Нина тронута и рада, что Вы отметили среди ее работ Цветаеву, Толстого, Вивальди и Генделя. Она благодарит Вас и кланяется. Я же обнимаю Вас крепко и как-то по-новому благодарно Вас люблю.
Ваш Митя.
Дорогой Святослав Теофилович, сейчас узнал, что Вы больны, в больнице, и Вам только что оперировали сердце…
Ваше письмо из Вены, не содержащее ни слова о здоровье, как теперь я понимаю, было отослано перед самой операцией…
У меня какое-то горькое чувство, что это произошло не в Москве.
Конечно, в любом городе мира для Вас, естественно, будет сделано все самым лучшим образом, но мне, в моем эгоизме, хотелось бы в это трудное время быть ближе.
С какой бы радостью я посидел бы с Вами, если бы Вы того захотели. Подал бы и принял все, что подают и принимают в таких случаях, погладил бы по руке, а дальше, глядишь, стало бы легче, и мы, может быть, вспомнили что-нибудь хорошее, Анну Ивановну, например, и поездку в Теряево, и пиво в грязных кружках на полустанке, или, может быть, ту Пасху, когда мы с Вами выкрасили разом сто яиц, не сделав ни одного одинакового и даже похожего.
Но Вы далеко. Вы захотели пройти свое испытание у чужих. Чего же не доставало Москве? Умения? Собранности? Надежности? А может быть, сердечности?
Наверное, последнего…
А ведь сколько сияющих глаз и даже счастливых слез я видел именно в Москве на Ваших концертах много десятилетий подряд.
Мы берем и не возвращаем. Мы всегда в долгу у любимых художников. И сейчас я как-то особенно остро чувствую это. Конечно, Вас любят, любят по-настоящему. Но кто может сейчас разделить с Вами больничное одиночество и страдание?
Милый, дорогой Святослав Теофилович!
Шлю Вам в эти дни всю мою любовь! Да пребудет она с Вами!
Сегодня Великий четверг. Мы с Ниной зашли в церковь на улице Неждановой, прямо под окнами недавней Вашей квартиры, окнами шестого этажа. Кажется, только вчера мы перевозили сюда книги и ноты с улицы Левитана.
…Дом высился, как каланча,
По тесной лестнице угольной
Несли рояль два силача,
Как колокол на колокольню.
И дальше:
Жилец шестого этажа…
Я всегда вспоминаю это, проходя здесь. Почему-то именно здесь, а не на Бронной…
Целую Вас и Нину Львовну. Христос воскресе!
Ваш Митя.
Воистину Воскресе, милый Митя!
Я только что вернулся и нашел Ваше душевное письмо и книжку «Всходы вечности» (ко дню рождения). Спасибо Вам за нежное чувство и подарок. Я всегда очень ценю непосредственность, свойственную Вашей личности.
Желаю Вам и Нине только Счастья.
Ваш С. Рихтер.
Дорогой Святослав Теофилович!
Ваш замечательный подарок получил. Что же подарить Вам в ответ? Рисунок? Ну, нет. Рисунки пусть дарит Вам Пикассо! Я же решил написать Вам письмо-воспоминание, в котором Вы увидите свой портрет, тот портрет, что сложился в моей памяти. Это и кстати. Ведь Ваш подарок мне имеет надпись: «на память о прошедших днях». Так вот: о прошедших днях я и хочу написать.
Впервые я увидел Вас в 1947 году. Наверное, это было в мае, а может, и ранней осенью. Я летел домой, что называется «сломя голову» после какой-то уличной игры.
Вдруг на дорожке нашего палисадника я почти столкнулся с незнакомым человеком. Он был высок, рыжеволос, в голубой легкой рубашке и кофейных брюках, но главную примечательность составляли красивые заграничные ботинки, хоть и не новые, но все еще великолепные. В тот день у нас тайно гостил близкий друг моих родителей, репрессированный летчик, и появление чужого возле нашего дома меня испугало. Но облик незнакомца убеждал мгновенно – это безопасно.
Я сделал тот несколько неловкий, неопределенный поклон, как делают полувоспитанные подростки, когда видят старшего на «своей» территории, и посторонился, пропуская.
Незнакомец чуть улыбнулся, чуть поклонился, но как-то так, как не кланялись люди нашей среды. В этом полупоклоне и полуулыбке была «манера». Мы разминулись. Я оглянулся и увидел: один ботинок у него был слегка надорван по шву, как бывает, когда обувь надевают и снимают не расшнуровав. Это тоже я отметил: надо же, такие ботинки – и не бережет! На дорожке туда и обратно отпечатались узорчатые следы заграничных подошв.
Мама сказала: «Кто-то от Анюши приносил билеты на концерт Рихтера», – и ушла в дом.
У сарая щипала траву наша коза, а я думал: «Кто бы это мог быть?» И почему-то мне казалось, что Рихтер и мой незнакомец – одно лицо. Но это было невероятно. Ведь не могла же Анюша послать самого Рихтера передавать кому-то билеты на его собственный концерт.
Через два дня мы с мамой пошли на концерт – сонаты Бетховена. На эстраду Большого зала консерватории вышел владелец надорванного ботинка. Вы знаете, это долго будоражило воображение. Подумать только, Рихтер был в нашем доме, сам билеты принес и… и не представился. А я вот – угадал… Каково?!
Прошло несколько лет нашего знакомства. Однажды Вы пригласили нас в гости по случаю новоселья. Вы с Ниной Львовной получили квартиру на улице Левитана, совсем рядом с нами. Вы предупредили нас, что там все пока не устроено, бедно и вообще «кое-как». Настоящий трактир. Поэтому одеваться следует как можно хуже, и если нет заплат на одежде, то их нужно пришить… Не помню сейчас, что помешало маме пойти к Вам, и я отправился один. Это было ответственно. Самостоятельный визит к Рихтеру! Легко ли в пятнадцать-то лет?! Однако делать нечего, приглашение было немыслимо не принять. Я наломал огромные ветки белой сирени и выпросил у соседки живого петуха. Мне казалось, это то, что нужно для колорита трактира. Не скрою, потом я терзался. Не слишком ли? Тем более что петух внес изрядную сумятицу и испачкал шкаф, единственный предмет мебели, только что купленный для новой квартиры…
А еще вспоминается мне чудесный праздник Пасхи, тоже в те годы, и тоже у Вас на улице Левитана. Мы вместе красили яйца, и вы рассказывали, как Ваша мама смешивала красные яйца с белыми, и получалось красиво и строго. Тогда я спросил Вас: «Как Вам кажется: Бог есть?» Вы задумались и долго молчали, раскрашивая яйцо. Потом сказали тихо и медленно: «Я не знаю…» И я понял или почувствовал всю сложность этого ответа. И полную его правду.
Вскоре настало время дач. Я приехал к Анне Ивановне в подмосковный Красногорск, где снимала она комнату с террасой у пожилых молодоженов, что было довольно трогательно и смешно.
Еще от калитки я увидел на подоконнике загорелый красно-медный локоть. Вы только что вошли, прямо передо мной. Собирались обедать. Анна Ивановна с Натальей Владимировной[11] хлопотали у керосинок.
Наталья Владимировна была тогда уже столь глуха, что прорваться к ней составляло изрядную трудность и требовало усилий. Анна Ивановна весело раздражалась и то и дело кричала ей:
– Ж..А!!
Наталья Владимировна ничего не понимала, но – о, ужас! – согласно кивала в ответ. Анна Ивановна, уронив голову на стол, хохотала до слез.
Отобедав, мы отправились куда-то по окрестностям. У самой калитки нас догнал хозяйский пес. Он почти впрыгнул Вам на руки. Помните, сколько весил этот обаятельный зверь? Уж никак не меньше тридцати килограммов. А может, и больше.
У плотины во дворе двухэтажного барака пьяновато пели. Видно, было застолье. Ситцевая фабрика, выстроенная сто лет назад, напоминала оперный замок. Она мочила свои стены в водах грязного пруда, но отражения были восхитительны, отражения были, как у Моне.
Мы продвигались по сырой и мягкой тропинке среди крапивы. Мне нравилось, как Вы ходите. Легко, стремительно, и голова слегка набок. Я старался ходить так же. И, знаете, имел успех у своих однокурсниц – ваших горячих поклонниц!..
Года через два, помню, Вы поехали за границу в первый раз. Это была Чехословакия. Все очень волновались. Концерты, как мы слышали, были замечательными. Приехав в Москву, Вы зашли к нам. Я получил от Вас альбом Йозефа Судека «Прага» с короткой надписью «Мите – Слава!», книгу об органах Праги, которой я зачитывался, галстук и щегольские плавки. Я их обновил, копая траншею, пробираясь к лопнувшей водопроводной трубе у стены нашего института. Это называлось «производственной практикой».
Прямо через день по приезде был Ваш концерт в Малом зале – долг, оставшийся с зимы. После Чехословакии Вы были усталым и напрочь забыли текст в фуге Цезаря Франка. Помню этот ужас. Вы держите правую педаль. Звуки стоят, как забор, а зал потрясенно молчит…
Я был подавлен. Часть ночи писал Вам письмо. Спустя два дня Вы пришли к нам с Ниной Львовной. И сразу стало легко и весело. Вы говорили о концерте и от души смеялись. И все было замечательно! И открытые двери в сад, и молодые вишни, и теплый воздух начала лета.
Однажды после какой-то прогулки Вы принесли нам в двух авоськах бутылок двадцать березового сока. Мы спустили все это в подвал. Он простоял там довольно долго. Месяц или полтора. Вы говорили, что там много витаминов и это следует пить каждый день, особенно во время сессии. Я так и делал. И помогало.
Часто мы играли в стихи вчетвером: мама, Вы, Анна Ивановна и я. То здесь, то там все старались вставить какое-нибудь неприличное слово (умеренное, конечно). Читали по очереди. Но когда Вам доставалось читать и попадалось такое слово, Вы никак не решались произнести его и просили помощи то у Анны Ивановны, то у меня, но не у мамы. Вы уверяли, что ничего не можете разобрать: «Почерк, мол, плохой. Не понимаю. Что здесь написано? Читайте, Анна Ивановна. Ведь это Вы написали? Ну и читайте!»
Как веселила тогда всех эта невинная глупость и как скрашивала жизнь.
А потом настало другое время. Что-то переменилось в жизни. Вам присудили Сталинскую премию, которая была тут же вложена в строительство новой большой квартиры. Вскоре Вы переехали. Помню, как это было. Сначала мы перевезли в еще пахнувший известью дом маленькую иконку и Китика