кажется, все!
У нее затряслось лицо. Это был конец. Он сунул руку в ведро с водой и спросил: